ПРОЗА СИБИРИ
№3 1995г.
УСЛОВИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ДОСТОИНСТВА
Мы выпустили три номера. Вы держите в руках четвертый. Пресса не осталась безучастной. Снискали одобрение. Удостоились чести быть обруганными. Заслужили упреки, укусы, уколы. Похвалы кажутся нам убедительными, ругань, разумеется, вздорной. Но мы признательны всем, кто нас нас учит. ПРОЗА СИБИРИ во младенчестве, „еще поперек лавки“, самое время учить, дабы потом запоздало не ужасаться.
Учиться мы готовы — тут и похвала и брань во благо. А более того — дельный совет да мудрая подсказка. Годятся нам и чужой опыт (пока свой наживаем), и общие наставления по журнальному предприятию.
И нам пишут люди, знающие в этом толк. Одно из писем достойно, на наш взгляд, открыть очередной номер нашего журнала.
Сотрудников редакции письмо и порадовало и просветлило. Может быть, что-нибудь подобное испытают и читатели...
„Журнал должен иметь прежде всего физиономию, характер: альманачная безличность для него всего хуже. Физиономия и характер журнала состоят в его направлении, его мнении, его господствующем учении, которого он должен быть органом... Какие мнения, какое учение должно господствовать в наших журналах, быть главным их элементом? Отвечаем, не задумываясь: литературные, до искусства до изящного относящиеся. Да — это главное! Вы хотите издавать журнал с тем, чтобы делать пользу своему отечеству, так узнайте ж прежде всего его главные, настоящие, текущие потребности... Старайтесь умножить читателей: это первая и священнейшая ваша обязанность. Не пренебрегайте для этого никакими средствами, кроме предосудительных, наклоняйтесь до своих читателей, если они слишком малы ростом, пережевывайте им пищу, если они слишком слабы, узнайте их привычки, их слабости и, соображаясь с ними, действуйте на них... Потом вторая наша обязанность, развивая и распространяя вкус к чтению, развивать вместе и чувство изящного. Это чувство есть условие человеческого достоинства: только при нем возможен ум, только с ним ученый возвышается до мировых идей, понимает природу и явления в их общности; только с ним гражданин может нести в жертву отечеству и свои личные надежды и свои частные выгоды; только с ним человек может сделать из жизни подвиг и не сгибаться под его тяжестью. Без него, без этого чувства, нет гения, нет таланта, нет ума — остается один пошлый „здравый смысл", необходимый для домашнего обихода жизни, для мелких расчетов эгоизма.. Эстетическое чувство есть основа добра, основа нравственности. Где нет владычества искусства там люди не добродетельны, а только благоразумны, не нравственны, а только осторожны; они не борются со злом, а избегают его, избегают его не по ненависти ко злу, а из расчета
Чувство изящного развивается в человеке самим изящным, следовательно, журнал должен представлять своим читателям образцы изящного; потом чувство изящного развивается и образуется анализом и теориею изящного, следовательно, журнал должен представлять критику. Там, где есть уже охота к искусству, но где еще зыбки и шатки понятия о нем, там журнал есть руководитель общества.."
Письмо из прошлого века. Наставления Виссариона Григорьевича Белинского, опубликованные в 1836 году.
Устарело? Нам кажется — более чем актуально: когда и печься о нравственности, как ни при падении нравов?..
А критиков — приглашаем к сотрудничеству. Без них ПРОЗЕ СИБИРИ трудно выйти в „руководители общества".
К сему: согласие сотрудничать с журналом ПРОЗА СИБИРИ дали Николай Александров (Москва), Виктор Астафьев (Красноярск), Виталий Бабенко (Москва), Андрей Балабуха (Санкт-Петербург), Александр Бирюков (Магадан), Кир Булычев (Москва), Владимир Войнович (Москва—Мюнхен), Евгений Войскунский (Москва), Николай Гацунаев (Москва), Ульяна Глебова (Новосибирск), Георгий Гуревич (Москва), Алексей Декельбаум (Омск), Сергей Другаль (Екатеринбург), Евгений Евтушенко (Москва), Андрей Измайлов (Санкт-Петербург), Александр Кабаков (Москва), Александр Казанцев (Томск), Илья Картушин (Новосибирск), Василий Коньяков (Новосибирск), Виктор Колупаев (Томск), Галина Корнилова (Москва), Владислав Крапивин (Екатеринбург), Андрей Лазарчук (Красноярск), Юлия Латынина (Москва), Вадим Макшеев (Томск), Вильям Озолин (Барнаул), Евгений Пинаев (Екатеринбург), Валентин Распутин (Иркутск), Александр Рубан (Томск), Вячеслав Рыбаков (Санкт-Петербург), Марк Сергеев (Иркутск), Роман Солнцев (Красноярск), Андрей Столяров (Санкт-Петербург), Борис Стругацкий (Санкт-Петербург), Михаил Успенский (Красноярск), Александр Чуманов (Арамиль), Вадим Шефнер (Санкт-Петербург), Борис Штерн (Киев), Татьяна Янушевич (Новосибирск).
Работы этих писателей, как, естественно, и тех, с кем еще ведутся переговоры, составят будущие номера нашего журнала.
РЕДАКЦИЯ:
Геннадий Прашкевич (главный редактор)
Замира Ибрагимова
Владимир Клименко
Евгений Войскунский
ДЕВИЧЬИ СНЫРоман
— Ну, хорошо, мой дорогой Панглосс, — сказал ему Кандид, — когда вас вешали, резали, нещадно били, когда вы гребли на галерах, неужели вы продолжали думать, что все в мире идет к лучшему?
