Родилась в Москве.
В 2020 году окончила лицей № 1525, студентка филологического факультета СПбГУ.
«Здесь на каждом втором здании есть лепнина…»
Здесь на каждом втором здании есть лепнина,
Каждая улица умощена конем с гениталиями.
Что еще тебе? Кислая ты мина.
Какую потребность это не удовлетворяет?
Так найди в этом,
может,
поэзию:
Каждым вечером мне в окно
Светит фарами мусорный трактор.
Вот, поймала, да! Это оно.
Он ревет под окном, бьет контейнеры.
Будто рота упитых солдат.
Расписание четко, железное:
В час приехал, в час двадцать назад.
Институт пусть окутает знанием:
Гнев Ахилла, фонемный снаряд.
Пусть поможет, заглушит рев Трактора
Поэтический Петроград.
Пусть пять лет, каждый вечер, под окнами,
Когда светит в окно уголь фар,
Будет ум мой забит эпилогами
И аккордами медных фанфар.
Пусть не даст мне сойти с этой физики
Благородный, большой Лит. Массив.
Даст пощаду измотанной психике,
С тракторами делящую быт.
Он такой оглушающе-громкий.
В этом тракторе мой Петербург.
Будь ты трижды поэт и филолог,
Лучший друг самых тонких наук.
Драматург, самый честный и емкий,
Избеги, детка, тракторных мук.
«Мой друг, отчизне посвятим…»
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
И почему-то снова мимо
В наследство данная нам лира
Все больше мажет!
Двести лет
Звезды пленительного счастья
Все нет и нет. Души порывы?
На них надеяться нельзя.
Их столько было!
Товарищ, верь.
Товарищ, верю очень сильно!
И тления ваш стих, конечно, избежит,
Однако станет нам постыдной костью в горле:
Вы объяснили нам буквально и дословно,
Куда и почему нельзя идти (а главное, чем это обернется!).
За двести лет,
За двести лет пути
Туда ж вернемся.
Как я съела Москву
Первым делом спросила мать.
Та сказала: Москву нельзя,
начни с Кремля.
Кремль пошла уплетать.
Упрашивала:
можно и храм в придачу,
Ну хотя бы маковку,
Крестик золотой хотя бы.
Разноцветные купола,
Видя меня, дрожали,
Хрустела кирпичная стена,
красная
стружка сыпалась.
Осколки остроконечной
В небо впились.
А кто-то же купил билеты,
Думалось.
Ну ладно, мама ведь разрешила.
Мой голод Кремль не унял.
Сахарный, приторный.
Алмазный фонд,
Оружейный ряд
Уже был кем-то вылизан.
Пойду по Кремлевской,
По Софийской.
Уже виднеется Four Seasons,
Бывший отель «Москва»,
Бывший дворец труда!
Не удержалась,
съела.
Хруст стоял страшный.
В КГБ-отделе
Все провода
Перегрызла. Разодрала.
И была такова.
Прошагивая Охотный ряд,
Снесла ботинком
Поливальные трактора
И газонокосилки.
Травяные рулоны
Раздавила.
Эксперты-урбанисты
Мне эту шалость
До сих пор не простили.
Направилась к ВДНХ —
Зеленому сердцу столицы.
Голод мучил меня.
Главный вход мраморный
Примечаю.
Ничего вкуснее нет
Сталинского Ампира!
Без него вход стал, право,
Гораздо шире!
Мама звонит,
Просит: остановись!
Я тебе только Кремль разрешила.
Какие отели?
Какие мрамора?
Тебе не стыдно?
Платить кто будет? Я?
– Мама, тише!
Мам, это новая Москва.
Еще сто таких наплодят,
Намодернизируют.
Ты не волнуйся.
Наш градоначальник
И эксперты-урбанисты
Все новое, стеклянное выстроят.
Проза
Сергей Кубрин
Мальчики. Подъем!
Родился в 1991 году в Пензенской области.
По образованию юрист, работает следователем.
Публикации в толстых литературных журналах («Урал», «Волга», «Октябрь», «Сибирские огни»), автор книги «Между синим и зеленым» (2019), лауреат международной литературной премии «Радуга», финалист литературной премии «Лицей».
