Максим Амелин
Поэт, переводчик, литературный критик и издатель. Родился в 1970 году в Курске. Учился в Литературном институте имени Горького (семинар Олеси Николаевой). Главный редактор издательства «ОГИ». Лауреат премий «Поэт», «Антибукер», «Московский счет», Бунинской премии, Премии имени А. Солженицына.
Урок географии 1980 года
Анна Федоровна, строгая географичка почтенных лет
в курской школе № 7 на углу Дзержинского
и Чернышевского, учившая еще в середине 50-х
моего отца в трудовой семилетке на Цыганском Бугре,
уркаганской 8-й, начинала урок: буравила в поисках
подходящей жертвы сквозь узкие стекла полупустые лица
и одного беспомощно плавать выдергивала к доске,
где висела карта мира с речными прожилками,
зеленея равнинами, коричневея горами, океанами голубея.
«Ну-ка, ты вот давай нам реки сибирские покажи,
Обь, Енисей и Лену… Они не в Южной Америке
протекают… И в Африке незачем их искать… Что ты тычешь
указкой без толку?.. Не возюкай по карте, садовая голова…
Где Сибирь?.. Не лупись… Где три четверти года холодно?
Наконец-то… На тройку с натяжкой… Где Альпы?.. Где Пиренеи?..
Вот… Нашел… Молодец… А теперь пять великих озер…
Как их там?.. Э-ри… Ми-чиган… Гу-рон… Он-тарио… Верх-нее…
Прекрати шмуругать ногами…» – и так далее в том же духе.
Каждый учитель считает важнейшим предметом свой,
будь он ученику бесполезен хоть трижды, хоть четырежды, —
вот, казалось, зачем иностранный язык, если каждый
твердо знал, что в жизни ему не понадобится таковой,
потому как в любом нестоличном городе вероятность на улице
встретить заезжего чужеземца равнялась нулю, да и вряд ли
стоит с ним заговаривать, а то соответствующие возьмут
органы на заметку – потом своих не узнаешь; а в географии
для того, кто живет по прописке, нет никакого проку.
Будь готов, развивайся, совершенствуйся, небывалых высот
достигай в теории, но заруби себе, что на практике
ты никогда ни Парижа, ни Рима, ни Лондона не увидишь
как своих ушей, не почуешь страны под собой,
вот и читай между строк, рассматривай черно-белое
вместо цветного, играй в города, решай кроссворды,
наших знай, а с не нашими – лучше держи востро,
в корень зри, заучи назубок прописные истины:
курица не птица, работа не волк, потребитель не созидатель.
Что здесь верно, что нет – разберись и нужное подчеркни:
ограниченное право выбора приятней его отсутствия,
как самостоятельная куда предпочтительней любого диктанта, —
вот и Анна Федоровна, скорее всего, как жена
ответственного работника, в ГДР, Болгарии, Польше, Венгрии,
сомневаюсь, что где-то еще, ну может, в Монголии, побывала,
да и по самой прекрасной и самой большой на Земле,
я не уверен, что довелось особенно ей проездиться
вдоль и поперек, из конца в конец, от края до края.
Мне, счастливцу, ее уроки запомнились хорошо,
ничему не способному выучиться, сам пока не потрогаю,
на шкуре своей не проверю, не увижу собственными глазами,
а иначе слаба моя вера, и вот, сорок зим спустя,
мест обжитых и безлюдных обшарив немало, я выяснил,
что мир существует воистину, самолетами сшито пространство, —
видно, сжалился неспроста надо мной всемилостивый Господь,
попустив убедиться на опыте в том, что не зря картографы
свой проедают хлеб, не напрасно штаны протирают.
Олег Лекманов
Родился в 1967 году. Доктор филологических наук, победитель премии «Большая книга» (2019), автор более 700 опубликованных работ. Стихотворение публикует впервые и, как утверждает, в последний раз.
«Который день подряд…»
Анюте
Который день подряд
В Москве погодка «Питер»:
Прохожие глядят
На мир сквозь тусклый фильтр.
Здесь с братцем-февралем
Взбесившийся ноябрь
Над пьяненьким бомжом
Кружится в dance macabre.
Вот – фон. А вот и он.
«Здорóво, herr professor,
Веселый салабон
На службе у прогресса.
Куда, мой друг, прыг-прыг,
Не убояся стужи,
Ты скачешь? В лавку книг?
Или к друзьям на ужин?
Иль на журфак-филфак,
Лить свет и сеять разум,
На три занятья (fuck!)
Опаздывая разом?»
«Домой, там сериал,
Там Стерн, sаuternes и Пушкин.
И Генделя хорал
Поет: “Меня послушай!”»
…………………………
Он дома: в чашке чай,
А в уши вставлен Гендель.
Но стынет чай, и хор зачах,
И не спасает Гендальф.
Который день подряд
С экрана светят снимки
Той, чей он ловит взгляд,
Чьи милые ужимки
Один оставшись, он
Никак не может вспомнить.
И чай не в чай, и сон не в сон,
И жизнь, как сладкий омут.
Ах, брови-собольки,
Угля оттенков тыща.