— Я всегда оставался при моем прежнем убеждении, — отвечал Панглосс...
Вольтер
Когда судьба по следу шла за нами, Как сумасшедший с бритвою в руке.
Арсений Тарковский
Глава перваяБАКУ. НОЯБРЬ 1989 ГОДА
Споры, споры. Бесконечные какие-то споры с Сергеем. Он стал такой раздражительный. Что ему ни скажи — сразу „нет“.
Иногда думаю: неужели это тот самый „капитан Сережа“, который в Балтийске, в Доме офицеров, восторженно уставился на меня, когда мы с Валькой Сидельниковой пришли однажды на танцы? Господи, как давно это было...
— Сережа, я ухожу. В двенадцать не забудь сварить себе геркулес.
— Куда? — Он круто развернулся в вертящемся кресле, в руке любимый „паркер", мой подарок к семидесятилетию. Уже недели две, как он что-то пишет, может, готовит новую лекцию.
Смотрит поверх очков, на лбу собрал тысячу морщин.
— Ну, ты же знаешь. Нина просила посидеть с Олежкой.
— Неужели ей трудно привезти Олежку к нам? — сходу раздражается Сергей. — Что за чертовщина! Почему ты должна тащиться через весь город...
— Не кипятись. В городе спокойно сейчас.
— Спокойно... Паспорт возьми по крайней мере.
Я не похожа на армянку. Я русская (по паспорту). Глаза у меня не черные, а серые, правда, выцветшие изрядно, и нос прямой. Нисколько не похожа на армянку. Но такая дикость у нас пошла, в троллейбус входят черноусые юнцы, требуют показать паспорта, и если там значится, что ты армянин или армянка, то могут оскорбить, вытолкнуть из троллейбуса, а то и избить.
— Взяла, взяла паспорт.
Сергей провожает меня до лифта, наставления дает: как приедешь к Нине, сразу позвони... нитроглицерин не забыла?..
Сквозь мутноватое троллейбусное окно смотрю на родной город. Улица Бакиханова по-осеннему печальна. Сухие листья устилают тротуары. Город и в прежние годы не отличался чистотой. Когда задувал норд, на улицах крутились пыльные вихри, вздымающие обрывки газет, окурки, семечную шелуху. Все же иногда шваркали дворницкие метлы. А теперь их совсем не видать.
Поворот на улицу Самеда Вургуна. Смотрю на солидное здание проектного института, в котором раньше работала. Тут еще недавно, до выхода на пенсию, работал Котик Аваков. Разумеется, он давно уже не Котик, а Константин Ашотович. Когда-то он был у нас в классе первым учеником, заядлым волейболистом и шахматистом. Котик однажды признался мне в любви. Хорошо помню, как в его пылких карих глазах пробежало потерянное выражение, когда я ответила отказом... ну, не то чтобы отказом, скорее просьбой... давай, мол, останемся друзьями... Это было летом 44-го, мы окончили школу, Котик уходил на войну. Правда, воевать ему не довелось: их команду отправили в Иран. Мы долго после этого не виделись. В 51-м, когда мы с Сережей и годовалой Ниночкой приехали в Баку в отпуск, Котик уже отслужил и был женат на Эльмире. Я порадовалась за них. Эльмира была влюблена в Котика чуть ли не с детского сада. Когда Котик взвивался над сеткой и с гиканьем топил мяч, Эльмире не хватало воздуха. Она остро переживала бурную общительность Котика, не таясь, страдала от ревности и однажды пыталась отравиться. Такая была любовь.
На остановке у кинотеатра Низами я схожу.
Иду по родной своей улице, Пролетарской. Давно уже переименовали ее в улицу Видади, однако я привыкла называть по-старому. Узкая и невзрачная, застроенная старыми серыми домами, течет Пролетарская сквозь время — сквозь судьбы — сквозь душу мою... извините невольный высокий слог.
Всю жизнь я жила сегодняшним днем. Жила как живется. Но с некоторых пор... с того дня, когда у нас с Сергеем произошел разрыв... после злосчастной пощечины... да, с того дня все чаще стала задумываться. Вспоминала маму, как она металась между счастьем и отчаянием. И, конечно, Ванечку Мачихина, первую мою любовь... Так много, немыслимо много было у меня отнято — почему?
Пересекаю улицу Самеда Вургуна. Справа красное здание института физкультуры, слева сквер, заплеванный семечной шелухой. Тут, под пыльными айлантами, в прежние годы вечно торчала шпана с окрестных улиц — этих хулиганов и бездельников в Баку называли презрительным словцом „амшара". В войну сквер опустел.
Гляди-ка, опять стоят. Похожие на тех, что грызли тут довоенные семечки. Глаза дерзкие, кепки полуметрового диаметра. Галдят, хохочут, сплевывают. Проходя мимо сквера, улавливаю отдельные знакомые слова, среди них,— „эрмени"...
Ох! В детстве мы слышали от взрослых, что при царе, в пятом году, была в Баку татаро-армянская резня, и повторилась в восемнадцатом, но потом, при советской власти, вражда угасла и превратилась в нерушимую дружбу народов. Мы и представить себе не могли, что внезапно вспыхнет старая ненависть. В прошлом году нас потряс Сумгаит. Господи, где это произошло? Не в Эфиопии, не в Камбодже — у нас резали и насиловали, при