А.Н. Сравните две книги: «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына и «Мастера и Маргариту» Михаила Булгакова. Чисто «сказочная» «Мастер и Маргарита» рассказывает нам о трагических тридцатых годах прошлого столетия несоизмеримо больше «ГУЛАГа». Книга Булгакова тоньше, глубже и светлее. А еще она несоизмеримо человечнее, даже несмотря на то, что один из ее героев – Воланд.
И.В. Вот уж не знаю, насколько Булгаков «светлее»… Но, Вы считаете, действительно уместно сравнивать эти две – такие разные – книги?
А.Н. А в чем они разные, почему они разные и зачем они разные? Не в том ли состоит суть этой «разности», что в «ГУЛАГе» мир поделен на черное и белое, а в «Мастере и Маргарите» этого попросту нет? И не в том ли, что написавший в 60-е «ГУЛАГ» Солженицын не видел дальше собственного носа, а работавший в 30-е над «Мастером и Маргаритой» Михаил Булгаков рассказал нам, как закончится СССР и кто именно его закончит?..
И.В. Мне уже известна Ваша настойчивость, уважаемый Алексей Николаевич. Как и то, что Вы почти всегда защищаетесь одной и той же строкой Николая Заболоцкого:
…А если это так, то что есть красота,
И почему ее обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
А.Н. Как говорится, лучше не напишешь. Тут можно сразу сказать и о третьем виде магизма – таблеточно-писательском. Читатель, взявший в руки «ГУЛАГ», вольно или невольно глотает «магическую таблетку» ненависти. И дьяволу все равно, что это за ненависть – к Сталину, к СССР или просто к людям. В человеке нельзя увеличивать количество пустоты.
И.В. Ненависть мне видится, скорее, похожей на огонь…
А.Н. Это единственный огонь, создающий пустоту. Потому что ничего другого он создать не может.
И.В. Да, соглашусь. И поэтому полтора года назад Вы написали «Формулу таланта»?..
А.Н. Я ее не написал и не придумал. «Формула» просто есть, а моя единственная заслуга в том, что я всего лишь прочитал ее. Давайте поговорим о ней чуть позже.
И.В. Хорошо. Тогда еще чуть-чуть о втором виде магизма – «технике литературы». Насколько я поняла, Вы боитесь, что «техника», точнее говоря, «технологичность» литературы может убить саму литературу. Образно говоря, один автомобиль, собранный в гараже, при желании можно назвать произведением искусства, но миллион автомобилей, сходящих с конвейера, уже таковыми не считаются…
А.Н. Все примерно так, но там есть свои нюансы, которые… не знаю, как бы поточнее тут сказать… Как-то раз я как загипнотизированный смотрел на последние кадры одного голливудского (кстати, неплохого) фильма. Они длились едва ли не десять минут, и в них было перечислено едва ли не несколько тысяч человек – создателей этого фильма. Я не против подобной «технологичности». Может быть, если человечество не совершит очередной военный кульбит на пути в светлое будущее, лет через триста художественные фильмы будут создавать не тысячи, а миллионы людей. Не это страшно. Просто нужно, чтобы внутри этой творческой «жемчужины», состоящей из множества людей, находился один человек. Только один человек, понимаете?
И.В. Понимаю. Книга, картина, фильм, музыкальное произведение создаются только для одного человека, а значит и должны создаваться только одним..? Диалог двух людей не стоит превращать в глухой монолог толпы. Улыбнусь: а исключения возможны? Такие, например, как «литературные дуэты»?
А.Н. Ну конечно же.
И.В. А Карл Маркс и Фридрих Энгельс? (смеётся)
А.Н. И меня рассмешили!.. Впрочем, в каждой шутке есть не только доля шутки. Знаете, я вдруг подумал: а что есть само искусство внутри человека-творца: монолог или диалог?..
И.В. Что же это, на Ваш взгляд?
А.Н. Все-таки диалог… Иногда – с Богом, иногда – в сторону Бога, иногда – против Бога. Правда, в последнем случае довольно быстро гаснет огонь в сосуде… Но человеку свойственно гордиться своей смелостью. Кроме того, в искусстве очень сложные законы. Кстати, я повторюсь, придумывать их – глупейшее занятие в мире.
И.В. Сложность законов, уважаемый Алексей Николаевич, не освобождает нас (и особенно Вас! (улыбаюсь)) от ответственности. Итак, мы потратили много времени на вступительную часть беседы и даже на Ваши интуитивные страхи, неясные догадки и туманные предположения. А теперь всё-таки расскажите, как стать писателем. И если Ваш рассказ… то есть, Ваша «рассказка» будет интересна – читатели многое Вам простят.
А.Н. Это очень трудная тема… Трудно начать. Короче говоря, я убежден, что есть очень простой закон, который гласит: «Талант – это высшее проявление искренности»…
И.В. И это говорит человек, который только что заявлял, что он не придумывает законов?!
А.Н. Простите, но если я скажу, что ночью – темно, а днем светит солнышко, разве я выскажу некий теоретический закон? Констатация истины не есть ее измышление.
