победившем социализме! Я набросилась на Котика Авакова:
— Ты все знаешь, объясни, что случилось?
Котик с обычной горячностью стал объяснять: азербайджанские власти десятилетиями зажимали армянскую культуру в Нагорном Карабахе, где большинство населения армяне... Ереван тоже виноват — его требования передать НКАО Армении очень раздражают азербайджанцев...
— Не может быть и речи о передаче Карабаха Армении, — сказал Сергей. — Во-первых, это несправедливо с исторической точки зрения. Во-вторых, создает опасный прецедент, который...
— Надо еще разобраться, что справедливо и что — нет, — перебил Котик...
Иду по родной улице, где знаком каждый дом, каждый двор. Вот уже завиднелся трехэтажный темно-серый дом, где я родилась, из окна которого впервые взглянула на белый свет — или, если угодно, на Божий мир. Все здесь родное, каждая щербинка в стене. Отчего же мне так неуютно? Так не по себе?
Глава втораяСЕРПУХОВ. ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ
Сергею было тринадцать, когда погиб его старший брат девятнадцатилетний Вася Беспалов. Он, Вася, был активным комсомольцем в Серпухове. В 1930 году его назначили уполномоченным по весенней посевной компании в только что сколоченный колхоз „Счастливый путь“. На общем собрании Вася объявил мужикам, чтоб собрали весь семенной фонд. Деваться было некуда, на то и колхоз. Но когда Вася, по имевшейся инструкции, потребовал, чтоб и фураж для конной колонны собрали, „Счастливый путь“ уперся. Кричали: „Не отдадим! А нам что, подыхать?“ Вася стал угрожать. А ему в ответ: „Заткнись, поповское отродье!“ Этого Вася, конечно, стерпеть не мог, выхватил наган, но его толкнули в руку. Завязалась драка, Вася упал с проломленным черепом.
Спустя полтора года Сережа Беспалов вступил в комсомол. Написал, что хочет встать на место брата, убитого классовым врагом, и бороться за мировую революцию. Тогда же он поступил учеником слесаря на Ново-Ткацкую фабрику и ушел из дому в фабричное общежитие.
Его отец, священник Егор Васильевич Беспалов, имел свой дом рядом с церковью Жен Мироносиц. Тут он требы повседневные выполнял, крестил, отпевал — словом, как писали в то время газеты, сеял дурман. У него со старшим сыном, Васей, споры гремели, а младший, Сережа, слушал с жадным вниманием.
— Вскорости, — вещал Вася, — счастливую построим жизнь для всех трудящихся.
— Пока постройте, — возражал отец, — вы мужика по миру пустите, а пролетарии что будут кушать?
— Тракторами все межи перепашем. Будет большой хлеб.
— Ну, дай-то Бог. Только кто же о душах людских позаботится? Душе не один хлеб потребен.
— Душа! — У Васи глаза вспыхивали веселой злостью. — Никакой души нету, батя. Есть сознание, мы и будем его развивать.
После гибели Васи отец Егор замкнулся, глядел сурово. Своего церковного старосту; отказавшегося службу нести, проклял. А тот — жалобу. Да скорее донос. Назревало недовольство окружкома, ну и созрело в конце-то концов. В 31-м вышло распоряжение выселить попа, как чуждый элемент, мешающий строить новую жизнь, из дома, а дом передать окрсовету безбожников для развертывания агитработы.
Как раз в те дни попадья, сильно болевшая после Васиной гибели, отдала Богу душу. Сергей помог отцу увязать книги, иконы, одежду, и переехал Егор Беспалов на окраину города в дом одной усердной прихожанки, вдовы рабочего-чесальщика с Вокзально-ватной фабрики. Устроился сторожем на Лукьяновском кирпичном заводе. Стал сильно попивать. Приютившая его добрая женщина, сорокапятилетняя вдовица, была зело искусна по части самогона.
Сергей как-то забежал навестить отца. За дощатым столом, нечесаный, с седеющей бородой, со стаканом в руке сидел Егор Васильевич, и гудел его низкий голос, колебля язычок керосиновой лампы:
— В нашей юдоли обратим сердца к Господу... да низринет Он покой в смуту душ наших...
Оборвал гудение на полуслове, уставился на Сергея. Тот сказал:
— Верно, значит, батя, про тебя люди-то говорят.
— Что говорят? Какие люди?
— Что пьешь... Сам раньше проповедовал, что пить грешно. Как же это, батя?
— Видишь, Катерина Никитична, — обратился отец к пьяненькой вдове, хмуря лохматые брови. — Грешно, говорит. А выгонять людей, имущество отнимать — не грешно?
— У тех только отнимают, кто чужим трудом нажил, — сказал Сергей.
— Во грехе живем! — Отец стукнул кулаком по столу. Заметался огонек в лампе, заходили по горнице тени. — Идет князь мира сего и во Мне ничего не имеет! Аки первые христиане, брошены на растерзание зверю...
— Хватит, батя, — прервал Сергей его пьяную темную речь. Взглянул на вдову. — Предупредить хочу, самогон варить запрещено. Очень просто заарестовать могут.
— Всех арестовать! — опять загудел Егор Васильевич. — Всех в Сибирь! Расчисть дорогу хвостатому!
— Хвоста-а-атому! — подхватила вдова.
Сергей, не простившись, пошел прочь. Жалко было отца, но разве вразумишь человека, у которого в голове старорежимная муть? Да и спешил он в Дом рабпроса на собрание рабкоров. Он ведь и был рабкором, писал заметки про фабричную жизнь в газету „Набат“ — такое имел пристрастие.
