Это не грусть – междометие: «Эх…».
***
Надо бы носить пенсне и грустить поверх пруда,
полагая, что за ним где-то молодость лежит,
у которой декольте открывало иногда
душу женскую тебе и подобие орбит,
вдоль которых мысль текла и кружились комары,
не краснея (та и те, те и – гнусненькая – та).
Но вишневый сад уже дорубают топоры.
И в Париже тень твоя тоже сбросилась с моста.
Тоже?.. Видимо, ага, коль не пишет столько лет
в эту чеховскую глушь, написав «оревуар».
Застрелиться?.. Не дает ни ломбард, ни пистолет,
что лежит там. Портсигар?.. Не стреляет портсигар.
А всего-то сорок лет промелькнуло за окном.
Вот и колокол звонит в ухо левое уже.
Почему-то в темноте уксус кажется вином.
Не зуди, комар, в мозгу…
Не зуди, комар, в душе…
***
Уныние гоню стамеской и киянкой.
«Не спаивай!» – прошу под местный огурец.
Смеется надо мной и над моею пьянкой:
«А ты пересчитай коров или овец».
Увы, я – не пастух. Скорее огорода
стареющий солдат (а может, дезертир),
чьи ноги оплела картофелем природа
(картофель – даже он имеет свой мундир).
А мой – пугает птиц (при пугале служака).
Когда-то в нем скакал с Печериным Г.А.
(Вернемся в огород.) Залаяла собака.
Ужели и она – в унынии?.. Ага.
«На колбасы ломоть!» – рука моя сказала.
Стареешь на цепи, хотя и лабрадор?..
И я сточил уже последнее кресало,
то табачок куря, то пестуя топор.
Но ничего – живу. И даже брею шею
хотя бы раз в году. А прошлое – ботва.
Не знаю, есть ли смысл ее считать своею.
В раю и эдельвейс – обычная трава.
Юлия САМОРОДОВА. Планета взрослых
ПЛАНЕТА ВЗРОСЛЫХ
Планета взрослых – это навсегда
для тех, кто спит, покуда города
переливаются: то меркнут, то светлеют,
звенят ключи, поскрипывают двери
и чей-то смех звучит из темноты,
качается весенний мягкий воздух,
подвижные табачные цветы
лениво распускаются. Как просто,
как яростно из тьмы, из ничего,
из недр огнеустойчивого пепла
выскальзывает месяц кочевой…
и прячется. Влюблённые на землю
не смотрят. И не в силах утерпеть,
легко, как свечки, вспыхивают окна
и трогательный дождь желает петь,
а клен – дрожать и романтично мокнуть.
Их не уговорить, не удержать,
они бегут (им есть куда бежать),
качается весенний мягкий воздух.
Как далека еще планета взрослых!
О ЧЕМ КРИЧУ
О чем кричу, когда молчу?
От этих криков откровенных
ночь, уподобившись мячу,
всю ночь колотится об стену.
О чем кричу, когда молчу,
когда снаружи ветер, ветер
и по фонарному плечу
стекает дождь? На белом свете
дороги вспять, других причуд
не отыскать. А только к Богу
тропинка есть. И я кричу,
что исчезаю понемногу.
И утекают не спеша
в какой-то мир потусторонний
чуть близорукая душа
и теплота твоих ладоней.
Маяк, привязанный к лучу,
ворочающийся безвольно —
о том молчу, о том кричу,
о ком подумать даже больно.
Не то что вслух…
И ночь без сна —
блесна в цунами одеяла,
плюс горстка памяти.
Ты знал,
ты, одевающийся в камень,
о чем кричат, когда молчат?
ПОНЕДЕЛЬНИК. УТРО
Понедельник.
Под веко оконное,
словно гибкий настойчивый вьюн,
пробивается свет заколдованный.
Понедельник.
Попробуй да сплюнь.
Пробирается свет неотбеленный,
обращает в исчадия зла
силуэты прабабкиной мебели.
Это я открываю глаза,
возвращаюсь на землю. Помилуйте…
Я,
поскольку воскресная мгла
в прошлый вечер была истребителем
человечества,
поздно легла.
И теперь вот больна понедельником.
И теперь никого не люблю.
Пробирается свет неотбеленный
в понедельник.
Попробуй да сплюнь.
АЛЕЕТ ПАРУС ОДИНОКИЙ
За десятиэтажным волнорезом
я вижу парус аленький мятежный.
От пристани игрушечной подъездной
отчаливаю.
Где же Ваша нежность?
Куда ушла?
Ответьте.
Я утюжу
воротничок тропинки беспризорной.
Валяются в пространстве безвоздушном
большие позолоченные звёзды,
и осень тихоходным батискафом
беззвучно погружается туда же.
Вот видите, дождливая управа
на каждого находится однажды.
Теперь всё ясно.
Ясен этот вечер,
и даже ночь ясна и терпелива.
Я с Вами говорю по-человечьи,
перехожу на ломаный звериный
и даже стрекочу, перелетая
с кинжала на кинжал заледенелый.
А парус неприкаянный – алеет,
качается тихонечко
и тает.