Рядовой Ципруш получил из дома посылку. Он шел уверенным командирским шагом по центральному проходу и почти торжественно нес коробку, намертво обтянутую скотчем. Накинулись без разрешения. Разорвали в клочья, достали все, что можно и нельзя: дезодорант, вареную колбасу, зефир в шоколаде.
– Да подождите вы, – просил Ципруш, но ждать никто не собирался.
Делили поровну, каждому по две. Ели быстро, чтобы не спалиться.
– А это чего? – не сразу понял Бреус, обнаружив на дне пачку презервативов.
Ципруш выхватил и спрятал в наружный карман хэбэшки. Весь красный и зеленый.
– Ты кого тут собрался? – хохотали солдаты. – Тебе зачем?
– Это, брат, – оправдывался Ципруш, – шуточки за двести.
Колбаса без хлеба улетела быстро, и ничего не осталось от домашнего подгона за каких-то полчаса.
Дневальный дал команду строиться. Повылетали на взлетку, запах гражданской еды кинулся вслед.
Сержант Горбенко от нечего делать проверял внешний вид. Смотрел чистоту подшивы, черноту берцев.
– Кантик почему не бритый?
Рядовой Манвелян бросил виновато, что не успел. И плечами дернул, подтвердив собственную беспомощность.
– А пожрать ты успел? – накинулся Горбенко. – Колбаса где?
С сержантом не поделились, не вспомнили даже. Захавали, как суки, честное слово. А того не проведешь – всевидящий и всезнающий. Настоящий, короче.
Наказать – святое дело. Форма одежды номер четыре. Пять километров по лесополосе. Бежали строем, дышали через одного. Бреус отставал, Манвелян говорил, что сдохнет.
– До блевоты будем! – не шутил Горбенко. – Чтобы знали!
Халявная жрачка не спешила выходить.
На третьем километре Ципруш сдался. Он встал, хватился за какой-то тополь и харкнул кровью.
– На месте! – скомандовал Горбенко.
Кровь живая и розовая, Ципруш – тоже живой, но бледный. Кое-как добежали, сержант не умел прощать, но верил в справедливость.
– Это жадность ваша! – говорил он. – Отравились вы, сучата! Вот теперь дохните.
Но никто, кроме Ципруша, не умирал. На вечерней поверке признался, что кружится голова и температура, кажется, и опять закашлял, оставив в сухой крохотной ладони смачную кровяную жижу.
В ленкомнате крутили кино с Джулией Робертс. Солдаты смотрели и не догадывались, насколько правильно устроена жизнь, как вовремя приходит то, чего не ждешь, но заканчивается, едва-едва. Любви хотелось до ужаса, сильнее только пельменей хотелось каких-нибудь и спать до обеда.
В лазарете дали таблетку от всего, пенталгин или вроде. В госпитале подтвердили, что пневмония. Двусторонняя.
– Ничего, – провожали с завистью солдаты, – отдохнешь.
– Там телевизор, – рассказывал Бреус, – и медсестры.
Кровь розовая, а медсестра – белая. Одна медсестра. В халате.
Утром она говорила «Мальчики, подъем!», и нежно включала в палате свет, и не требовала ничего, кроме «поскорее, пожалуйста», «проходите, пожалуйста», и все такое. Ничего, кроме долгих провожающих взглядов.
– А как вас зовут? – спросил кто-то.
– Людмила, – сказала медсестра и улыбнулась по-человечески.
Ципруш, кажется, выздоровел сразу. Точнее, заболел. Под сердцем что-то сжималось и разжималось, как только. И полы сверкали, чистые-чистые. Мыл с удовольствием, лишь бы рядом покрутиться да подольше.
– Спорим, она мне даст?
– По морде разве что, – гоготали пацаны.
– Ну, спорим? Спорим?
Ципруш – не самый красивый, но добрый. Длинный какой-то, худой и несуразный. Обожал спорить и не любил проигрывать. Забили на две сигареты.
До темноты подмывался в туалете, нюхал подмышки. Дезодорант запрещен и остался в располаге, а тут лишь стиральный порошок. Натерся кристалликами «Мифа» или чего-то там, подышал в руку, убедился, что свежо. Молодой и счастливый, рядовой рядовой.
На вечерние процедуры пришел, как новенький. Черепушка бритая блестит, глаза горят духанские.
– Раздевайся, – сказала медсестра.