Ресницы в полщеки
И в пол-лица глазища.
……………………….
Все валится из рук,
Служить не хочет слово.
Один facebook мне друг,
Мой голубок почтовый.
Шепчу: «Приди ко мне…»,
Скользя по первопутку.
И хмыкаю во тьме,
Твою припомнив шутку.
2012
Сергей Рыбкин
Родился в 1995 году в Воронеже. Поэт. Финалист Национальной премии «Русские рифмы» (Санкт-Петербург), Всероссийского форума имени Н.С. Гумилева «Осиянное слово» (Москва, Переделкино), Всероссийского конкурса «Зеленый листок» (Тверь).
Печатался в журнале «Подъем», в интернет-изданиях «Сетевая словесность» и «Прочтение».
Нелюдимый метареалист(Дружеский комментарий к долгожданной книге)
В день рождения Пастернака, 10 февраля, в издательстве Воронежского государственного университета тиражом в 300 экземпляров вышла книга стихотворений Сергея Рыбкина «Вдали от людей». Первая книга поэта.
Сзади на обложке отзывы. Московский поэт и литературный критик Борис Нутенков называет поэзию Рыбкина сложной в своей открытости медленно разворачивающемуся смыслу, основанной на неброском синтаксическом параллелизме. Герметическим метареалистом, работающим в неомодернизме, определяет его уральский поэт и литературный критик Юлия Подлубнова. Указывая, впрочем, на некоторую традиционность формы и содержания.
На первой странице – эпиграфом ко всей книге – четверостишие:
как хорошо себя толкнуть
остановить на грани
о эта нежность это жуть —
я ранен
Честное и довольно точное самоопределение. Поэт Сергей Рыбкин (не хочется говорить «лирический герой»: в случае с Рыбкиным происходит почти полное отождествление земного и небесного) всегда на грани: комнатного и заоконного (окно – главный символ-образ поэтики), пригорода и города, снега и дождя, речного луга и леса… И – наконец – речи и молчания: «Молчи и помни, сдерживай поток, // безумный мальчик, плачущий у окон…»
Речь – это слитные слезы, крупные капли, похожие на слепых стрекоз, сбивающих друг друга. Слово – божественное, рассыпанное в траве.
Река, как игла, продевает ворох звуков, и появляется голос.
Странный, неразборчивый, сбивчивый, далекий.
Из-за этого, конечно, немало случайностей и неточностей.
Не расслышав слова, не до конца разглядев образ, он все равно говорит. И делает это открыто: ничего не добавляя от себя, земного. Иной раз получается даже не речь половодья, равная бреду бытия (по Пастернаку), а небесный, неясный, брезжущий сумбур, с трудом переводимый Рыбкиным на человеческий язык.
Впрочем, не так и важно, о чем, главное – говорить.
это все о воде и Ржеве
как о ржавчине и трубе
это нежно течет железо
как слеза по твоей губе
Заговаривание (даже – забалтывание) мира. Потому что так легче. Переждать ночь и немоту. Пережить разлуку. Стихи как рефлексия.
Не долг перед воздухом и светом, но разговор о себе и для себя. Самоспасение. Наверное, это и есть чисто поэтическая задача: спасешь себя, получится спасти и других.
белый лист и простой карандаш
словно хлеб с молоком
помогают держать эту жизнь
и держаться
Явна не (с)только традиция, сколько преемственность. Поэт невольно называет своих любимых, делает это с нежностью: «и ржавчина кругом и желтизна» (Сергей Гандлевский), «на голосе и глоссе продержусь» (Олег Чухонцев), «предчувствие стихов светловолосых…» (Григорий Поженян). Об Ольге Седаковой он говорит прямо: «Седакова // как молитва…»
Несказанного у него, кажется, и вовсе нет: идя за звуком, он произносит все. Может быть, и лишнее: «Золотистый, злободневный, зол, зола // сожженной травы, вчерашнего лета прореха…» Но здесь же появляется и другое – постмодернистское, смелое и откровенное, – «тучи небо мглою кроют, // как понятые моей беды».
Как бы заранее обреченный на трагедию, на одиночество и непонимание, Сергей Рыбкин все-таки стремится к ней. Желанной и едва представимой.
И все стихи – от этой не-случившейся.
Вопреки ей.
Ради нее.
Василий Нацентов
Из книги «Вдали от людей»
«Мы оттаяли к лету, но воздух пропарен и влажен…»
Мы оттаяли к лету, но воздух пропарен и влажен.
Хочешь криком сорвать прошлогодний побег – пробеги
по сожженной траве, рукавом зацепиться о сажу
и упасть в темноту, за которой начало строки.
Словно черная нитка натянута перед глазами,
это – смелость, которой учиться еще и учи…
это точка, которую нам еще не показали,
о которую мы, опираясь, по буквам стучим.
За проход в никуда неизбежная плата, ты ранен —
хочешь музыку выдохнуть, дудочкой стать неземной,
и идешь по земле с этой дудкой в нагрудном кармане,
говоря-говоря-говоря-говоря сам с собой.