А еще хотелось ему на собрании ‘встретить Лизу, комсомолочку с Ногинки, и жаркая мысль о ней вытеснила жалость к спившемуся родителю.
Жизнь шла правильно. Но в 33-м году „легкая кавалерия" Серпуховского окружкома ВЛКСМ выявила на Ново-Ткацкой фабрике поповича. Сергей, само собой, на собрании заявил, что давно порвал с родителем, про брата вспомнил, павшего в классовой борьбе, — просил не исключать. Но большинством голосов прошло исключение из комсомола. Более того: рассерженная его упорством ячейка поставила перед администрацией вопрос о снятии сына священника с производства.
На семнадцатом году жизни Сергей сделался безработным. Образование у него было семь классов, он любил книжки читать, писал заметки в газету. А главная мечта была — авиация. Очень хотелось выучиться на летчика.
Он наведывался на биржу труда на Красноармейской, пробавлялся временными работами, ну и, само собой, обивал пороги окружкома комсомола. Там, в отделе рабочей молодежи, ему объясняли, что классовая борьба обостряется и, значит, особо нужна бдительность. Что его, Беспалова, как грамотного парня, не хотят отбросить к малосознательной молодежи и что он должен себя проявить на ударном фронте против пережитков прошлого.
И Сергей старался. Осенью 34-го в серпуховской газете появилась его заметка о закрытии церкви Жен Мироносиц — той, где прежде служил его отец. „Свершилось! — так начиналась заметка. — Закрылся последний притон одурманивания трудящихся! “. И дальше шло, как „гулко раздаются шаги рабочих в церковном помещении, где будет отныне хлебохранилище. Пятипудовые мешки с зерном ложатся стройными рядами. Они постепенно закрывают святых, каких-то баб с горшками, намалеванных на стенах. Вот исчезают ноги христосика, мешки скрывают его фигуру, и только нелепо глядит на нас лик „сына божьего"...
Заметку в окружкоме похвалили.
Прочитал ли ее Егор Васильевич, Сергей не знал. Когда его вызвали к помиравшему отцу, тот лежал недвижно после удара, речи не имел, только глазами медленно повел и в упор посмотрел на Сергея последним взглядом.
А в начале 35 года Сергея восстановили в комсомоле. Окрполитпросвет направил грамотного комсомольца в клуб имени Буденного „просвещенцем". Тогда же он записался в аэроклуб: он же бредил авиацией. На всю страну гремели семеро героев-летчиков, вывозивших челюскинцев из ледового лагеря Шмидта. Сергей знал наизусть все, чем полнились газетные столбцы. В аэроклубе он усердно учил теорию, а летом начались полеты с инструктором на клубной машине У-2.
А еще влекло Сергея сочинительство. И вскоре взяли его из клуба Буденного на местное радио — в редакцию „Радиопогонялки". Это была такая радиогазета, которая бичевала классовых врагов, также и лодырей, пьяниц, прогульщиков. Сотрудники „Погонялки" ходили по фабрикам, в районы ездили для разбора заметок, требовали принятия мер. Сергей из местных фабрик облюбовал Ногинку. Там работала нормировщицей Лиза Монахова, бойкая зеленоглазая девушка с большим бюстом и шестимесячной завивкой. Многие комсомолки уже поснимали красные косынки и стали делать завивку-перманент. А иные и губы подкрашивали.
У Сергея голова туманилась, когда они с Лизой целовались. Она же вертела девятнадцатилетним пареньком как хотела. Таскала Сережу на открывшуюся в парке танцплощадку. Ловкий в движениях, Сергей скоро выучился не только модному фокстроту, но и румбе и вальсу-бостону. Закрутила его Лиза.
В июле они расписались. А под Новый год Лиза родила Сергею сына, и был сыночек наречен Васей в память о брате, павшем в борьбе за новую, коллективную жизнь.
Жили молодожены у Лизиных родителей на Фабричной улице. Лизиного отца Монахова, служащего окрфо, в городе не любили. Он распоряжался на торгах, где продавали имущество, изъятое у граждан за неплатеж налогов, и поговаривали, что к его рукам прилипали то машина швейная, то трюмо. Монахов был не дурак выпить, зятю подносил, любил высказаться за политику.
Однажды весной ездил Сергей по радиоделам в соседний район, вернулся под вечер домой — видит, на углу Фабричной и Революционной стоит Монахов, покуривает.
— Что это вы прохлаждаетесь? — спрашивает Сергей.
— Да вот, — громко отвечает Монахов, щуря зеленые, как у дочки, глаза, — покурить вышел. А ты, Сережа, где был?
— Чего вы кричите? Я не глухой. В Лопасню ездил по делу.
— Ага, в Лопасню. А ты слыхал, по радио сообчили, китайская красная армия в этот вступила... Гуй... Гуй... — Смеется Монахов. — Название еще такое...
Сергей вошел в квартиру (на первом этаже жили), а Монахов за ним следом. В конце общего коридора были у них две комнаты, большая проходная и маленькая, где и помещались молодожены с новорожденным сыночком, для которого знакомый столяр сколотил кроватку. Сергей прошел через большую комнату, где за ширмой лежала вечно больная жена Монахова, и только протянул руку к дверной ручке, как дверь отворилась, и вышел из маленькой комнаты дородный краснолицый товарищ, которого в городе все знали.