ВОСПИТАНИЕ ХАРАКТЕРА
Если оглядеть местность от деревни Стрелковки, то откроется знакомый и дорогой сердцу каждого русского пейзаж средней полосы России. В широко раскинувшейся низине вьются и петляют две речки — Протва и Огублянка. Ничем не примечательные для постороннего, но как много говорившие Г. К. Жукову. Как-то упустив, что от детских лет ушло куда больше полустолетия, он, глубокий старик, наставлял в мемуарах: «Хорошо ловилась рыба в реках Огублянке и Протве».
Пошел, пошел знаток перечислять, что в Огублянке, мелкой тинистой речке, у ее истоков, что у села Болотского, местами было глубоко и там водилась крупная рыба. А у самой Стрелковки корзинами ловили множество плотвы, окуня и линя. Двоюродный брат и почти ровесник Егора Жукова Михаил Пилихин, переживший маршала, еще добавлял о детских забавах: «Время проводили на реке Протве. Ловили рыбу и тут же на костре ее жарили и с большим аппетитом ели». Забавы? Для Миши Пилихина, сына богача, очень возможно, Егору запало в память другое: «Случались очень удачные дни, и я делился рыбой с соседями за их щи и кашу».
Бедность, сокрушительная, унизительная, не дававшая головы поднять, была уделом семьи сапожника Жукова. Скорее по этому можно было выделить их детей — Егора и старшую сестру Машу — среди ребят пяти деревенских однофамильцев, а только потом уточнить по имени матери — Устиньины. Она была замечательной женщиной — Устинья Артемьевна Жукова, наделенная жестким, неуступчивым характером и невиданной в деревушке физической силой. Она родила погодков Машу и Егора, в возрасте сорока с небольшим лет мальчика, названного Алексеем. Около года болезненный малыш был в центре забот семьи. Ему предрекли: не жилец на этом свете, так и оказалось. На склоне лет Жуков припоминал материнские слезы и слова:
— А от чего ребенок будет крепкий? С воды и хлеба, что ли?
Егор с сестренкой часто посещали могилку брата в селе Угодский завод.
Отец сапожничал в Москве, а когда летом жил в деревне, то шил обувь односельчанам. Он никогда не брал много за свой труд, что не проходило мимо внимания Устиньи, корившей мужа за мотовство. Она, занимавшаяся всю зиму извозом, знала цену деньге. За ездку из Малоярославца до Угодского завода плата рубль — рубль двадцать. Своя лошадь и телега. И так всю осень и зиму. «Мы, дети бедняков, видели, как трудно приходится нашим матерям, и горько переживали их слезы», — напишет маршал Жуков.
Но детство есть детство, пусть голодное, бедное. Хотя отец признавал в качестве лучшего средства воспитания шпандырь (сапожный ремень) и без задержки пускал его в ход, а мать нередко была суровой, Егор горячо любил родителей и чтил их память всю жизнь. Мальчик рано понял, что отец и мать, пусть иной раз очень болезненно, стремились наставить его на путь истинный, в их понимании, разумеется. Пришло очередное лето. «Ну, Егор, ты уже большой — скоро семь, пора тебе браться за дело. Я в твои годы работал не меньше взрослого», — сказал отец.
Пошло приобщение к крестьянскому труду. Началось с волнующего сенокоса, а там — жатва. Серпом, мать специально купила для сына. Подошло и время в школу, в церковноприходскую, что в селе Величкове. Полтора километра через луг от Стролковки. В середине восьмидесятых неправдоподобно громадная ветла отмечает место, где стояла школа. Удар по детскому самолюбию — Егора отправили в школу со сшитой из холстины сумкой. Он было заартачился, с сумой ходят только нищие. Мать и отец в один голос объяснили: заработают денег, купят ранец. Ждать пришлось порядочно.
Егор учился на круглые пятерки, хотя на его не по возрасту широкие плечи постепенно переместился нелегкий труд домашнего хозяйства. Все же он находил время кататься на лыжах с Михалевых гор, а зимой гонять на самодельных коньках по льду Огублянки. Но радость из радостей — идти на охоту с «хромым Прошкой», братом крестной матери, половым в трактире. Страстный охотник, Прохор без промаха стрелял летом уток, которых из камышей доставал ловкий Егор. Зимой ходили на зайцев, которых тогда было не счесть. Практичный Прохор нередко бил зайцев из-под загона Егора. Надо думать, писал маршал, что страсть к охоте ему привил Прохор.
1906 год — рубеж в жизни мальчика. Он окончил трехлетнюю церковноприходскую школу отличником. Получил похвальный лист. В этом же году из Москвы вернулся навсегда в деревню отец. Сапожник отнюдь не был кротким человеком, полиция отметила его среди недовольных стачечников и демонстрантов. Константину Жукову отныне было запрещено проживание в столице. Он отметил успехи сына в учебе — сам сшил сапоги, мать подарила рубашку.
На семейном совете отец было рванулся отправить сына в Москву учиться ремеслу. Мать отговорила: хотя бы пожил в деревне «еще годик». То был печальный год, с щемящим чувством Егор размышлял о будущем. Тогда едва бы он точно сказал, что он хотел. Маршал Жуков коротко написал о своих переживаниях накануне отрочества: «Я понимал, что, по существу, мое детство кончается. Правда, прошедшие годы можно было лишь условно назвать детскими, но на лучшее я не мог рассчитывать».
