Даговцев стали распихивать по частям гарнизона. Сергея Беспалова, как мастера по вооружению, послали, по его просьбе, в авиаполк.
Это был истребительный полк неполного состава, из двух эскадрилий, в одной имел истребители И-151, попросту говоря, „Чайки", во второй — тупоносые И-16, чаще называемые „ишачками".
Редкий день не била финская артиллерия по аэродрому — большому полю среди соснового леса. Только заведешь моторы — тут и там на летном поле рвутся снаряды. Идет „ишак" или „чайка" на посадку — опять гром, дым, высверки огня, выбросы земли. Но истребители исправно делали свое дело — не пускали финские „фоккеры" и „бристоль-бульдоги" в небо Гангута (этим звонким именем часто называли полуостров Ханко), барражировали над шхерами, помогали десантному отряду брать и удерживать островки на флангах обороны.
В одной из землянок роты аэродромного обслуживания дали Сергею место на нарах. И вот какая пошла у него жизнь. На рассвете командир роты объезжал на машине летное поле, втыкал красные флажки у свежих воронок. Вскоре все поле было как первомайский праздник. Затем выезжал грузовичок, набитый кирпичом, песком, щебнем. Бойцы аэродромной роты таскали на носилках и сбрасывали в воронки кирпичи, засыпали землей, трамбовали — готовили взлетно-посадочную полосу, чтоб самолеты не „спотыкались". Сергей, конечно, напомнил начальству, что он специалист-оружейник, но получил ответ, что, дескать, знаем, сержант, но пока давай работай, засыпай воронки, надо поле держать в исправности, другого аэродрома на Ханко нет, весь полуостров простреливается насквозь.
По вечерам Сергей без сил падал на нары. Тупо болела голова. Ему воронки уже и во сне снились: такая черная прорва, сыплешь, сыплешь в нее песок и щебенку, а она глотает, никак не может досыта, доверху наесться... А местность снилась незнакомая, каменистая, и опять беззвучно выплывали женщины в длинных черных одеждах, куда-то шли с кувшинами в руках, и лица у них были такие печальные, что невозможно смотреть...
В выстуженной к утру землянке, тесно набитой спящими, храпящими людьми, Сергей просыпался с ощущением сиротства, неприкаянности. Почему-то вспоминался отец, лежащий в гробу с суровым лицом... Щемило в груди... Все по островам да полуостровам кидает его, Сергея, военная судьба. Домой бы! Вот только дома нигде нет, даже в родном городе Серпухове. Заглянуть бы туда хоть одним глазком. Ваське сколько уже — шесть лет в декабре стукнет... Нельзя сказать, чтобы он, Сергей, тосковал по сыночку. После того, как узнал — еще в Борисоглебске, — что Лиза вышла за бухгалтера Заготзерна, он все реже вспоминал о сыне. А теперь вот, крепко битый войной, которая чуть не вплотную придвинулась к Серпухову, он ощутил потребность в родном человеке. Один только Васька и остался у него родным существом...
Накануне праздников инженер полка отозвал Сергея из роты и велел заменить выбывшего по ранению оружейника в эскадрилье „чаек". Командовал этой эскадрильей капитан Белоусов, летчик, сильно покалеченный на финской войне, но оставшийся в строю — на протезах вместо ампутированных ног, с приживленной розовой кожей на страшно обожженном лице. Сергей смотрел на Белоусова с восхищением: вот человек! Оживший Павка Корчагин!
Теперь он занимался привычной работой оружейника. Чистил и заряжал пулеметы, а вместо бомб подвешивал под плоскости „эрэсы" — реактивные снаряды, которые делали старенькие тихоходные „чайки" грозным противником для немецких и финских машин, имевших преимущество в скорости.
На праздники выдалась летная погода. Голубело небо, облака плыли по нему раздерганные, как вата, на клочья. С рассветом прогревали моторы на дежурных истребителях. Как всегда, на звук моторов обрушились финские снаряды, они рвались в северной части поля, и работавшие там бойцы попрятались кто куда. Разрывы снарядов стали перемещаться южнее, а в этой части поля ползал каток, утюжа набросанный в воронки грунт. Митя Шилин, водитель катка, сидел на открытом сиденье спиной к разрывам, не видел их и, похоже, за тарахтеньем двигателя не слышал. Ему кричали с кромки поля, руками махали — Шилин не слышал и по сторонам не глядел, знай себе орудовал рычагами, утюжил воронки. Вдруг он схватился за грудь, сполз с сиденья набок, упал лицом вниз на утрамбованную катком землю. Когда подбежали к нему, Шилину помощь уже не требовалась. А каток полз сам по себе, пока не провалился косо в воронку на краю поля.
Вдруг ударили зенитки, и с востока, со стороны взошедшего холодного солнца, выскочило звено „фоккеров“. Оно сделало круг над аэродромом, строча из пулеметов, стало заходить на второй круг, но уже взлетела им наперерез пара дежурных „чаек". Зенитки разом умолкли. Сергей с лесной опушки смотрел на круговерть воздушного боя. Душа замирала при мысли, что вдруг откажут пулеметы на его „чайке". Ведь он впервые видел, как дерется вооруженный им самолет, — на дальних бомбардировщиках такого не увидишь. Когда один из „фоккеров" вывалился из клубка самолетов и, прочертив небо черным дымом, стал падать, исчез за кронами сосен, Сергей Беспалов обо всем позабыл — выскочил на поле, потрясая руками и выкрикивая что-то радостное и бессвязное.
