— Не знаю, — сказал Сергей, — я их не ловил.
Он, и верно, не знал, какая рыба в речке, протекающей через Борисоглебск.
— Надо ловить щук. А не то они тебя ущучат, — пошутил комкор, поднимаясь и расправляя ладонями гимнастерку под ремнем.
Сергей и впоследствии бывал в этом доме, приезжал с Марленом. Отъедался после тощих пожарских котлет, которые неизвестно из чего делали в заводской столовке. Николай Ильич, приехав с работы, заходил к сыну в комнату, покуривал, расспрашивал о курсантских делах, а Сергея — об его текущей жизни. Однажды сказал, что виделся на областном партактиве с начальником Борисоглебской авиашколы и, между прочим, замолвил словечко — чтоб Сергею не чинили препятствий при очередном наборе.
— Спасибо, Николай Ильич, — обрадовался Сергей. — Огромное спа...
— Ладно, ладно, — прервал комкор поток благодарности. — Ты вот поймай мне в Вороне щуку покрупнее.
Жарким августовским днем Марлен разыскал Сергея на заводском дворе возле пригнанного на ремонт товарняка. Сергей поразился: глаза у Марлена, голубые, материнские, обычно выражавшие уверенность в правильном ходе жизни, сегодня были пустые и как бы незрячие.
— Еду домой, — сказал он. — Прощай, Серега.
— У тебя ж летная практика.
— Меня из училища вышибли. Прощай, — повторил он. — Отца арестовали позавчера.
Говорили, что Глухов был связан с Тухачевским. Вскоре и его жену арестовали. Квартиру в Воронеже, само собой, отобрали, а Марлен исчез. То ли его тоже выслали, то ли сам куда-то уехал.
Сергея, сделавшего новую попытку поступить в авиашколу, опять не приняли. Хотя он выварился в рабочем котле. Социальное происхождение оказалось огнеупорным. А может, помешало то, что враг народа за него попросил?
Сергей переживал, конечно. Но в то лето больше тревожился о Леваневском, сгинувшем во льдах Арктики. Переживал гибель генерала Лукача под Уэской...
Ранней осенью 1940 года его призвали в армию. Просился, конечно, в авиацию. Просьбе в военкомате вняли: направили Сергея в ШМАС — школу младших авиационных специалистов — под город Ораниенбаум. Ну что ж, не летчиком, так хоть оружейником, — лишь бы при любимых самолетах.
Выпуск из школы ускорила война. Досрочно испеченного оружейника сержанта Беспалова назначили в Первый минно-торпедный авиаполк Краснознаменного Балтийского флота. Базировался полк на аэродроме Беззаботное близ совхозного поселка, носившего это легкомысленное название. На полуторке, присланной из полка, вместе с Сергеем ехали еще несколько выпускников, среди них Алеша Лунев. С ним, громкоголосым и насмешливым, Сергей в школе сдружился. Тряслись на пыльных проселках, оглядывая бегущие мимо поля и перелески, серенькие деревеньки. Завидя на улицах женщин, Лунев кричал: „Эй, бабоньки! Привет от Балтийского флота!“ Он, Алеха, был питерский и обожал рассказывать, как они с дружками на неведомой Сергею улице Лиговке хулиганничали.
В штабе полка новеньких распределили по эскадрильям и отправили прямиком на аэродром. Шли лесной наезженной дорогой. Лесу не было дела до войны, розовели березы на закатном солнце, на сосновой ветке стрекотала сорока. Вдруг возник рокот, он быстро нарастал, шел сверху. Сержанты задрали головы. Над ними пронесся, снижаясь, огромный самолет. Они побежали, выскочили на опушку, — ну, вот он, аэродром, здоровенная плешь в лесу. По посадочной полосе катился, гася скорость и волоча облачко пыли, приземлившийся самолет.
— Вот это да-а, — восхищенно сказал Сергей.
Одно дело схемы, фотографии в учебном классе, другое дело — когда тебе чуть не на голову садится, так сказать, живая машина.
ДБ-Зф, дальние бомбардировщики во флотском варианте, предназначались для ударов по морским целям, они несли две торпеды или тысячу килограммов бомб. Но с начала войны их использовали на сухопутье. По нескольку раз в день уходили они за линию фронта бомбить немецкие танковые колонны, речные переправы. А фронт приближался к Ленинграду, вылетов становилось все больше. Техсостав в Беззаботном вкалывал сутки напролет. Пока мотористы проверяли матчасть, оружейники подвозили к машинам бомбы, с помощью талей поднимали их в бомбовые отсеки, подвешивали под плоскостями. Подтаскивали десятки ящиков с пулеметными лентами. Много было возни со скорострельными пулеметами — вычистить от черной гари, зарядить, отстрелять, чтобы в воздухе действовали без отказа.
В короткие промежутки между вылетами только и можно было отдохнуть. Валились на траву за кромкой летного поля, сил хватало лишь на то, чтобы скрутить самокрутку. Однажды, отправив в воздух машины, лежали в кустах, махоркой дымили. Леха Лунев травил про какого-то керю Сеню, который у них на Лиговке был главный хулиган.
— Заходим в аптеку, керя Сеня стал, рука в бок, и поверх очереди пускает: „Гондоны есть?" Аптекарша, старушка из этих, коза в очках, говорит: „Как не стыдно, молодой человек? Вы подойдите и тихо спросите, на ухо“. А керя Сеня рубит: „Да мне не на ухо, мне на...“
Посмеивались технари. Старший техник звена Жестев, чье крупное лицо поросло многодневной рыжей щетиной (бриться мало кто успевал в Беззаботном), сказал:
— Правильно аптекарша твоего керю устыдила.
— А чего, Василий Степанович? Мы ж так только. Словесно...