«Как страшно жить, когда ты в наготе…»
Как страшно жить, когда ты в наготе,
в распахнутом окне под сквозняками,
и ночь рисует солнце в темноте
чернилами густыми. Ходят сами
по комнате предметы, говорят
о завтрашнем полете, о вчерашнем
падении, и лампочки горят
над миром, путеводными не ставши.
Мне дышится прерывно и внатяг,
чужие люди шепчутся у окон,
влюбленные над городом летят
и вьют из яблонь яблоневый кокон.
Но сколько их, летящих надо мной,
сцепившихся и спрятанных на крышах?
Любовь стучит как будто домовой…
Я ничего не слышу.
«Строчкой леса заштопанный край, вдали от людей…»
Строчкой леса заштопанный край, вдали от людей
живешь, подуваешь в дуду, вызываешь созвучья,
ты сам же вода, но притягиваешься к воде,
как будто тебя обуздало веление щучье.
Выходишь к реке, от промоин – журчанье и хруст,
срывается снег с камышей, тебе кажется – чайка,
и в клюве ее золотистый прикушен подуст,
густая вода закачалась, как кресло-качалка.
Вот так и живешь, ради качки и взмаха крыла,
измеряя на глаз траекторию птичьего взлета,
даже если мне жизнь показалась – совру, что была
только здесь, и, наверное, значила что-то.
«речь воды – это слитные слезы…»
речь воды – это слитные слезы
это крупные капли разжавшихся волн
так друг друга сбивают слепые стрекозы
когда полдень травой уже заговорен
солнце выпало в небо и на гамаке
раскачалось, лучами под ноги швырнуло
я морщину увидел в дрожащей строке
эту зрелость и злость стихотворного гула
как бы выпасть в траву, виноградом врасти
в эту вязку зеленую, сонную тяжесть
в эту часть обреченной на муки Земли
разделенную памятью-памятью на шесть
«Рассеянный вызов, захочется в небо смотреть…»
Рассеянный вызов, захочется в небо смотреть
и мглу пробивать, говорить о любви и о смерти,
как с воздухом голос вплетается в тьмы круговерть!
как рады в рядах пополнению твари и черти!
Не-ангел с трубой, говорящий о боли, об истине,
печальный дурак, обчасованный временем гость,
здесь ветер большой, как мне малому нежному выстоять
и к небу нести свежих слов неподъемную горсть?
О ласточках-ножницах, режущих воздух в полях,
грудной тесноте, густоте травянистого гула,
о том, чтобы жить, в трудовых застревая солях,
и не-навести на висок бесконечное дуло.
«Проторена почва прорвавшейся зеленцой…»
Проторена почва прорвавшейся зеленцой,
мы – руки за спину – бескрылые птицы,
мы повторены и сомкнуты в движенье-кольцо,
как велосипедные спицы.
Вылавливать ветер, пытаться его заземлить,
держаться от силы примкнувшего слова,
себя самого у печали твоей отпросить,
как ученика с урока из школы.
Прожить еще год, оглянуться, сорваться с земли
и вылететь в синюю форточку телепортала,
за прошлым, как жили, как землю в ногах берегли,
ты той же травой эту почву к полету толкала.
Случилась и будущность – шар совершил кувырок,
цветами раздергана послепожарная рощица,
я высадил сад, чтобы воздух был ярок, широк —
держал тебя там на весу – босоногую летчицу.
Какая теперь непогода на небе ледовом,
взметнувшийся ввысь наболевшего взгляда овал,
мне воздух весенний покажется снова знакомым —
он каждый твой шаг повторял.
«Молчи и помни, сдерживай поток…»
Молчи и помни, сдерживай поток,
безумный мальчик, плачущий у окон,
где только мгла сочится в потолок
и сединой поблескивает локон.
Как будто нет и не было воды,
и ночь еще не выбита дождями,
космическое тело немоты
прибито наспех к облаку гвоздями.
И только слышишь, как оно сквозит,
и не уснуть и не отгородиться,
сверканье звезд, как спаиванье плит,
и мышь летучая, как птица.
«Какое одиночество – кормить птиц…»
Какое одиночество – кормить птиц
в центральном парке на стыке улиц,
где только листья летят, как блиц,
как страшно осенью караулить
асфальт блестящий, скрипящий шаг,
мельканье ног в тротуарных клетках,
и, теплой книгой в руках шурша,
перекликаться с листвой на ветках.
Легко и грустно как никогда,
сидишь бездомным и просишь милость,
и всюду в цвет серебра вода,
и речь молчанием претворилась,
как будто ангелы сняли трубки,
сложили в спичечные коробки,
а мне курить, поджимая губы,
и вместо музыки – огоньки.
«ругаться матом чтобы отлегло…»
ругаться матом чтобы отлегло
волнение горячее грудное
как этот воздух солнцем пропекло
какая тень плетется за тобою
здесь кто-то был на этом островке
реликтовом, из вечности сигналил —
завесил небо шторкой на окне
и звезды словно колышки расставил
так каждый раз – всмотреться в темноту
я не могу
по очертаньям света
глаза определяют высоту
далекого оставленного лета