— Слух такой, — говорил он, дымя махоркой, — что идет к нам из Кронштадта отряд кораблей.
— Подкрепления везут? — с надеждой спрашивал Сергей.
— Подкрепления! — Писаренко насмешливо щурился. — Откуда их взять, коли весь фронт стянут к Ленинграду? Соображение надо иметь, Беспалов. Идут, чтобы снимать нас с Эзеля.
— Ага. А когда придут?
— А ты сделай запрос командующему фронтом... Сволочи! — непонятно кого обругал Писаренко. — Нехай мне будет лихо, — сказал, раздавливая сапогом окурок, — а все ж таки я бомбил Берлин.
К началу октября остатки 46-го полка, сводный морской батальон и другие поредевшие части истекали кровью на последних рубежах обороны на южной оконечности Сырве. Дальше уходить было некуда. Их поддерживала огнем 315-я береговая батарея, героические комендоры капитана Стебеля, известного всему Моонзундскому архипелагу, — но и на батарее кончались снаряды.
А корабли из Кронштадта не шли.
Ночь на 3 октября застала Сергея и несколько десятков стрелков близ поселка Мынту. В поселке что-то горело, мрачные красные отсветы разгорались и гасли в тучах, бесконечно плывущих над Эзелем. Сергей мерз в своем бушлате, лежа на дне траншеи.
Он задремал и сквозь сон услышал, как выкликали его фамилию.
— Беспалов! — звал удаляющийся голос. — Беспалов! Живой ты чи ни?
Сергей вылез из траншеи, закричал вслед уходящему Писаренко:
— Здесь я! Здесь!
И упал ничком под пулеметной очередью с немецкой стороны. Он полз под роем трассирующих пуль и кричал, чтоб Писаренко обождал его. Потом они шли по улице поселка, под сапогами скрипело битое стекло. Писаренко рассказывал, как в штаб полка позвонили из штаба укрепрайона и велели всем, кто жив из авиагруппы, срочно прибыть на пристань.
— Мы с тобой только и остались, Беспалов. Два сталинских сокола.
У пристани качались четыре торпедных катера, и сходили на них по сходням люди в морской форме, но и сухопутные тоже. Когда Писаренко с Беспаловым, последние в очереди, подступили к сходне, их зычно окликнул командир со свирепым лицом:
— Кто такие? А ну, назад!
Недоверчиво выслушал объяснение Писаренко, что есть приказ насчет авиаторов, но пропустил.
Корма торпедного катера — не лучшее место для пассажиров, тут два желоба для торпед, в желобах и сидели тесно, скорчившись, люди, уходившие с Эзеля. Взревели моторы и стала уплывать пристань.
Море бросало катер с непонятной Сергею злостью. Он и вообще-то впервые оказался в море, да и сразу в шторм. Страшно ему было, когда волной захлестывало, и непонятно, почему еще теплилась жизнь в мокром ледяном теле. Потом испуг притупился, и стало все равно, что будет дальше...
Сергей очнулся от удара в бок. Тупо посмотрел на черные усы на белом лице Писаренко. „Проснись, — прохрипел тот. — Подходим“. Сергей так и не запомнил, как назывался приморский городок на острове Даго, к причалу которого подошел катер. Название было похоже на слово „мясо“.
Морской водой разъело под бинтами рану. Голова была наполнена болью и туманом, и выплывал из тумана то странно раздутый, будто накачанный воздухом человек с бритым черепом и спрашивал — „ты почему мне щуку не поймал?", то беззвучно кричал бывший тесть — „взяли в семью, голь перекатная!", то снилось и вовсе непонятное: будто идут-бредут по каменистой местности несколько женщин в длинных черных платьях с кувшинами в руках, а лица у них такие печальные, что страшно...
Когда туман рассеялся, Сергей обнаружил себя лежащим на койке, на простыне, под одеялом, — впервые после окончания ШМАС он не валялся на земле. Справа и слева спали на койках люди, один зверски храпел, слабо горела на тумбочке настольная лампа. Он умилился вдруг: настольная лампа! Да где ж он, в какую сказку попал?
Как и положено сказке, скоро она кончилась. Гарнизон острова Даго готовился к отражению немецкого десанта, ждали со дня на день. И Сергея выписали из санчасти в сводную роту моряков. Тут были в основном люди нестроевые — писаря, завскладами, парикмахеры и даже случайно застрявший артист из флотского ансамбля. Был тут и Писаренко, поставленный командиром взвода.
Немцы высадились на южном берегу Даго на рассвете 12 октября. С того дождливого утра гремел, почти не утихая, бой. Сводная рота, оказавшаяся на правом фланге инженерного батальона, сколько могла, сдерживала огнем немецкую пехоту. Несли потери, отходили к северу острова.
Одной из ночей окопались возле безлюдного хутора на пологом холме, среди картофельных грядок. Сосновый лес подступал к хутору, вдоль его опушки шла грунтовая дорога — ее-то и приказано было держать батальону с остатками сводной роты. Писаренко назначил своему взводу, где окапываться. Сергею с ручным пулеметом велел устроиться в каменном сарае, который имел оконце, глядевшее как раз на дорогу, — удобная позиция. Сергей со вторым номером Федей Хорольским, бывшим парикмахером, быстренько высадили из окна застекленную раму, поставили пулемет. Федя, улыбчивый и ловкий, притащил охапку сена.
— Давай отдыхать, сержант. — Он улегся, зевнул. — А хуторок какой ладный, вот бы тут пожить... — Выматерился и захрапел. Он засыпал мгновенно.
