Егор слыл среди своих одногодков заводилой и атаманом. В драках, если нельзя было решить «по-честному», бился до последнего, хоть бы и один против десятерых. Не хитрил, старался взять силой и нахрапом. Впоследствии это проявится в планировании и проведении армейских и фронтовых операций. Был не по годам силён и ловок. В драках «стенка на стенку», когда сходилась деревня на деревню, – надёжен и храбр. Коренаст. Пилихин! Во время «кучи малы» он двигался молниеносно и держался как ванька-встанька. Сбить с ног в драке его было просто невозможно.
Детство прошло. Пришла другая пора – начал «девкам на пятки наступать». Драки не закончились, но тоже перешли в другую стадию, более яростную. Кулаками и грудью ревниво отгонял соперников от своих избранниц. Однажды на танцах, когда уже жил в Москве, а в Стрелковке бывал только наездами, положил глаз на одну приезжую из Малоярославца. Танцевала она хорошо, даже ему не уступала. Но было известно: она – невеста местного почтальона. «Егор, не лезь, – предупредили друзья, – у него револьвер». Егор только ухмыльнулся и тут же, в порыве захватившего его азарта выхватить у почтальона руку красавицы, сложил непечатную частушку:
У него – револьвер,
У меня – рогатка…
………………………
………………………
Почтальонам выдавали личное служебное оружие, так как их работа была связана с перевозкой ценной корреспонденции и крупных денежных сумм. Почтальон, не отличавшийся силой, на всякий случай не расставался со своей «привилегией» и на гулянках. Егор это знал, но револьвер его только раззадоривал. Когда началась драка, почтальон схватился за оружие. Егору это только и надо было: он ловко выбил револьвер из руки соперника. Перед тем как разрядить и забросить в кусты, он внимательно рассмотрел свой трофей. Револьвер ему понравился. Он впервые держал боевое оружие. Почувствовал в руке надёжную тяжесть. Выбрасывать в кусты револьвер было жалко.
Ещё до отъезда в Москву был на танцах случай. Его тоже помнят на Стрелковщине. Егор до того пристрастился к пляскам на вечеринках, где старшие парни и девчата встречали его, как артиста, что, когда однажды перед вечеринкой выяснилось, что его штаны мать только что замочила для стирки, он надел длинную холщовую рубаху и побежал на танцы без штанов. Завидев Егора в таком наряде, гармонист заиграл «русского». Все замерли: выйдет Егор или просидит, затаившись в кустах. Вышел! Да так отодрал, с такими выходцами и крюками, что парни с восхищением ухали, а девушка ахали, стараясь и потешиться, и подбодрить плясуна. Но когда пошёл на «маятник» да с подскоком, рубаха его пошла пузырём и между ног что-то болтанулось. Парни ухнули ещё громче, а девчат разобрало так, что они уже и не смеялись, а верещали и торопливо утирали ладонями слёзы, чтобы не застили глаза и не мешали видеть новые картины. Но ничего удивительного дальше не было. Егор учёл ошибку и пошёл не вприсядку, а полуприсядкой, чтобы из рубахи опять чего не вывалилось.
Танцы доводили Егора почти до исступления. Драка с почтальоном возникла во время танца. Если бы не танец, он, может, и не рискнул бы броситься на почтальона. Эта безрассудная, отчаянная храбрость впоследствии тоже проявится – и во время учёбы и службы, и на фронте, и во время стычек со Сталиным и Хрущёвым, и на войне – на одной, на другой, на третьей и на четвёртой, самой большой и продолжительной, которая сделает его первым маршалом победившей страны.
На гулянках первенства не уступал. За девчатами ухлёстывал лихо и напористо. На родине, пока были живы его погодки, вспоминая деревенские гулянья с танцами, шутили: так, мол, и воевал – и когда солдатом был, и когда полководцем.
Вспоминал и он ту пору. И деревенские вечорки. И гармонь. И девчат на кругу, где одна другой веселей и краше. А как взять ту, которая особенно пришлась по нраву? Танцем! Срубить наповал лихим плясом!
Когда работал над «Воспоминаниями и размышлениями», своему редактору журналисту Анне Миркиной в порыве откровения рассказал: «Я, когда молодым был, очень любил плясать. Красивые были девушки! Ухаживал за ними. Была там одна – Нюра Синельщикова – любовь была». Анне Миркиной нужен был материал о ранних годах маршала, о родине и друзьях юности, о первых волнениях крови. Этот фрагмент интервью так и остался в её рабочем блокноте. В мемуары маршала он, к сожалению, не трансформировался.
Крепко его тогда захватило первое чувство. До утренней зари просиживал с девушкой на крыльце её дома. Все стрелковские тропки они исхаживали за ночь. А как выплясывал он перед ней!
У Лёшки Колотырного была гармонь. Играл он на ней залихватски. А Егор плясал. Так, на пару, они и срубали девчат в окрестных деревнях и сёлах. Поскольку игрища в Стрелковке были раз в неделю, то в другой и третий день надо было идти в Огубь или в Костинку, а то и в Трубино. Они и ходили. В Лёшке Колотырном девчата души не чаяли, потому что – гармонист. А Егора любили за лихой пляс.
