В 72 году, на четвертом курсе, вдруг объявила, что выходит замуж. Мы всполошились: кто таков, неужели опять футболист? Жених, однако, оказался приличным юношей, однокурсником по имени Павлик Гольдберг. Ну что ж. Мы видели, какими глазами смотрел этот тихоня с тонкими руками, торчащими из коротких рукавов полосатой тенниски, — какими глазами смотрел он на Нину. А уж она-то купалась в излучаемой им влюбленности.
Я опасалась, что, выйдя замуж, Нина не сможет — из-за беременности — окончить институт. Но она, как видно, и не собиралась рожать. Молодожены получили дипломы архитектора, устроились на работу. Павлик был недоволен. В Бакгипрогоре ему никак не давали объекты, в проектировании которых он мог бы развернуться в полную силу. „Павильоны, киоски, — тихо ворчал он. — А как гостиницу, так непременно Курбанову... или Шихалиеву... Невозможно работать...“ Нина подтверждала: оттирают Павлика, а ведь он такой талантливый. У него, и верно, были интересные градостроительные идеи. Однако вместо Города Солнца ему поручили проектирование блочных домов в новом микрорайоне — типовых параллелепипедов среди рыжих развалов песка и глины, вид которых может навести лишь на мысль о тщете жизни. От всего этого лицо Павлика приобрело уязвленное выражение — чтобы как-то его прикрыть, он отпустил густую черную растительность.
Какое-то время жили вместе с молодыми на Пролетарской, то есть на улице Видади. Потом произошло крупное событие в нашей жизни: мы с Сергеем получили двухкомнатную квартиру в огромном новом доме на проспекте Строителей, близ Сальянских казарм. Конечно, если бы не Эльмира Керимова, занимавшая высокий пост в АСПС, мы бы такую квартиру ни в жисть не получили. Эльмира нажала где нужно и сумела отстоять нас в Баксовете от вычеркиваний из списков. Квартиру получили на девятом этаже. Какой вид открывался с нашего балкона на вечерний Баку, на бухту с мерцающими отражениями огней Приморского бульвара!
Шли годы. Я уже и мечтать перестала о внуках — подозревала, что ранний аборт сделал свое нехорошее дело. Вдруг в 85-м Нина надумала рожать. Ей шел тридцать шестой год, это уже на пределе — мало ли бывает аномалий при поздних родах. Однако сюрприз на сей раз оказался превосходным: родился Олежка. Моя отрада.
Как в давние годы после рождения Нины, я снова испытала нечастое и потому особенно желанное чувство устойчивости, внутреннего покоя. Кризис в наших отношениях с Сергеем к тому времени миновал, он читал свои лекции, пописывал в газету „Вышка“ — словом, был при деле. Павлику поручили спроектировать комплекс для нового микрорайона — универсам— столовую—дом быта, — и он увлеченно колдовал над листами ватмана. Нину включили в группу, занимавшуюся застройкой нагорной части города — старого Чемберекенда, — и она сплавила Олежку на мое попечение. Конечно, я уставала, но вот это ощущение внутреннего покоя...
Покой, однако, был недолгим. Настали новые времена. С газетных листов обрушился водопад информации, гласность отворила замкнутые уста. Сергей с утра кидался к газетам. „Оказывается, — сообщал он, морща лоб чуть не до лысой макушки, — мы построили не социализм, а что-то другое. Подумай, прямо так и пишут!" Мне думать было некогда. Олежка требовал неусыпных забот, ему-то было все равно, при каком строе он родился. Но деформации (так теперь назывались прежние „отдельные недостатки") этого самого строя очень скоро ворвались в нашу жизнь.
„Что-то братья-армяне раскричались, — сказал Сергей, вернувшись однажды с партсобрания (он состоял на партучете в обществе „Знание", где числился внештатным лектором). — В Степанакерте митингуют, требуют передачи Нагорного Карабаха Армении." „Так, может, надо удовлетворить их требование?" „Да ты что? — уставился на меня Сергей поверх очков. — Как можно? Это же азербайджанская территория. Если начать перекраивать, это, знаешь...“ „Наверное, ты прав", — сказала я.
Меня в ту пору больше всего волновала сыпь на Олежкином тельце. Я созвонилась с Володей, сыном Котика Авакова и Эльмиры — он был хорошим врачом — и привезла Олежку к нему в больницу. Он осмотрел, выписал мазь, похвалил Олежкино развитие, а потом вдруг спросил: „А что ваши дети, тетя Юля, не думают уезжать из Баку?“. Я уставилась на его смуглое, как у Котика, лицо с черными усиками. „Да ты что, Вовик? Зачем им уезжать?". „Ну да, им можно и остаться", — непонятно сказал он и поспешил проститься.
В феврале 88-го пролилась кровь: произошла стычка армян и азербайджанцев в карабахском поселке Аскеран, в драке были убиты два азербайджанца. А 28 февраля — Сумгаит... Я ушам не поверила, когда услыхала страшную весть о погроме. Убийства, резня, изнасилования... Как в пятом году... Это было свыше моего понимания. И уж тем. более не понимала, почему бездействовала милиция, почему не объявлено во всеуслышание, что погромщики будут сурово наказаны, почему в Баку не вывешены траурные флаги в знак скорби и сочувствия к пострадавшим..
Почему, почему, почему...
