Секретарь сообщает: „В партбюро поступило заявление о том, что коммунист Язев скрыл от рекомендующих его в партию товарищей (таких-то — четыре фамилии, — З.И.) и от партийных организаций свою политическую деятельность в период колчаковщины".
Вот тебе и Сенека, синус его в косинус.
Гроза переходит в смерч.
Кончается 47-й. А на партбюро НИВИТа оживает 1918-й.
Это в какой же охотничий раж надо войти, чтобы перелопатить жизнь немолодой жертвы до зари туманной молодости!
И не зря. Молодость пришлась на революцию, а там — только тот и безгрешен, кто не родился. Да и над ним, нерожденным, витают тени виноватых предков.
После сообщения секретаря партбюро поднимается один из „группы товарищей" и извещает остальных:
— Имею дополнить. В газете „Сибирский вестник" — орган временного правительства Сибирского, город Омск, за номером пять от 22 августа 1918 года на листе три в приказах Временного Сибирского правительства от 15 июля 1918 года значится: „Назначить членом Татарской уездной земской Управы Ивана Наумовича Язева, временно исполняющего обязанности помощника Татарского уездного комиссара с совмещением занимаемой должности по земельному управлению".
Информатор от комментариев воздерживается.
Да, очевидно, комментарии и не нужны. На лицах „товарищей", вероятно, написано все, что они чувствуют в этот роковой момент. Возможно, на Язева смотрят все. А, может быть, не смотрит никто.
Язев начинает говорить. Сам. Без приглашения. И говорит долго.
Ему пятьдесят два года, сердечно-сосудистая система еще не отказывает окончательно, он пытается защититься. Монолог без подготовки сбивчив. Профессор погружается в собственное прошлое, но — на глазах беспощадных судей.
Прошлое — оно же зависит от настоящего больше, чем от самого себя! Как картинки для раскраски — от настроения раскрашивающего. Знамя может быть белым, черным, зеленым, красным. Прошлое беззащитно перед интерпретаторами.
Язев беззащитен перед разоблачителями. Правдив ли он в экспромтной раскраске старых картинок? Не предпочел бы он сегодня другие цвета, вспоминая то же самое?
Более чем вероятно. Но перед нами — та ситуация, то время, те обстоятельства.
Звездочет угодил в капкан, но ему еще кажется, что можно вырваться.
Язев И.Н.: „Товарищи! Хотел бы, чтобы вы меня сегодня внимательно выслушали — изложу историю своей жизни.
Во время голода в Приуралье мой отец направляется в Сибирь. Отец и мать были простые крестьяне, работали батраками. Во время строительства Сибирской железной дороги работали землекопами. Потом мой отец работал в качестве школьного сторожа.
Семья у нас была большая. Я настойчиво добивался, чтобы меня отправили в школу. Отец протестовал. Зимой я явился в школу, учитель обратил на меня внимание — я стал учиться. Окончил три класса начальной школы. Через год в селе Татарском открыли 2-х-классную школу (видимо, следующая ступень — З.И.), я ее окончил. Делал попытку поступить в фельдшерскую школу, но меня не приняли. В 1914 году окончил высшее начальное училище. Начал писать стихи, которые характеризуют мое настроение. (Пометка в протоколе: „Язев начинает читать некоторые свои стихи". Но они не записываются. — З.И.)
Решил поступить в земельное училище, для чего нужен был аттестат благонадежности. Несмотря на то, что отец был в это время арестован — выбил стекла в доме урядника, Что усложнило мое положение, — аттестат благонадежности я получил.
Осенью 1914 года поступил в Красноярское земельное училище. В 1915 году узнал о существовании подпольной ученической организации.
Революцию встретил с восторгом. До окончания училища был председателем ученических организаций.
Красноярск был революционным городом — я видел там многих большевиков. В 1918 году окончил земельное училище и решил поступать в Омский сельскохозяйственный институт.
После Колчаковского переворота в Омске началась добровольная и насильственная вербовка в армию Колчака. Студентам было предложено явиться на сборные воинские участки, а Институт закрыли. Я на сборный участок не явился и уехал из Омска в Татарск, где жил мой отец. Меня пригласили на службу в земельный отдел Татарского земства. На земском собрании я был избран товарищем председателя Татарской уездной Земской управы.
Советские власти находились в это время в тюрьме. Ввиду того, что я имел большой вес, мне удалось добиться освобождения некоторых товарищей-большевиков.
В это время я являлся редактором газеты „Крестьянская жизнь". В одном из номеров газеты была помещена моя статья „Политика или хулиганство", где были описаны события в Купинской волости, связанные с действиями отрядов Анненкова. И вскоре я был арестован.
Под конвоем меня доставили на станцию Татарск, где в вагоне для арестованных я пробыл сутки. Затем в „вагоне смерти" меня повезли на станцию Чаны, где в это время находился атаман Анненков. На станции подвели к вагону служебного типа, над которым развевалось черное знамя. Я встретился с Анненковым. Считал, что меня расстреляют, и был очень удивлен, когда Анненков после разговора сказал мне — „вы свободны". Вернувшись домой, увидел, что типография земства разгромлена.
