Вы, товарищ Язев (еще „товарищ"! — З.И.), не забываете о своих делах после колчаковщины, периода Советской власти. Чепуху вы говорите здесь, когда рисуете себя в стихах чуть ли не большевиком. Я знаю это Красноярское земельное училище — политическое кредо студентов этого училища было не наше. Газета „Крестьянская жизнь" была эсеровской, и ваши стихи, которые вы нам читали, тоже эсеровские. При Колчаке эсеры и меньшевики поддержали земство, и земские органы были опорой Колчака. Я тоже был в те годы студентом — и я пошел по другой дороге. Никакой наукой от фактов обмана не прикроешься!
Я рекомендовал его как сибирского ученого и не знал о его прошлом. Я совершил политическую ошибку. Подаю заявление секретарю партбюро о снятии моей рекомендации.
Пищаев: То, о чем здесь так долго говорил Язев, напрасно злоупотребив нашим вниманием, не имеет значения. Он ничего все-таки не сказал о том, какое же было его политическое кредо в тот период. Нам трудно сейчас выяснить его прошлое, правдивость его рассказа, да это и не нужно. Если ему было предъявлено обвинение органами безопасности в антисоветской деятельности и дело закончилось его заявлением о том, что он с партией эсеров ничего не имеет, — это уже очень важный факт.
Политика и направление Земства и кооперативов, а также всяких так называемых крестьянских газет, которые маскировались под беспартийные, нам известны, и они, конечно, были эсеровскими. Об этом Язев знал, но при приеме в партию скрыл.
Я знаю Язева с 1938 года и исходил из его теперешней работы. Я ошибся, рекомендовав Язева в партию, и способствовал обману партии. И поэтому я снимаю свою рекомендацию.
Кудяшов: Я знал товарища Язева с 1938 года. Сначала по НИИГАиКу, а позднее по городским организациям. На меня он производил впечатление человека с открытой душой, культурного, и у меня не возникло сомнения в том, что он не может быть в нашей партии.
Я сделал грубую политическую ошибку, не поинтересовавшись его политическим прошлым. Я тоже снимаю свою рекомендацию.
Сенчаков: Я подал реплику „в 23 года лошади дохнут", которую тут считают грубой и неуместной. Но я считаю, что в 23 года Язев был вполне зрелым человеком, и мы здесь не в парикмахерской, где спрашивают „вас не беспокоит?". Слушать здесь его неискренние рассказы просто мерзко. Надо Язева не только исключить из партии, но и отдать под суд, ибо он обманул органы власти.
И — так далее. „Не верила и не верю Язеву". „Он принадлежал и принадлежит к партии личной славы". „Это не малодушие, а обман“. „Несовместимо с идеологией коммунизма". И опять Сенека. И опять „главнокомандующий синусов...“
Запротоколировано двенадцать выступлений. Члены партбюро и приглашенные? Хоть кто-нибудь смолчал? Вряд ли: молчать в таком узком кругу опасно.
Язев не выдерживает — срывается.
Язев: Многие говорили, что я неискренней. Это неправда. Я сказал все. Здесь дело шло дружно и было заранее согласовано.
Я не считаю ошибочным свое отношение к Сенеке. Только в нашем институте этому придают такое значение. Сняли объявление о занятии кружка. Секретарь заявил, что нельзя говорить о жизни в других мирах, но посмотрите у Энгельса — в „Диалектике природы" написано о существовании бесчисленных миров. Мне говорят, что я нескромен в предисловии к своей работе. Почему Кант мог говорить так, а я нет?
Меня обвиняют в целом ряде преступлений. Я отрицаю свою вину. Находиться в партии я уже не могу. Отказ рекомендующих показывает, что я недостоин быть в партии. И я сдаю здесь свой партийный билет.
(Кладет партбилет на стол секретарю партбюро).
Протокол не живописует мимической реакции собравшихся. Бесстрастно фиксирует первые две реплики.
Кравский: Считаю такое поведение совершенно неправильным.
Сильников: Партбилет мы не можем принять. Его может отобрать лишь вышестоящий орган.
Язев уходит.
Решение принимается без него. Постановили: .
1. исключить Язева из членов ВКП(б) за сокрытие...
2. обсудить вопрос о членах партии (четыре фамилии — З.И.), давших рекомендации для вступления в партию Язеву, в прошлом активному эсеру и колчаковцу.
Все? Да нет же! Еще столько не сказано. Точно себя хотят убедить, что казнят по справедливости.
В дополнение — небольшой штрих из письма Кедровой в высшие партийные инстанции:
„...После того, как партбюро исключило профессора Язева из партии, председатель Местного комитета Горов, зайдя ко мне на занятия, сообщил, чтобы я через полчаса пришла на инструктаж (по проверке агитаторов цеха). Я сказала, что инструктаж я уже получила и задание мне ясно, а сейчас я должна пойти к начальнику кафедры профессору Язеву, который тяжело болен, и помочь с вызовом врача-специалиста. Горов ответил мне: „Пусть сдохнет профессор Язев, а ты не ходи".
Выразил настроение „среды"?
