Рассказ
Люба… Она – высокая, миловидная девушка с пухлыми щёчками, вздёрнутым носиком и спокойным, задумчивым, каким-то усталым взглядом серо-голубых глаз. Она слегка полновата, но, на взгляд Дениса, эта полнота при довольно высоком росте ей идёт…
Каждое утро Люба входит в автобус около хозяйственного магазина и, проехав несколько остановок, выходит возле музыкальной школы. Вероятно, где-то поблизости она работает или учится. Денис тоже обычно в это время ездит тем же маршрутом. Чаще всего он садится в самом конце автобуса и ждёт, когда же появится Она. Ему нравится исподволь наблюдать за Любой. Зимой она обычно носит длинное серое пальто с пушистым меховым воротником и вязаную шапочку, а летом – длинные юбки и платья из лёгкой ткани. В общем, её манера одеваться весьма консервативна, но это кажется нашему герою каким-то особенно удачным стилем.
Люба редко с кем разговаривает, а если и происходит у неё диалог со случайно встреченным знакомым, она редко улыбается – в эти минуты даже есть ощущение, что Люба делает это вынужденно. На её милом личике всегда мало косметики, а свои длинные каштановые волосы она часто заплетает в тугую косу.
Кем она работает, где учится, другие подробности её личной жизни остаются для Дениса тайной. Он даже не знает, сколько ей лет и как её зовут. «Любой» он назвал её сам, потому что считает, что именно это имя подходит ей больше остальных. Тайная симпатия заставляет сильнее биться сердце нашего героя, наполняя его жизнь особым смыслом.
Иногда ему удаётся встретить её умный, но печальный взгляд, и тогда Денис ещё долго вспоминает это удивительное мгновение. Впрочем, никакого видимого интереса Люба к нему не проявляет…
…Такие «встречи» продолжались год, а может быть, чуть больше. И внезапно прекратились: Люба куда-то исчезла. Через две недели Денис стал по ней скучать и, сидя на обычном месте, вспоминал, как она появлялась в салоне автобуса, непроизвольно встряхивала косой и смотрела на мир своими удивительными серо-голубыми глазами. «Так где же ты, Люба?» – вопрошало в такие минуты его сердце. Всё выяснилось совсем скоро.
Однажды вечером, когда Денис стоял на остановке и ждал автобуса, чтобы ехать домой, рядом с ним притормозила новенькая иномарка, за рулём которой сидел худощавый молодой человек в очках, весьма интеллигентного и представительного вида. Кто-то вышел из машины, послышался глухой звук закрывшейся задней дверцы. Денис непроизвольно перевёл взгляд на пассажирское сиденье рядом с водителем. И ему навстречу… такой родной и знакомый взгляд серо-голубых усталых глаз. Только странная и как будто бы виноватая улыбка едва тронула губы Любы (да-да, это была она!). Ещё мгновение – и машина скрылась за поворотом.
Денис на мгновение оцепенел. Вы думаете, это легко – переносить минуты, когда рушатся мечты? Жгучая боль пронзила его сердце. Ему показалось, что минуту назад на его глазах произошло нечто непоправимое, и он уже не в силах был что-либо изменить…
Василий ПУХАЛЬСКИЙ. «Жизнь свою прожил не напрасно…» (продолжение)
В конце июня 1942-го меня и ещё одного товарища перевели в другой лагерь, и мы с Женей расстались навсегда.
Нас же с товарищем отвезли на железнодорожную станцию, посадили в поезд и в сопровождении одного конвоира отправили в город Нинбург. Там высадили и отвели в лагерь военнопленных, в котором жили французы. Французы были хорошо одеты и выглядели по сравнению с нами очень даже неплохо. Общаться с ними было строго воспрещено.
На следующий день к нам присоединились ещё двое, тоже с Кубани. Я спросил, как они сюда попали, и услышал историю, подобную своей. К ним в лагерь тоже приезжала большая легковая автомашина с офицерами, тоже спрашивали, есть ли кто с Северного Кавказа, потом записали и уехали, а теперь вот – перевели в этот лагерь. Через два дня нас, теперь уже четверых, в сопровождении конвоя из двух солдат отправили на станцию и в плацкартном вагоне увезли. Вечером того же дня мы были в Берлине. С вокзала нас повели по подземным ходам, а из подземелья вывели возле большого кирпичного дома, на двери которого был нарисован большой красный крест.
Дом был двухэтажный. Нас завели в него и заперли в одной из комнат первого этажа. Примерно через час открыли и повели на второй этаж. Там была душевая с двумя кабинками, где мы хорошо помылись с мылом. Здесь уже нас никто холодной водой не поливал. Потом отправили в столовую на первом этаже и накормили пшённой кашей, дали кофе.
После ужина проводили на второй этаж в большую спальню, где было ещё двенадцать человек, которые приехали сюда на несколько часов раньше. Теперь нас было шестнадцать, и никто не знал, для чего всё это и что будет дальше. Все были уроженцами Северного Кавказа. Здесь были со Ставрополья, Краснодарского края и Ростовской области. Все рассказывали похожую историю с большим легковым автомобилем и немецкими офицерами, которые искали среди военнопленных жителей Северного Кавказа.
