А после застолья, когда родня, сытая и щедро ода́ренная, стала расходиться и разъезжаться, Михаил Артемьевич обнял сестру и сказал:
– Ну, вот что, Устя, Егорика я у тебя забираю.
Мать опустила голову. Молча теребила яркие кисти на дарёной шали. Егор знал, что мать так же тверда и сурова, как и дядюшка, и, если что задумает, не отступит. Но в тот раз почувствовал, как она слаба перед обстоятельствами нелёгкой жизни и что слёзы её близки.
– Можешь поплакать, сестрица моя дорогая, – снова заговорил Михаил Артемьевич твёрдым голосом. – Но нищенствовать племяшу я не дам.
Это был уже укор шуряку: Константина Артемьевича Жукова, мужа Устиньи и отца Егора и Маши, Михаил Артемьевич откровенно недолюбливал. За что? Да за бесталанность. Так тогда говорили о тех, кто не умел жизнь ухватить и держать обеими руками, как редкостную птицу, посланную однажды к тебе, и только тебе; надо уметь подстеречь её, не проспать, не прозевать ни в лени, ни во хмелю, ухватить крепко, но так, чтобы не поломать крыльев и не покалечить желанную гостью, и пусть она хлопает крыльями, осыпает тебя если и не зла́том-се́ребром, то хотя бы хлебом-житом, но чтобы того хлеба-жита хватало и на стены, и на кровлю, и на одежонку себе, и детям, и жене. А ежели приручить ту птицу да по уму обходиться с ней, то можно дождаться и зла́та-се́ребра.
– Вон, батя – сапожник… Какой-никакой… А дети в рваных ботинках ходят. Не позволю. Маня пускай с тобой будет, в помощницах растёт, а Егор поедет в Москву. Житейского ума-разума набираться да мастерству учиться. – И неожиданно спросил: – Школьную-то премудрость племяш мой, как, одолел?
– Одолел. Учитель Сергей Николаевич похвальный лист ему преподнёс, да с такими добрыми словами, что и у самого голос дрожал.
Было это в 1906 году. В самом начале лета. Ясно и отчётливо, как другой берег Протвы, видел маршал тот последний год на родине. И ту весну, и свой похвальный лист, и учителя Сергея Николаевича, и тогда ещё молодую мать, и отца, и его виноватые глаза перед расставанием, и сестру Машу, которую всего больше хотелось обнять и пожалеть, потому что теперь на неё одну ляжет та домашняя, огородная и полевая работа, которую всё это время они делали вдвоём.
За Чёрной Грязью он велел водителю повернуть влево. Просёлок, вполне проезжий, петлял среди сосен и берёз. Дорога эта была знакома. Сюда они с Машей в детстве бегали к Пилихиным. То мать передавала что-нибудь отнести, то Пилихины приглашали и чем-нибудь щедро отдаривали. Но самое главное было другое: когда все домашние дела были сделаны, он отправлялся в Чёрную Грязь к двоюродным братьям и сестре. Александр и Михаил-младший Егора уже ждали, чтобы пойти на реку. Маша оставалась с Аней, у них были свои, девичьи, игры и забавы. А ребята бежали на Протву.
Невелика Протва-река. Даже по местным меркам. Может, потому, что совсем неподалёку протекает более могучая Ока, в которую Протва и впадает. Но для тех, кто родом с таких рек, милее и глубже их не существует. Подмосковные реки вообще хороши.
Протва в окрестностях Кремёнок, Чёрной Грязи и Стрелковки несёт свои светлые, отфильтрованные на песчаных отмелях воды по дну необъятной равнинной поймы. Луга. Сосновые боры. Заросли ракит и ольх, обрамляющие широкие плёсы и щучьи омуты. Разливы случаются такими раздольными, что берег от берега расходится на километры. Так что в водополье Протва – море разливанное! Поэтому на отлогих и низинных местах здесь никогда не строились – затопит, унесёт всё хозяйство. Деревни и сёла стоят на кручах или в отдалении, куда паводковые воды не добираются. Почвы здешние таковы: суглинки чередуются с песчаными, и в старых писцовых книгах они характеризуются как «весьма хорошие». На суглинках хорошо растут злаковые, пшеница и ячмень. На песках давным-давно, ещё во времена оны, уселись сосновые боры, разносят по округе смолистый аромат, покачивают на ветру бронзовыми колоннами. Именно в этих вековых борах растёт черника. В берёзовых лесах много земляники, костяники, малины, и – что ни перелесок, то настоящее грибное царство. Угодья были полны дичи, зайцев и крупного зверя. На Протве, на пойменных болотах и в старицах – утки и чирки.
Протва в окрестностях Стрелковки.
[CC. Wikimedia Commons]
Все окрестные жители – прекрасные пловцы, потому что детство проходило на Протве и её многочисленных притоках.
Однажды, уже после войны, в Крыму во время отдыха маршал бросился в залив и заплыл так далеко, что родные начали терять его из виду и забеспокоились. Жена, Александра Диевна, позвала Михаила-младшего. Тот успокоил свояченицу:
– Плывёт.
Жуковы и Пилихины на море, как правило, ездили вместе. Маршал брал на себя основные расходы. Дядюшкино воспитание даром не прошло. В большом семействе всегда кто-то должен держать верх не только словом.
– Далеко заплываешь, – сказал ему тогда Михаил-младший. – Не боишься?