Он прочитал множество книг, кажется, все, что были в скромной школьной библиотечке. Постепенно мальчик пришел к выводу, что вся мудрость жизни заключена в книгах, а если так, то нужно быть среди делающих книги. А где их готовят? Разумеется, в типографии! Посему Егор без малейших колебаний объявил отцу — он не видит для себя иного ремесла, кроме работы в типографии. Отец одобрил выбор сына, но, увы, пет знакомых, которые бы взялись определить Егора учеником в типографию. Отец к этому времени стал сдавать, когда выдавался приличный заработок, возвращался из Угодского завода, деликатно напишет сын, «подвыпившим», а «мать часто ругала отца» отнюдь не за это, а за то, что «так мало брал за работу». Вот такими глазами смотрел сын на родителей, бившихся в нужде.
Выход был рядом Родной брат Устиньи Михаил Пилихин, также выросший в страшной нужде, из мальчика-ученика в скорняжной мастерской бережливостью и оборотистостью превратился в мастера-меховщика. Теперь он имел собственную мастерскую. Мать сговорилась с братом, и отец повел Егора к будущему хозяину. Когда они пришли в село Черная Грязь, где Пилихин построил большой дом из красного кирпича (сохранился по сей день), отец показал сидевшего на крыльце человека и сказал:
— Когда подойдешь, поклонись и скажи: «Здравствуйте, Михаил Артемьевич».
Егор горячо возразил, что обратится к нему «дядя Миша».
— Ты забудь, что он тебе доводится дядей. Он твой будущий хозяин, а богатые хозяева не любят бедных родственников. Это ты заруби себе на носу.
Зарубил. Подвинулся Егор в понимании своего места в жизни. Дядя, к этому времени владелец капитала тысяч в пятьдесят, держал мастерскую в Москве, в которой трудились 8 скорняков и 4 мальчика-ученика. Он согласился взять Егора. Условия обычные — четыре с половиной года мальчиком, потом мастер. О чем отец с сыном и доложили матери по возвращении. Устинья Артемьевна поинтересовалась, угостил ли чайком братец?
Навсегда запомнил Жуков ответ отца:
— Он даже не предложил нам сесть с дороги. Он сидел, а мы стояли, как солдаты. — И зло добавил: — Нужен нам его чай, мы с сынком сейчас пойдем в трактир и выпьем за свой трудовой пятачок.
Едва ли с меньшей силой врезались в память подростка слова, которые заставил любимый Пушкин произнести впавшего в нищету рыцаря: «О бедность, бедность! Как унижает сердце нам она!» Он ехал в Москву отнюдь не потому, что не мог жить без иглы и наперстка скорняка. В иных обстоятельствах Егор мог бы приобрести другую профессию. Правда, традиционный выбор был невелик — из Малоярославецкого уезда мальчики приобретали в столице специальности скорняков и булочников. Если бы случилось чудо, он стал кем-нибудь другим. Но чуда не произошло. Единственно, что можно заключить достоверно, он ехал, чтобы разжать тиски нищеты, а потом видно будет. На первых порах хотя бы утолить терзавший с детства голод.
В Москве, как выяснил в первый же день по приезде Егор, чудес по этой части не предвиделось. Его привели в мастерскую Пилихина, познакомился с мастерами и мальчиками. Позвали обедать, и «тут случился со мной непредвиденный казус. Я не знал существовавшего порядка, по которому вначале из общего большого блюда едят только щи без мяса, а под конец, когда старшая мастерица постучит по блюду, можно взять кусочек мяса. Сразу выловил пару кусочков мяса, с удовольствием их проглотил и уже начал вылавливать третий, как неожиданно получил ложкой, да такой удар, что сразу образовалась шишка…
Старший мальчик Кузьма оказался очень хорошим парнем.
— Ничего, терпи, коли бить будут, — сказал он мне после обеда, — за одного битого двух небитых дают».
Итак, двенадцатилетний Егор поступил мальчиком-учеником в мастерскую Пилихина, помещавшуюся тогда во дворе рядом с квартирой хозяина в Камергерском переулке (ныне проезд Художественного театра), в доме № 5. Парадный ход с переулка, мастера и мальчики ходили только с черного. Ученики вставали в шесть утра и готовили все нужное для мастеров, которые приходили в семь и работали до семи вечера с часовым перерывом на обед, здесь же в мастерской. Рабочий день для них одиннадцать часов. Для мальчиков даже больше, вечером после ухода мастеров приборка помещения. Спать в одиннадцать на полу в мастерской, в холодные дни на полатях, устроенных в прихожей с черного хода.
В обязанности мальчиков-учеников еще входило обслуживание хозяйства Пилихина. Егор бегал в Охотный ряд за мясом, рыбой, зеленью. Жуков в воспоминаниях отзывался о годах ученичества как о времени, когда приходилось «тянуть тяжелое ярмо, которое и взрослому было не под силу». Он «стоически переносил нелегкий рабочий день». Конечно, Егора учили, начав с основательного знакомства с владением иглой. Конечно, рядом были опытнейшие меховщики, среди них нередко добрые и порядочные люди, приобщавшие учеников к сложному скорняжному искусству. Егор учился прилеж