И.В. И все-таки Ваш закон не совсем внятен… Простите, «высшее проявление искренности» – что это?.. Искренность до самой последней черты?
А.Н. Больше.
И.В. Любопытно. То есть Вы хотите сказать, что писатель должен быть более чем искренен?
А.Н. Я отлично понимаю, что это звучит как предложение прыгнуть выше головы, причем без надлежащей тренировки, но тем не менее это так.
И.В. В предварительной переписке Вы упоминали книгу Виктора Кина «По ту сторону». Что значит для Вас эта книга и почему именно ее Вы выбрали в качестве примера?
А.Н. Это замечательная повесть, написанная талантливым и светлым человеком. В ней яркие и живые образы, простой, удивительно точный язык. Книга была написана в 1928 году, неоднократно издавалась в СССР, повесть ставили на театральной сцене, по ней снимали фильмы…
И.В. И?..
А.Н. Это до удивления антисоветская книга.
И.В. Вы хотите сказать, что в СССР, во времена раннего сталинизма, была издана антисоветская книга, которая пользовалась большой популярностью? Виктора Кина (Суровкина), если не ошибаюсь, расстреляли в 1938 году?
А.Н. По другим сведениям, он погиб раньше, в 1937 году. Но Виктора Кина убили не за повесть. По крайней мере, у меня нет сведений, что ему поставили в вину именно «По ту сторону». У «ежовщины» были свои бесчеловечные законы. Теперь ближе к теме: чтобы наш диалог был более осмысленным, я немного расскажу о повести.
Итак, 1921 год. Двое молодых людей, Безайс и Матвеев, едут на подпольную работу на Дальний Восток. Там еще сохранились остатки белогвардейщины, и восемнадцатилетнему Безайсу и более старшему и рассудительному Матвееву кажется, что они гонятся за легендарным, но уже безвозвратно уходящим временем Революции. Им обоим «приходилось видеть страшные вещи» в своей жизни, но это нисколько не охладило пыл молодых людей.
Вот довольно емкий фрагмент о Безайсе:
«Безайс взялся как-то читать “Преступление и наказание” Достоевского. Дочитав до конца, он удивился:
– Боже мой, – сказал он, – сколько разговоров все только из-за одной старухи.
Когда Безайс нашел свое место, несколько дней он ходил как пьяный. Его томило желание отдать за революцию жизнь, и он искал случая сунуть ее куда-нибудь, – так невыносим и велик был сжигающий его огонь. От этих дней он вынес пристрастие к флагам, демонстрациям и торжественным похоронам. Их бурная пышность давала выход его настроениям…
…Каждый день приносил новую работу. Он водил арестованных из лагеря в чрезвычайную военную тройку, пилил дрова в монастырском лесу, с командировкой наробраза ездил по уезду собирать помещичьи библиотеки… Он был еще мальчиком… но в то время многое делали эти мальчики с веснушками на похудевшем по-взрослому лице…»
Но Безайс – не упрощенный революционный фанатик.
«…Он думал о работе, о городах, о партизанских отрядах, и ко всему этому примешивалась как-то мысль о женщине необычайной, сверкающей красоты, которую он ждал уже давно. От обилия этих мыслей он терялся и засыпал, восторженный и разбитый…»
Чуть позже Безайс говорит Матвееву:
«– Черт его знает, чего мне хочется, – сказал он нерешительно. – Но, кажется, я был бы не прочь, чтобы она (девушка, прим. автора) немного – самую малость – поплакала и назвала меня ангелом. Но вот на чём я настаиваю, так это на том, что когда я ей признался бы в любви, то чтобы она покраснела. Пусть она относится к любви сознательно и все знает. Но мне было бы обидно, если б я ей объяснялся в любви, а она ковыряла бы спичкой в зубах и болтала ногами. “Ладно, Безайс, милый, я тебя тоже люблю”. Словом, пусть девушки будут передовые, умные, без предрассудков, но пусть они не теряют способности краснеть…»
И.В. Алексей Николаевич, Вы хотите сказать, что Виктор Кин акцентирует мысль о том, что мальчик, который «водил арестованных из лагеря в чрезвычайную военную тройку», все-таки сохранил душевную чистоту?
А.Н. Да.
И.В. Там же есть слова: «в то время многое делали эти мальчики с веснушками»… Я думаю, не так трудно догадаться, что подразумевает Виктор Кин под этим «многим», особенно если речь идет о лагерях и арестованных. Вы хотите возразить Виктору Кину?
А.Н. Нет.
И.В. Уважаемый Алексей Николаевич, когда Вы отвечаете кратко, у меня возникает стойкое ощущение, что Вы определенно что-то задумали… некую логическую ловушку, да?
А.Н. Лягушку я задумал, Ирина Владимировна, а не ловушку… И сейчас эта сказочная лягушка держит в руках стрелу и говорит человеческим голосом о том, что читатель должен – понимаете?.. должен и все! – верить автору. Потому что нужно верить, например, даже тому, что в сказке умеют разговаривать лягушки с золотыми коронами на головах. Автор – бог текста.