А когда в Баку начался нескончаемый митинг на площади Ленина и появился портрет Исмаилова — одного из трех осужденных сумгаитских погромщиков, — и мелькнуло зеленое знамя ислама, — вот тогда Нина с Павликом заявили: надо уезжать. „Да ведь вас никто не трогает, — говорили мы с Сергеем. — Вы же не армяне". „Сегодня выгоняют из Баку армян, — ответила Нина, — а завтра возьмутся за евреев, русских". „Этого не будет", — убежденно говорил Сергей. „А того, что бьют армян, разве недостаточно, чтобы понять, что в Баку теперь жить невозможно?" — раздавался тихий голос Павлика. „А кто начал? — хмурился Сергей. — Армяне стали выгонять азербайджанцев с армянской территории. Они первыми начали." „Мы не хотим, чтоб нас втянули в гражданскую войну. Мы уедем." „Да куда вы уедете? — сказала я с ощущением разверзающейся под ногами пропасти. — Где вам дадут квартиру". „Нигде, — кивнула Нина. — Поэтому мы решили за границу. Павлик еврей, ему разрешат выезд в Израиль". Вот тут у нас с Сергеем отвисла челюсть. „Вы это серьезно?" — спросил он. „Такими вещами, папа, не шутят". „Вот именно. Не шутят такими вещами. Если вы уедете за рубеж, — добавил он, — то... то знайте, вы перечеркнете всю мою жизнь."
Между прочим, Олежка пририсовал к пушке вылетевший снаряд.
— Баба, — теребит он меня, — смотри, пушка стреляет в пиратов! Телефонный звонок.
— Юля, почему ты не звонишь? — слышу недовольный голос Сергея. — Извини, Сережа, еще не успела. Нина торопилась, и я...
— Как ты доехала?
— Нормально доехала. Все спокойно.
Все спокойно. Все спокойно — кроме одного... кроме того, что я не смогу — не смогу, не смогу — жить без Олежки...
— Не забудь сварить себе геркулес, — говорю я и кладу трубку.
Глава пятаяБАЛТИКА. 1941 ГОД
В конце лета 1936 года Сергей Беспалов оказался в Борисоглебске, тихом городке в Воронежской области, и подал бумаги в тамошнюю авиашколу. Однако в приемной комиссии Сергею было объявлено, что по социальному происхождению он не может быть принят в училище.
Что ж, дело понятное. В летчики не каждому можно. Комиссия имела право на жесткий классовый отбор.
— Само собой, — подтвердил Марлен Глухов его мысли. — Не в землекопы же набирают. Не тушуйся, Серега. Попрошу отца. Может, он замолвит за тебя слово.
Марлена-то, белобрысого паренька, с которым Сергей в те дни сдружился, в авиашколу приняли без всяких: его отец, красный командир, занимал в Воронеже крупную военную должность. Николай Ильич Глухов на германскую войну ушел мальчишкой-прапорщиком, был изранен, награжден георгиевским крестом, выучился на летчика, был сбит, угодил к немцам в плен, в восемнадцатом выпущен. То была одна из полуфантастических биографий русских людей переломного времени. В гражданскую Глухов стал одним из организаторов красного воздушного флота. Войну окончил начдивом, учился в академии, потом его направили в авиационную промышленность.
Таким отцом можно и гордиться...
Сергею самолюбие не позволило вернуться в Серпухов. Он в Борисоглебске поступил на вагоноремонтный завод: надо рабочий стаж набирать, другого не было пути перечеркнуть в анкете плохое соцпроисхождение.
Стал он пописывать в городскую газету. В общежитии имелись малосознательные рабочие, — как конец шестидневки, так пьяные скандалы, мат-перемат. Сергей написал про это в газету, и кому-то не Понравились бичующие строки. В дальнем углу вагона Сергей привинчивал кронштейн для багажной полки, слышал за спиной голоса, потом все стихло. Очнулся он в заводской санчасти от резкого запаха нашатыря. Жутко болела забинтованная голова. Так и не дознались, кто ударил его сзади кастетом.
А шестого ноября заявился курсант авиашколы Марлен Глухов.
— Серега! У меня увольнение на праздники. Завтра утром едем в Воронеж!
Выехали еще до света. В Воронеже Глуховы занимали огромную квартиру на Авиационной улице. Родителей дома не оказалось — наверно, ушли на демонстрацию. Марлен отворил дверь, ввел Сережу в свою комнату и, как только побросали вещички, сразу затеял бороться. У него после самолетов самым любимым занятием была французская борьба. Пыхтя, гнули и ворочали друг друга, и уже Сергей почти прижал верткого Марлена лопатками к ковру, как вдруг со стуком распахнулась дверь и в комнату вошел рослый военный. У Глухова-старшего был бритый синеватый череп, начищенные сапоги и ромбы комкора на голубых петлицах. От скулы к подбородку тянулся неприятно розовый шрам.
— Ну, и кто кого? — спросил комкор с начальственной хрипотцой.
Потом сидели за большим столом. Мама Марлена, голубоглазая блондинка, рассказывала о демонстрации, как она шла в заводской колонне под фанерным макетом самолета. Сергею, не избалованному антрекотами, очень запомнился этот обильный обед. Комкор ел молча. Насытившись, вытащил из галифе коробку „Казбека", предложил юношам, закурил сам. Прищурил на Сергея холодные глаза:
— Так это тебя не приняли из-за поповского происхождения?
— Да...
— Надо было получше выбирать родителей, — усмехнулся Николай Ильич, дымя папиросой. — А щуки в Вороне водятся?