Через неделю после исключения Язева партбюро разбирается с работой геодезического кружка. И, разумеется, приходит к неутешительным выводам.
Возмущают темы докладов — „Межпланетные путешествия как реальная проблема науки и техники", „Жизнь и деятельность Циолковского", „Есть ли жизнь на небесных светилах?", „Марс и его каналы", „Звезды-гиганты и звезды-карлики", „Теория относительности Эйнштейна"... Где проблемы железнодорожного транспорта? (Спохватились). Каковы политические настроения членов кружка? Идейно-политическое содержание докладов?
К ужасу проверяющих выяснилось, что один из слушателей в основу своей работы взял положения, „изложенные в книге английского королевского астронома Джона Спенсера „Жизнь на других мирах" — буржуазного идеолога, считающего, что наука и религия не противоречат друг другу". К тому же, этот самый королевский Джон Спенсер еще и „враг теории классовой борьбы".
Партбюро решительно осуждает. „Направление научно-технического астрономо-геодезического кружка не соответствует профилю института". Что делать? Указать... перестроить... усилить...
К партийным спешат присоединиться беспартийные ряды.
9 января 1948 года. Заседание Ученого Совета Института. Интеллектуальная элита обсуждает „Политическое воспитание студентов". Не трудно догадаться, кто виновник этого торжества соборности.
Докладывает начальник (!) Института.
Равцов: „Товарищи! Нужно ли доказывать, что тот, кто в нашей стране поддается всякого рода проискам врага, посылает свои труды за границу, наносит ущерб интересам страны, идет на национальное самоунижение, поступает не как патриот, а как пособник врагов нашей Родины.
К великому сожалению в среде наших ученых имеются еще пережитки старого в сознании, раболепие перед буржуазной научной мыслью и культурой, желание быть напечатанным за границей даже во второстепенном, реакционном журнале. Например, даже у нас в конце 46-го года профессор Язев добивался получения в учебной части у тов. Терехина хорошей бумаги для отпечатания его книги в предположении отправки за границу.“
А дальше — Спенсер, потеснивший криминального Сенеку. Теперь это имя произносится с неподдельным гневом, став символом „низкого идейного уровня" работ научного кружка.
И опять никто, во всяком случае — в протоколах, не осмелится, склоняя „Спенсера", обойтись хотя бы без „буржуазного идеолога". Все говорят одно и то же, но это никого не смущает. Напротив, — важно подать свой голос в хоре, дабы на себя не навлечь подозрений в инакомыслии.
Какое уж там „инако...", когда стихия парализует и ум, и волю, и Здравый смысл!
Сопротивление невозможно? Оказывается — возможно!
Хоть и безнадежно.
Тем удивительнее штучный голос в защиту одного против всех.
19 февраля 1948 года. Закрытое общеинститутское партийное собрание. Партбюро докладывает „о персональном деле тов. Язева".
Профессор на собрание прийти отказался — звали дважды, но он заявил: „не хочу слушать клевету",-
Собрание решает обсуждать дело о ереси в отсутствие еретика.
Пересказывается история „сокрытия" антисоветского прошлого. Каются рекомендатели. Заливаются дежурные соловьи „чистоты рядов" — криминальные призраки Сенеки, Спенсера, Колчака вдохновляют на сплочение. „Мы должны сделать определенные выводы". „Мы должны знать всю подноготную каждого вступающего в партию". „Мы должны извлечь наибольший политический урок".
На чашу грехов обвиняемого обвинители и свидетели со страстью хоть и запоздалого, но чистосердечного раскаяния подбрасывают новые тяжеленькие гирьки.
„Язев в 46-м году потерял партийный билет, а секретарь не выносил этого дела на партсобрание, чем нарушил Устав нашей партии".
„Язев систематически не выполнял учебной программы, давая 270 часов в год вместо 540. Мы сами ему потакали. За что его хвалили?"
„Почему он считает себя профессором? Он был ранее не более чем и.о. профессора".
„Читал лекции у нас и в НИИГАиКе, да еще в сельхозинституте".
„Язев пропустил уже шесть (!) партийных собраний! Только за это мы обязаны исключить его из партии".
И вдруг — нечто в этой атмосфере непредставимое.
„Я считаю, что не следует рассматривать дело Язева в его отсутствии. Здесь два рекомендатора — вот им следовало бы извлечь урок: как можно взять свои рекомендации обратно? Это, я считаю, политический проступок. Партбюро вынудило его совершить".
Акт мужества, не правда ли? Голос Л.А. Кедровой.
И собрание с воодушевлением переключается на нее. „Защитницу" допрашивают, обращаясь к ней в третьем лице.
— Как смотрит Кедрова на политическую деятельность Язева в 1918 году?
— Считаю, что принадлежность к эсерам не доказана, а в отсутствие Язева все можно сказать.
— Как расценивает Кедрова отсутствие Язева на собрании?
— На его месте я бы пришла. Язев не прав. Но не право и партийное бюро, поставив дело так, что Язев положил партбилет.
В итоге „допроса" Кедрова получает свое: „выступила политически неграмотно, слепо", „поразило ее неумение разбираться в полит