К вечеру выпал первый снег. В землянке жарко гудела печка-времянка. Спорили, которой по счету была сбитая утром финская машина. Кто говорил — тридцать восьмая, а кто — сороковая.
Спустился в землянку командир роты, сел к печке, шевеля пальцами у красного зева открытой дверцы. Сказал:
— Ну что, хлопцы, укладывайте вещички. Скоро уйдем с Гангута.
— Ка-ак это „уйдем"? — посыпались вопросы. — Почему? Куда?
— Есть приказ ставки .— эвакуировать Ханко. Обстановка так складывается: все силы под Ленинград.
Вечером 21 ноября часть аэродромной команды ушла с Ханко, в их числе и Сергей Беспалов. Транспорт, принявший гангутцев в свой устланный грязным сеном трюм, в долгой довоенной жизни назывался „Майя". Сразу по выходе из гавани, за волноломом, „Майя" принялась судорожно переваливаться с борта на борт. Сергей маялся, маялся, перекатываясь на сене, как куль, — и среди ночи не выдержал. Кое-как поднялся по трапу на верхнюю палубу, ухватился за обледенелый фальшборт. После рвоты полегчало. Осатанелый ветер бил в лицо снежной крупой. „Майя" шла без огней. Сергей знал, что сопровождали транспорт несколько кораблей, но и они шли без огней, не видно их было в темном штормующем море.
Сереньким утром сквозь снежный заряд вошли „Майя" и корабли конвоя на рейд острова Гогланд. Тут предстояло отдышаться, отстояться до вечера, перед тем как совершить второй ночной прыжок — до Кронштадта. И стало известно, что ночью напоролись на плавающие мины и погибли сетевой заградитель „Азимут" и один из тральщиков. Финский залив был набит минами, как суп клецками. Уже много, говорили, подорвалось кораблей на трудном пути исхода. А „Майе" повезло. Повезло Сергею.
Ему и впоследствии везло, когда ледяной блокадной зимой он оказался на Новоладожском аэродромном узле. Тут базировалась авиагруппа истребителей, прикрывающая Дорогу жизни.
Летчикам полагалась повышенная норма питания, а техсоставу — другая, только-только позволяющая поддерживать жизнь. Сергей держался, может, получше, чем иные технари. Был он от природы-матушки крепок. Комиссар подметил его наклонности и выдвинул Сергея в комсорги. Тоже, значит, и это доверие помогало сержанту Беспалову восполнять политическим усердием острую нехватку витаминов и калорий.
Усердие не осталось незамеченным. Летом сорок второго Сергея приняли в партию, а в начале осени направили в Ленинград на ускоренные курсы политработников. Весной сорок третьего, к началу новой кампании, он был
выпущен с курсов в звании младшего лейтенанта и назначен замполитом роты аэродромного обслуживания на островок в Финском заливе, где обосновалась маневренная база Балтфлота.
Шла замена истребителей — вместо „ишачков" и „чаек“, отлетавших свое, входили в строй Ла-5 — „лавочкины“, машины с хорошей скоростью и сильным вооружением. Молодой замполит, можно сказать, всю душу вкладывал в обслуживание новых машин. Со строгостью, но и с заботой воспитывал личный состав, о лучших бойцах писал заметки в газету „Летчик Балтики". У него стиль был немного торжественный и идеологически правильный.
Осенью сорок четвертого авиаполк перебазировался под Таллин, только что освобожденный войсками Ленфронта. А конец войны застал лейтенанта Беспалова в портовом городе Кольберге (он же — польский Колобжег). Вот куда ястребки залетели.
Да, повезло Сергею. Всю войну отгрохал, не сгинул на погибельных островах, выжил в блокаду, и не покалечило его под бесчисленными бомбежками. Был он высокий, с густой коричневой шевелюрой, с рыжеватыми усами, отпущенными под конец войны. Такой ладный офицер, у начальства на хорошем счету. В сорок шестом ему присвоили старшего лейтенанта и назначили замполитом батальона аэродромного обслуживания. У него теперь — впервые в жизни — была своя комната в военном городке на косе напротив Пиллау. В этом приземистом городе, ястребиным клювом нависшем над оконечностью косы, Сергей бывал часто: то по делам в штабе ВВС флота, то в редакции флотской, газеты „Страж Балтики", то — по субботам — в Доме офицеров.
Так прошло почти три года. За это время Пиллау переименовали в Балтийск, а нашего героя произвели в капитаны.
Однажды, поужинав с приятелями в ресторане Дома офицеров, капитан Беспалов заглянул в зал, где гремела радиола. Кружились пары — черные тужурки и цветные платья. У стенки стояли две девушки. Сергей подошел и обратился к одной, пышноволосой и статной, с вежливыми словами:
— Разрешите вас пригласить?
Глава десятаяБАКУ. НОЯБРЬ 1989 ГОДА
Я стояла в толпе у края фонтана и смотрела, как Самсон раздирал пасть льву. День был летний, солнце золотило мощные руки и икры Самсона, а лев рычал... или мне показалось это? Может, балует кто-то из толпы, подражая рычанию зверя? Я поглядела на ту сторону фонтана и вдруг увидела Ваню Мачихина. Он стоял там в своем мятом пиджачке среди женских цветастых платьев и, не мигая, смотрел на меня. Я замахала Ванечке, закричала и побежала к нему, а как добежишь, если он на другой стороне... а лев уже не рычал, а был в могучих руках Самсона... Я бежала, бежала...