— У нас тоже был такой, словесник. Что ни слово, то мат. Как коллективизация началась, он вышел в начальники. — У Жестева говорок был псковский, вместо „ч“ выговаривал „ц“: „нацальник". — Так его в проруби утопили, на реке Великой.
— Кулачье! — сказал Сергей. — Поймали их?
Жестев глянул на него искоса.
— Вроде поймали. Я-то как ушел с колхоза в тридцать третьем, так и служу в сталинской авиации. Так что не знаю тоцно. — Он приподнялся, прислушался: — Ага, идут. — Еще послушал дальний нарастающий гул, сказал: — Идут, да не наши. Подъем!
До сего дня налетов на Беззаботное не было. Только видели однажды, как прошла девятка „юнкерсов" в сторону Питера, да раза два появлялась над аэродромом „рама". А тут...
С жутким воем понестись, пикируя, „Ю-87“. Нарастающий свист... душа в пятки... бежать бы, да куда... остолбенело глядел Сергей на черные фонтаны выброшенной взрывами земли... услыхал сквозь грохот, сквозь посвисты осколков:
— Беспалов! Жизнь надоела, твою мать? Быстро в щель!
Метнулся в кусты, упал, сбитый с ног теплой ударной волной. Пополз, провалился в щель. Земля содрогалась, осыпались тесные стенки полутораметровой щели...
Страх, пережитый при этой бомбежке, остался у Сергея надолго. Много было потом бомбежек и обстрелов, и он как-то научился владеть собой, но ужас той, первой, бомбежки в Беззаботном возвращался кошмарами в снах, сделался тайным, стыдным воспоминанием.
4 августа две эскадрильи во главе с командиром авиаполка полковником Преображенским покинули Беззаботное. В бомболюке одной из машин сидел, скорчившись, Сергей. Летели долго, три часа с лишним. Сергей закоченел, ноги сводило судорогой. Но даже самые дальние перелеты кончаются. Ступив на грунт аэродрома, где приземлились эскадрильи, Сергей не сразу выпрямился. Лунев, прилетевший раньше, как увидел его, так сразу в смех: „Эй, корешок, чего раком встал?" Принялся колотить Сергея по пояснице, пока не отпустила судорога.
Новый аэродром был грунтовый, вокруг плоские поля, кустарники, тут и там белые домики. Дальше темнел лес. По просторному небу плыли, громоздясь и перестраиваясь, облака. Называлось это место — Кагул, и находилось оно в середине Эзеля, самого большого из островов Моонзундского архипелага. Вот куда залетели.
Ночевали в палатках. А наутро был созван митинг, и командир полка объявил боевую задачу, самим товарищем Сталиным поставленную: бомбить Берлин.
Берлин! Вот это да-а, братцы! Сколько, сколько до Берлина? Тысяча восемьсот километров?.. Из них тысяча четыреста над морем... и столько же, значит, обратно... на пределе дальности... „Ставка ожидает, что мы с честью...“ Выполним, выполним! Это же надо — Берлин бомбить!
Из Кронштадта доставили на тральщиках бомбы и бензин. Летный состав изучал маршрут, велась разведка погоды. Техсостав вкалывал с небывалым усердием, готовя, снаряжая ДБ к дальнему полету.
Вечером седьмого августа был первый вылет. Бомбардировщики, тринадцать машин, уходили тремя группами. Вот пошел на разбег, мигая красными консольными огнями, головной. Сергей, уронив усталые руки, стоял у кромки поля. Беспокойно было: оторвется ли тяжело груженая бомбами, „под завяз-ку“ залитая бензином машина? Облегченно вздохнул, когда на последних, можно сказать, метрах взлетной полосы самолет оторвался от грунта. Ревя, словно от натуги, моторами, все тринадцать ушли в темнеющее небо, в ночь, неизвестность, немыслимую даль.
Долго не расходились технари по палаткам. Сидели на траве, смолили махру, говорили о том, о сем. А главная-то мысль была: каково сейчас боевым экипажам лететь над морем, приближаясь к германскому побережью?
— Там, слыхал я, город есть, название вроде свиньи, — сказал Жестев. — Свиномун, цто ли.
— Свинемюиде, — поправил кто-то.
— Ага. Вот там повернут на Берлин.
Ночное небо заволакивало тучами. Прохватывало холодным ветром.
— Дождь будет, — сказал Жестев. — Тут места дождливые.
— А Германия тоже дождливая? — спросил кто-то.
— Цорт ее знает.
Под утро разразилась гроза. В небе прокатывался гром, будто из пушек палили. В брезент палаток хлестала вода, подтекала внутрь, и мокло сено, которое техсостав накосил для подстилки.
Тихо подкрался рассвет.
Первым старший техник Жестев чуткими ушами уловил дальний гул. Технари выскочили из палаток. У Сергея голова была мутная от почти бессонной ночи. Ливень прошел, но влажность висела в сером воздухе. Низкая облачность накрыла Кагул.
А моторы все ближе. Совсем уже рядом самолетный гром... Ах ты, вот один вынырнул, выпрыгнул из-под серого небесного одеяла и пошел разворачиваться на посадку. На полосе уже машет ему флажками стартер-финишер. Заходят, заходят ДБ на посадку. Техсостав встречает свои машины, вернувшиеся из невозможной дали, шутка ли, из Германии. Обнимаются с черными от усталости летчиками. Ну как? Ну как Берлин? Да что ж, огромный город, полно огней, представляешь, без светомаскировки, вот же обнаглели — ну, мы им дали! Влепили от всей души! И как пошли, как пошли вырубать свет большими квадратами. И прожектора сразу. И, конечно, зенитки. Но ничего. Все бомбы положили. И обратно.