Не сказала даже – потребовала. Ципруш топтался на месте, не решаясь. Он как-то иначе представлял, не так вот сразу, по крайней мере. Но все равно потянул за края белуги, запутался в рукавах.
– Верх не обязательно, – заметила Людмила, – штаны снимай.
Ципруш кивнул и лег на кушетку. Перевернись, не бойся, опусти. Лежать на животе, когда такой – готовый к бою – тяжело и неправильно. Скрючился, ногу поджал. Неудобно, одним словом. Говорила – не слышал. Дышала – дышал.
Обожгло, кольнуло, защипало. И нога отнялась моментально.
– Вот и все, – хохотнула, – а ты боялся.
– Все? – не понял Ципруш.
Шприц одиноко лежал в урне и требовал уйти. Стоял, не решаясь. И нечего было стоять. Он ляпнул что-то очевидное, получил однозначное «нет». Прошло и отпустило. Один халат мелькнул на прощание, и закрылась дверь.
Телевизор показывал только Первый канал. Других не знали все равно, смотрели новости. Ципруш протянул пачку синего «Бонда» и проследил, чтобы взяли именно две.
– Не дала? – спросили.
– Не дала, – ответил и позвал на перекур.
В сортире привычно пахло, и коробка с порошком по-прежнему стояла за дверью. Ципруш пнул со всей дури, стало белым-бело. Чихать бы тут на все, да не можется.
– Как думаешь, почему жизнь так несправедлива? – загнался Ципруш и сам не понял, как докатился до этой абсолютной и безупречной истины.
– Потому что мы душары, – справедливо объяснили пацаны.
Открылась дверь, и в туалет зашла медсестра. Туалет мужской, но все равно зашла, как будто имела право.
– Мальчики, здесь нельзя.
Не мальчики, а дурачки. По крайней мере, один дурак, как минимум. Кто-то бросил сигарету в унитаз, кто-то успел стрельнуть в окно. Ципруш продолжил, не замечая. Он стоял, и пыхтел, и, гордо подняв голову, наблюдал, как Люда разводит руками, пробираясь сквозь плотную дымовую завесу.
– Я доложу в роту! – пыталась она. – Я буду вынуждена.
– Правильно говорить «во рту», – обидой заливался Ципруш и курил уже следующую.
На третьей перестал. Закашлял сухо и тяжело. Опять харкнул и, хватив кого-то за плечо, рухнул на холодный плиточный пол.
Принесли нашатырь, дотащили в палату. Молоденькая Люда, сама два дня как служит, смотрела растерянно и не знала, что. Она могла только делать уколы, ставить капельницы и не давать, когда по-настоящему просят.
В ленкомнате крутили кино с Джулией Робертс. Солдаты смотрели и не догадывались, насколько правильно устроена жизнь, как вовремя приходит то, чего не ждешь, но заканчивается, едва-едва. Любви хотелось до ужаса, сильнее только пельменей хотелось каких-нибудь и спать до обеда.
В условный отбой вернулись в палату. Люда по-прежнему сидела напротив Ципруша. Она гладила его по лбу, рукой водила по колючему ежику головы. Ципруш уверенно дышал, но изображал, что умирает.
«Голодный, наверное, – думала, – ну, ничего, ничего».
Мешать не стали. Вернулись к телевизору и молчали каждый о своем. Изредка пытались подслушать, хоть краешком глаза подсмотреть, что у них там, идут дела или не очень.
Только утром спросили:
– Ну как?
Ципруш махнул – отвяжитесь, что ли. Он улыбался и неторопливо собирал вещи: зубную щетку, бритвенный станок. В казарму шел живым и невредимым. Только ноги ватные, подошвой по асфальту, и непростительно жарко в законные тридцать шесть и шесть.
Попал на утренний развод. Попросил разрешения встать в строй.
– Чего это? – указал Горбенко, и Ципруш безо всяких протянул пакет, набитый по самое не хочу.
– Берите, товарищ сержант, угощайтесь.
Горбенко, рассмотрев колбасу и всякие там банки, одобрительно кивнул, но все равно потребовал приготовить к осмотру содержимое карманов.
Ципруш занял место, поздоровался со вторым и первым, поправил воротник и достал из хэбэшки все, что нужно для простой армейской службы: носовой платок, расческу, блокнот для записей. Нетронутая пачка презервативов сверкала в ладони, и вот-вот предстояло что-то объяснять.