Нюра Синельщикова была красавица из красавиц. Были у неё ухажёры и завиднее Егора Жукова из бедной семьи. Так что первенство перед деревенской красавицей пришлось утверждать не только лихим плясом, но и кулаками.
Анна Ильинична Фёдорова из Чёрной Грязи вспоминала: «Была я маленькая, сидела на печке и видела, как Егор Жуков приходил к моему старшему брату Семёну. Они дружили. Был он из бедной семьи, ходил в рваных ботинках». Но эти воспоминания Анны Ильиничны – о более ранних летах. А вот что она вспоминала о юности Жукова: «Когда Жуков в юности приезжал из Москвы в Стрелковку, то в деревне говорили: «Егор приехал, на вечеринке драку жди…» Так оно зачастую и случалось.
Однажды после очередной драки местные парни подкараулили Егора, хорошенько намяли ему бока, связали и бросили в канаву с крапивой: «Вот тебе наши девки, хлюст московский!..»
Но Нюра по-прежнему была для него дороже всех на свете, и жизни без неё он не представлял. Как на крыльях летел из Москвы в очередные праздники и в выходные. Но однажды уехал с дядюшкой Михаилом Артемьевичем на ярмарку в дальний город, потом на другую, а когда прилетел в Стрелковку, ему сказали, что Нюру сосватали в другую деревню. Старики вспоминали: «Целые сутки, день и ночь, Егор ходил вокруг её дома и не своим голосом кричал: «Нюрка! Что ты наделала!»
Вспоминают местные и другое. Когда вышли мемуары маршала «Воспоминания и размышления», он вскоре в очередной раз приехал на родину, разыскал свою первую любовь и преподнёс ей книгу с такой надписью: «А. В. Синельщиковой – другу моего детства на добрую память».
Другу детства… Словно и не было ни юности, ни первой любви. Крепко же он зажимал старую рану, ни капли живого чувства не пожелал уронить.
Сельский учитель Сергей Николаевич Ремизов принадлежал к той породе русских подвижников из разночинцев, которые пришли в сельскую глухомань в конце XIX – начале XX века и занялись делом народного просвещения с такой энергией и самоотдачей, как никто в истории России никогда этим не занимался. Новая волна, но уже политпросвета, придёт в деревню и уездные центры только при Советской власти. Родился Ремизов в Угодском Заводе в семье священника. В тот год, когда в Величково из Стрелковки с холщовой сумкой через плечо пришёл в первый класс Егор Жуков, учителю было уже около сорока, из них двадцать два года работы в школе. Как окончил учительский курс Калужского духовного училища, так сразу же и был определён в только что отстроенную, пахнущую свежей сосной школу в Величкове. «За усердное отношение к школьному делу» неоднократно поощрялся по ведомству Малоярославецкого уездного училищного совета. «За ревность в наставлении детей в вере» получил наградную Библию от Синода. Через несколько лет после прибытия в Величково окончил Педагогические курсы в губернской Калуге. Постоянно занимался с детьми сверхурочно. Личность незаурядная, обладающая явным и ярким педагогическим талантом.
Присмотревшись к Егору Жукову, Ремизов пристрастил его к чтению. С тех пор книги стали частью жизни Егора, воспитателями и ангелами-хранителями его души. То, что недодали ему отец, мать и дядюшка, он добирал из книг. Но и войдя в зрелые лета, книгу продолжал любить молодой любовью. Однажды Ремизов взял Егора вместе с другими мальчиками и девочками в Угодский Завод на вечернюю службу. Учитель построил их на хорах. Уже шла служба. И вот по его знаку дети завели «Богородице, Дево, радуйся…». Они пели так складно, их голоса так высоко и правильно взлетали под купол, расписанный золотыми и голубыми фресками, что у Егора захватило дух. Радовались и они, радовался и Сергей Николаевич, радовались и родители, пришедшие на службу, потому что происходило это на один из великих праздников, может, на самую Пасху. Хоровое пение – это тебе не пляска в кругу под гармошку, когда можно вольно выделывать всякие кренделя да «хлопушки», тут надо соблюдать лад и знать меру, не перебрать го́лоса и не таить его излишне за другими голосами. Иногда во время пения он видел слёзы на глазах учителя, и тогда понимал, что он доволен тем, как у них получается.
Церковно-приходская школа для крестьянских детей находилась в деревне Величково, что вниз по течению Протвы между Стрелковкой и Чёрной Грязью. Сюда ходили дети четырёх деревень: Лыкова, Величкова, Стрелковки и Огуби. Учительствовал в ней, как уже выше было сказано, Сергей Николаевич Ремизов. Отец его, о. Николай Ремизов, к тому времени уже заштатный священник угодской Никольской церкви, «тихий и добрый старичок», преподавал в школе Закон Божий.
Сестра Маша пошла в школу годом раньше. Егор в первый класс пришёл уже подготовленным: бойко читать и писать печатными буквами он выучился по Машиному букварю. Вспоминал: «Некоторым ребятам родители купили ранцы, и они хвастались ими. Мне и Лёшке вместо ранцев сшили из холстины сумки. Я сказал матери, что сумки носят нищие и с ней ходить в школу не буду.
– Когда мы с отцом заработаем деньги, обязательно купим тебе ранец, а пока ходи с сумкой.