НЕПРЕОДОЛИМАЯ ВЕСНА
Куда идти, когда ещё светло,
но кажется, что день отяжелел
и прошлое разносится как сор
и не принадлежит уже земле,
цепляется к скрипучим башмакам?
Я знаю, что чудес на свете нет.
Смотрю ли я на вышарканный снег
с прожилками январской мишуры,
на спины голубей, который век
вкушающих хрустящие дары, —
достаточно любого пустяка,
и ты воспламеняешься во мне,
но не горишь. Куда же мне идти,
когда в моём весеннем полусне
включается движением одним
такое притяжение земли,
что гаснут торопливые шаги
и голос исчезает, не успев
ни вскрикнуть, ни словами осадить
воркующие птичьи патрули?
И вот теперь я вечно жду гостей —
и днём, и там, на обороте дня.
Ко мне прийти легко – здесь нету стен,
лишь непреодолимая весна.
ЗАБЛУЖДЕНИЯ
Вдохновение: Ю. Пундик «Лампадка»
Молчала. Притворялась, что не слышу
слова,
слова, которые горчат.
Вышагивали голуби по крыше,
тяжёлыми подковами стуча.
И ветер разрастался понемногу
и что-то там насвистывал, когда
я тихо умирала, но, ей-богу,
ни капельки не жаловалась.
Да,
я их любила, ложь и заблужденья,
и вечер, дурно пахнущий бедой.
По улочкам, до головокруженья
в два счёта доводящим, за тобой,
сама себя калеча и врачуя,
бежала, мой придирчивый герой.
И облако отбрасывало в Чую,
кривлявшуюся прямо подо мной,
замёрзший дождь, пустой, остроконечный.
Что сеешь, тем и будешь после жив.
…Я ничего не сеяла, конечно,
помимо заблуждения и лжи.
НИКТО НЕ ЖИВЕТ
Во тьме, у которой на лбу
пульсирует венка реклам,
смолишь от безделья бамбук,
пейзаж оживляешь слегка.
Не ждёшь ниоткуда беды.
А впрочем, и счастья не ждёшь.
Следишь, как взбирается дым,
следишь, как спускается дождь
по нерукотворной тебе.
Где небо сегодня, где плёс?
Незнамо.
Плывёшь по судьбе.
Не стоишь ни смеха, ни слёз
того, кто глядит в никуда,
однажды пробравшись в киот.
Тьма вовсе не страшная. Да.
В ней просто никто не живёт.
ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ
Когда к тебе тянулась из земли,
хватаясь за колышущийся воздух,
чуть слышно перестукивались и
потикивали собранные в гроздья
рябиновые яблоки.
Они,
наполненные горечью и сталью,
ныряли в зиму,
плыли,
из зимы
выныривали.
Всё перерастали.
Я тоже целый мир переросла,
тобою год больная (это много),
и чёрствый день от первого числа,
голодные потёмки от второго.
Блуждала на негнущихся ногах,
негнущиеся пальцы колоколен
обсматривала. Веки на веках
приподымала.
Мир многоугольный
всё вытерпел и всю белиберду
изведал.
Аллилуйя!
К сожаленью,
когда-нибудь я, видимо, умру
не потому, что вечер воскресенья
несётся на меня на всём пару,
а по законам головокруженья.
ЖЕЛТАЯ КИРПИЧНАЯ ДОРОГА
Неспелый октябрь. Дорога
из жёлтого кирпича.
И памяти очень много.
На целую жизнь. Качай
закат на плечах, Тотоху
домой волоки силком.
Однажды забудешь плохо,
а после найдёшь легко,
умрёшь ненадолго тут же,
под лампочкой Ильича.
И катится вдаль дорога
из жёлтого кирпича,
качает тугое время
(его не смахнуть с висков).
Застенчивые деревни,
фантастика городов.
И вечер такой нездешний,
отважный, большой. А ты
прикинешься бессердешной,
плюс заячья кровь внутри,
дурилкой, каких не много.
(Ходи и закат качай.)
И катится вдаль дорога
из жёлтого кирпича.
ДЖИГА
Короткий день. Брутальный вечер.
Осень,
скрипящая, как ржавая дрезина.
Под фонарём худым, светловолосым
я джигу танцевала и просила
у своего сверхправильного Бога
неправильное что-то и простое.
Тебя. Тебя. Тебя.
Как это много.
А Богу ничего почти не стоит.
Тем более все правильные дети,
а вместе с ними правильные мамы
глаза открыли в ночь и полетели
раскачивать дырявый маасдам и
по радуге кататься чёрно-белой
на тихом улыбающемся муле…
Я джигу танцевала меж деревьев,
тревожных, словно бронзовые ульи.
ПАРИЖ
Что праздники?
Ёлка на помочах
электрогирлянды, сгори!
Когда, оторвавшись от полночи,
идёт поджигатель зари
и рдеют родные медвежьи
окраины.
Ветер и снег.
Мы не возвращаемся, нежные,
как будто Париж по весне.
В Париже погода хорошая,
каштаны на каждом углу.
Мон шер, я тебя огорошу тем,
что я никогда не умру
и ты никогда не закончишься.