На рассвете вынырнули из леса и помчались по дороге мотоциклисты, немецкая разведка — их отбросили огнем. И вскоре началось... Одну атаку отбили, вторую — потом Сергей потерял счет. По сараю били из пушки, пришлось переменить позицию. „Дегтярь" раскалялся от работы. Хорольский бегал в тыл батальона, подносил новые диски. В середине дня ударила по лесочку, где накапливались для очередной атаки немцы, береговая батарея с северной оконечности острова — ее корректировщики появились тут, направляли огонь. Батарея, было слышно, клала увесисто. Сергей с Хорольским пообедали сухарями и банкой бычков в томате. Оба были на чертей похожи — в кирпичной пыли, тротиловой гари.
Потом опять немцы пошли на прорыв. До броска гранаты приближались. Федю Хорольского убило осколком. Из пролома в стене сарая Сергей бил по перебегающим темно-зеленым фигурам. Сквозь гром оружия слышались немецкие выкрики, наш ожесточенный мат. Какие-то бойцы, выбитые из своих траншей, полезли в сарай.
— Почему огонь не ведете? — зло крикнул им Сергей.
— А ты дай патроны, будем вести, — ответил хрипловатый бас, показавшийся знакомым.
Быстро темнело, бой затихал, обе стороны выдохлись. В сарай заглянул Писаренко:
— Беспалов! Живой ты чи ни?
— Живой пока. Надо Хорольского похоронить. Убило его.
— Если б только его. Хорошо, если дюжина от взвода осталась. А эти кто? — Писаренко всмотрелся в темные фигуры в углу сарая. — Из инженерного? Ну-к, берите лопатки, хоронить будем.
За сараем, с невидимой немцам стороны стали копать яму. Молча работали, молча снесли убитых, холмик над могилой набросали.
К Сергею подошел невысокий боец, спросил хрипловатым басом:
— Ты, что ли, Беспалов?
— Я.
— Серега?
Тут как раз немецкая ракета взлетела, и Сергей увидел худое обросшее лицо с голубыми, вроде бы и знакомыми, но подернутыми мрачноватой тенью глазами. На голову натянута мятая пилотка. Из-под грязной шинели торчат тонкие ноги в обмотках и заляпанных глинистой землей башмаках.
— Марлен, — тихо спросил Сергей. — Ты как сюда попал?
— А ты? — сказал Марлен, боец инженерного батальона.
Они вошли в сарай и улеглись у пролома в стене рядом с ручным пулеметом, уставившимся в бесприютную морнзундскую ночь.
— Тебя что, в голову ранило? — спросил Марлен.
— Да, задело. На Эзеле еще.
— А, ты оттуда. Курево есть? А то моя махорка кончилась.
Они закурили, держа огоньки в кулаках.
— Слыхал? —сказал Марлен. — Наше начальство-то сбежало. За Елисеевым, говорят, самолет прислали. Бросил нас подыхать тут.
— Не может быть. Мало ли что болтают.
— Очень даже может быть. Командиры долбаные! До чего довели... Ты как на островах очутился?
Попыхивая цигаркой, выслушал краткий рассказ Сергея.
— Так это вы Берлин бомбили? Дело! Почему ж тебя на Эзеле оставили? Мест не хватило? Ты ж сын попа, вот и не хватило.
— Брось! — сердито сказал Сергей. — Это теперь не имеет значения. Ты-то как здесь очутился?
— Длинная история.
— Не хочешь, не рассказывай.
— Можно и рассказать. Все равно не усну. — Марлен лег на спину, закинув руки за голову. — Давай вопросы.
— Ты куда из Воронежа уехал? Я спрашивал тогда, но никто...
— Никто и не должен был знать. А то бы отправили меня куда-нибудь подальше. В Баку я уехал. Там у меня тетка, сестра матери. Ее муж нефтяник взял меня рабочим на нефтепромысел. Так я, значит, и спасся. Забыть-то меня не забыли, но и не искали.
— А как ты на Даго попал?
— В тридцать девятом призвали в армию, определили в зенитную артиллерию, и сходу нашу батарею — в Западную Белоруссию. Освобождать братьев белорусов. Мы в Молодечно стояли. Я там влюбился.
— Это как? — спросил Сергей. Ему холодно было в бушлате, подбитом одним только флотским форсом. — Что это значит?
— А то и значит, — со странным вызовом сказал Марлен. — А что, нельзя?
— Почему нельзя...
— Вот я и спрашивал: почему нельзя? А наш политрук-дурак кричал: нельзя в полку! У Марыси отец был поляк, железнодорожник, а мама белоруска, на почте работала рядом с нашей частью. На почте я и познакомился с Марысей. Ей семнадцать было. Такая тоненькая, глаза синие... Мы с ней на трех языках разговаривали — на смеси русского, польского и белорусского. Марысин папа, когда она в гости позвала, спрашивал, что да как, а я ему — только хорошее про нашу жизнь. У нас панов нету, по справедливости все... А иначе как объяснить, почему мы к ним пришли? Освободители же... Почему нельзя? — говорю. — Я ж местное население пропагандирую в нашу пользу. Политрук орет: нельзя, и все тут! Всюду ему шпионы мерещились. Ну, я уперся. А он меня — на губу. А я — рапорт по начальству. Тут они взяли меня в оборот... — Марлен покашлял. — Хорошо еще, что не под трибунал. Списали в инженерный батальон, в землекопы... Дай еще махорки, Серега. Ну вот, — выдохнул он облачко дыма. — Знаешь такой город в Эстонии — Палдиски? Там мы копали, как кроты, воздвигали батарею.