В это время у меня установилась связь с подпольными большевистскими организациями, которым я оказывал содействие, давал информацию о положении на фронте, сообщал об особо важных распоряжениях. В поездке на север Татарского уезда узнал о бесчинствах начальника милиции Малышева. Не успел вернуться в Татарск, как стало известно, что Малышев убит партизанами. Меня стали обвинять в заговоре, мне грозил арест. Уехал в Томск по командировке на съезд заведующих земельными отделами. С собой у меня был паспорт на имя Глобы. Я так же снабжал паспортными книжками подпольные большевистские организации.
После съезда жил в Томске и его окрестностях более двух месяцев. В первую же ночь после моего возвращения в Татарск у меня был обыск, с меня взяли подписку о невыезде. В это время Красная армия подходила к Омску. Земству было предложено эвакуироваться, мы стали сопротивляться эвакуации. Меня предупредили, что буду арестован. Пришлось бежать. В Барабинске на вокзале я встретил, контр-разведчика, но мне удалось скрыться.
Власти из Татарска бежали раньше, чем Красной Армией был взят Омск.
Из Барабинска я приехал в Каинск, где разыскал адрес конспиративной большевистской квартиры, мне был дан пароль. Меня укрыли у старого большевика Смышляева. Здесь я пробыл десять дней.
В Каинск пришла Красная армия. Председателем революционного совета стал Смышляев. Вместе с его сыном я работал в редакции революционной газеты.
Вскоре я вернулся в Татарск. Дома все было в порядке. На другой день после приезда я и другие члены Земской управы обратились в ревком с предложением работать. Я был назначен заведующим подотделом землеустройства и заместителем заведующего отдела народного хозяйства. Здесь я встретил большевиков, которым при Колчаке оказывал помощь.
В 1920 году согласно постановления Сибревкома я был откомандирован в Омск для продолжения учебы. В 1922 году окончил геодезический факультет Сибирской сельскохозяйственной Академии.
В 1924 году меня вызвали в ГПУ и задержали. Мне было предъявлено обвинение, что я будто бы был членом партии эсеров. Это обвинение не было подтверждено.
Мне было также сказано, что сейчас ведется борьба за полную ликвидацию партии меньшевиков и эсеров, поэтому хотели, чтобы я публично отмежевался от этих партии. Я написал письмо, где указал, что с этой партией ничего общего не имею. В тот же день я был освобожден, мне выдали удостоверение о содержании меня под стражей и прекращении дела за незаконностью.
До настоящего момента этот вопрос никто не поднимал, я перестал о нем думать.
Считаю своей ошибкой, что при приеме меня в партию я не сказал о своей деятельности в период колчаковщины. Считал, что не виновен перед Советской властью. Смалодушничал.
Последние пятнадцать лет я настолько ушел в науку, что этот период жизни выпал из моей автобиографии. Мне особенно больно, что товарищам, рекомендовавшим меня, я принес такое огорчение. Меня это страшно мучает. Прошу извинения у товарищей...“
Так это записано. Интонации, мимика, искренность или фальшивая игра — за пределами протокола. Жалок Иван Наумович? Смущен? Мобилизован отчаянием?
В записи текст мало убедителен. Одно, пожалуй, несомненно: пометался молодой Язев в Гражданскую между „белыми" и „красными", поиграла с ним история в кошки-мышки, поувлекала смертельными своими аттракционами, но — пощадила. Поберегла для иных опытов.
Жалеют его? Сочувствуют? Верят? Хоть кому-нибудь происходящее кажется абсурдом?
Если и да, то этот кто-то молчит. Говорящие органичны в процессе судилища.
Язева засыпают вопросами.
— Состояли ли вы в какой-либо партии? Если нет, то каких политических взглядов придерживались?
— Когда учился в Красноярске, присматривался к политическим событиям. Читал „Капитал" Маркса, но политической работы не вел, считая, что мне надо учиться. В период 1918-19 гг я сочувствовал большевикам, сочувствовал Октябрьскому перевороту. Земские управы я не считаю эсеровскими, в них были гнезда большевиков.
— Почему, имея такие революционные заслуги, вы не состояли в партии большевиков?
— Мне предлагали вступить, но я занялся научной работой.
— К какой партии принадлежала газета „Крестьянская жизнь", которую вы редактировали?
— Газета была земская, беспартийная.
— Почему вы из революционного центра — Красноярска — уехали в контрреволюционный центр — Омск?
— Уехал учиться в Институте.
И — так далее. „Товарищи" строги, дотошны, напряжены. Вырабатывают позицию? Кажется, в этом нет нужды. В „сокрытии" уличен — и первыми выступают рекомендатели: страх за себя заставляет их не церемониться с жертвой.
Долототарев: Все. о чем говорил здесь Язев, не имеет никакого значения, ибо об этом надо было ему говорить при вступлении в партию. Нам нет даже смысла сейчас разбираться в его прошлом. Нам важно посмотреть, с чем он вступил в партию. Он смалодушничал, имея в виду, очевидно, что этот период его жизни пройдет незамеченным, что ему простят как ученому.