Мы переночевали. Утром нас накормили завтраком, и с уже усиленным конвоем, опять по подземельям, повели на вокзал. Посадили в вагон, который был перегорожен металлической решёткой. В одной половине были мы, а в другой – наша охрана. На окнах тоже были решётки. Вагон плацкартный. Разрешалось сидеть и лежать, а в окна смотреть – нет. Ехали мы примерно сутки, и привезли нас в Освенцим.
Завели во двор лагеря, но в бараки не пустили, а под охраной усадили на землю. Лагерь был обнесён колючей проволокой в четыре ряда, а между ними – ещё и спиральные мотки. Я посмотрел и подумал про себя, что из этого лагеря уже не убежишь. Во дворе дымились четыре высоких трубы крематориев, в которых сжигали людей заживо. Пленных мы не видели, потому что нам категорически запретили вставать. Мы сидели под бараком на земле и отдалённо слышали голоса, вероятно, звучащие за стенкой. В этом лагере были и дети, потому что в отдалении раздавался детский плач.
Так мы просидели часа три, потом пришёл сопровождающий офицер с какими-то бумагами и нас повели назад, на железнодорожную станцию, где хотели посадить в вагон пассажирского поезда, но из него повыскакивали солдаты и офицеры и стали нас избивать. Они били чем попало и по чём попало, сбивали с ног и топтали ногами, били пистолетами по голове, а потом один офицер застрелил нашего товарища. Конвоиры, а их было шестеро, кричали, ругались, отталкивали солдат, избивавших нас, но всё было бесполезно, пока старший конвоя не позвал эсэсовцев. Прибежал эсэсовский патруль в чёрной форме, и старший патрульный начал орать на солдат, которые нас избивали, те быстро разбежались по своим вагонам.
Нас, окровавленных, подвели к бочке с водой, которая стояла на случай пожара, и заставили умыться. К охране добавили ещё четверых вооружённых солдат, нас усадили на платформе, а убитого товарища унесли куда-то два подошедших поляка.
Потом мы погрузились в товарный вагон с нарами, так же разделённый решёткой на две части, и поехали дальше. Эшелон был военный, двигался очень быстро и без остановок. В этот же день, только уже поздно вечером, мы были в Минске. Нас завели в какой-то подвал недалеко от вокзала, принесли семь кирпичиков хлеба и ведро воды, охранники ушли, а подвал замкнули. Мы съели хлеб, запили водой и легли спать прямо на цемент. Утром, лишь начало светать, нас подняли и повели на станцию.
Город стоял в руинах, и ничто не напоминало о прежнем городе-красавце, который я видел два с половиной года назад. Он был в запустении, и лишь изредка нам попадались прохожие из мирного населения, которые с испугом глядели на нас и с ненавистью – на наших конвоиров. Всё больше встречались гитлеровские солдаты и офицеры, да эсэсовцы в чёрной форме.
Нас снова привели на станцию, посадили в товарный вагон, и вечером того же дня мы были в Смоленске. По приезде запертых в каком-то помещении нас продержали почти час, потом пришёл крытый фургон, в который нас погрузили и повезли в город – в большой особняк. Там помыли в бане, накормили и хорошо одели – в гражданские костюмы тёмно-синего цвета, под них – хорошее нательное бельё. Из обуви дали красноармейские сапоги. Спать нас уложили на нары, но без постели.
Охранники тоже были одеты в нашу красноармейскую форму и хорошо говорили по-русски. Среди нас они начали вести пропаганду: дескать, немцы уже заняли Северный Кавказ, скоро возьмут Сталинград, а там – и вся территория Советского Союза будет немецкой. Один из наших товарищей, не выдержав, показал им кукиш: «Вот вашим немцам, а не Советский Союз! Зубы поломают!». Утром его увели, и больше мы его не видели. Когда за нами пришла машина, мы спросили о нём у охранника, и тот ответил, что товарища отправили в другой лагерь.
Нас же отвезли за город. Там стояло большое добротное здание, огороженное высоким забором. В этом здании до войны находилась МТС с реммастерскими. Теперь же была оборудована солдатская казарма, в которой стояли кровати с матрасами, одеялами и постельным бельём, в общем – всё, как у нас было в довоенной армии. Военнопленных, таких же как мы, из разных лагерей, сюда собрали сто двадцать человек. Командовал офицер, называвший себя командиром батальона и одетый в форму советского полковника.
Когда мы прибыли, подполковник сразу спросил: «Командиры есть?». Все молчали, промолчал и я. После того, как получили постельные принадлежности, меня вызвал к себе начальник хозчасти и спросил: «Ты кузнец?». Я ответил: «Да». – «Ну вот что, друг, бери молоток, гвоздодёр, человек шесть-семь людей я тебе дам – и отрывай от столбов впереди двора колючую проволоку».
Я на него смотрел и не верил своим ушам. Он понял, что я не верю ему, и повторил своё задание, а потом сказал: «Давай познакомимся, моя фамилия Цимай, звание, как видишь, капитан, украинец». И протянул мне руку. Я в ответ протянул ему свою и сказал: «Бухальский Николай, рядовой». После чего взял гвоздодёр, молоток, щипцы и начал снимать проволоку, а её вслед за мной сматывали восемь человек, потому что она была натянута в восемь рядов. Вместе с нами работал парень из Ростова Пётр Голокоз, с которым я успел сдружиться. Работали мы дружно и к вечеру всю проволоку сняли и смотали в бухты.