Маршал засмеялся. Потом махнул рукой:
– Я всю жизнь далеко заплывал… Так складывались обстоятельства. – И вдруг вспомнил: – А помнишь, как Сашка нас на воду ставил?
– Помню. Как же. На Протве самые глубокие места по два-три раза без отдыха наперегонки переплывали. Спортсмены! Чемпионы Стрелковки и Чёрной Грязи!
Александр Пилихин был всего на два года старше Егора. Михаил Артемьевич сказал сыну:
– Приглядывай за младшими в оба. С тебя спрос.
И старший приглядывал. Иногда так: когда ни Егор, ни Михаил-младший ещё не умели толком плавать, а так, барахтались по-собачьи под берегом на отмели, он сажал их в лодку, выгребал на самое глубокое место, выталкивал упирающихся братьёв за борт и кричал страшным голосом:
– Плывите к берегу! Лодка тонет!
И внимательно следил: если кто начинал хлебать и тяжелеть, ловко выхватывал из воды и затаскивал в лодку.
Давно нет Сашки, друга и наставника.
Вот и Протва. Серо-голубая дорога реки, с бирюзовыми отливами, похожими на рыбью чешую, особенно на песчаных отмелях. А вон там когда-то был мост, и по нему он ходил, но это было давно, когда на родине его ещё называли Егором…
Отсюда уже начинались сенокосы, отходившие к Стрелковщине. Так называли эту местность – Стрелковщина. Здесь спокон веков косили и сушили сено жители Огуби, Костёнки, Величкова и его родной Стрелковки.
Говорят, что Стрелковку основали уральские мастера. В Угодском Заводе они отливали чугунные пушки разной величины, так называемый «тяжёлый наряд» для русского войска. Пушки ставили на дубовые лафеты и опробовали усиленными зарядами. Так вот именно здесь, на Стрелковщине, заводскую пристрелку и производили. Пушки – лёгкие, средние и тяжёлые, применявшиеся для осады крепостей, – нужны были городам-крепостям, стоявшим по «Берегу», как называли в XVI и XVII веках береговую линию по реке Оке, которая определяла южную границу Московского царства. За Окой, южнее Тулы и Рязани, начиналась уже Степь, где гуляли вольные казаки да татарские и ногайские чамбулы[1]. Казаки вскоре стали нести пограничную охранную службу, отгоняли саблей и копьём крымчаков и ногайцев. В «береговых» городах Кашире, Серпухове, Тарусе, Алексине, Калуге с весны и до осени несли службу гарнизоны стрельцов, дворян и казаков. Стрелецкий гарнизон оборонял и городок Оболенск, много позже потерявший свой статус и превратившийся с село. Так вот пушки, отлитые в Угодском Заводе и опробованные на Стрелковщине, увозили как раз в эти города на усиление московских полков. С «тяжёлым нарядом» ходили и к Астрахани, и к Казани, и в Литву, и в Ливонию.
Медленно течёт река. Тих, но непрерывен и постоянен её древний ход от истоков к устьям. А жизнь человеческая проходит куда быстрей и стремительней. Маршал любил наблюдать за течением реки: на самом стремени оно волевое, мускулистое, у берега тихое. И ничего-то здесь не изменилось. Та же плёса, заросшая ольхами и ракитами ниже моста, где Сашка выкидывал их из лодки и орал диким голосом: «Плывите к берегу!» Только моста давно нет. Одни сваи, обросшие тиной, торчат двумя ровными рядами. На некоторых видны мощные обручи. Возможно, их выковывали в Стрелковке. Там всегда были хорошие кузнецы. Могли и надёжную шину для тележного колеса выковать, и фигурную дверную петлю, да такую, что просто загляденье, и светец для тонкой лучины, и крест на купол церкви или колокольни.
Крестили Егора Жукова в Никольском храме села Угодского. Тогда оно относилась к Малоярославецкому уезду Калужской губернии. Храм стоял на Угодском погосте близ братской могилы казаков, умерших от ран в здешнем лазарете после Тарутинского сражения в октябре 1812 года. К слову сказать, до Тарутина отсюда рукой подать. Крестил новорождённого приходской батюшка Василий Всесвятский. По совершении полного обряда он же своею рукой в метрической книге сделал обычную запись. Из неё явствует, что младенцу дано имя Георгий, что рождён он 1896 года 19 ноября, что крещён 20-го числа того же месяца октября. Родителями записаны «деревни Стрелковки крестьянин Константин Артемьев Жуков и его законная жена Иустина Артемьева, оба православного исповедания». Сюда же вписаны и крёстные родители новокрещёного Георгия Жукова, ими стали крестьянин села Угодский Завод Кирилл Иванович Сорокин и «крестьянская девица» Татьяна Ивановна Петина.
Забегая вперёд, должен заметить, что следов дальнейшего общения Егора Жукова, а затем краскома, генерала и маршала Георгия Жукова со своими крёстными родителями ни местные хроники, ни народная память не сохранили.
Записи в метрической книге Угодско-Заводской Никольской церкви свидетельствуют, что в тот год в приходе появилось на свет и крещено 65 мальчиков и 82 девочки. Из них пятеро Жуковых. Все – из деревни Стрелковки. Примечательно, что в Стрелковке в тот год за Жуковыми числилось пять дворов. Как вспоминал маршал, Жуковы этих пяти дворов стрелковским Жуковым никакой роднёй не доводились, даже дальней. Крестьяне Малоярославецкого, как и соседних Тарусского и Боровского уездов, фамилии обрели в основном после отмены крепостного права. Чаще всего их записывали произвольно.