Журнал «Юность» №11/2020 — страница 6 из 14

Родилась в 1986 году в Москве. Окончила исторический факультет МГУ имени Ломоносова по специальности «историк искусства». Публиковалась в журнале «Знамя» в альманахе «Пашня» в сборнике «Твист на банке из-под шпрот» (2019). Живет в Москве, пишет рассказы.

Стук

Раскладывались по постелям. Футболку на стул, джинсы на пол, лифчики под подушки, голову на подушку. Сверху или снизу еще бубнят телевизоры. Сегодня прожито, уже ничего не изменится. Заводятся будильники, в последний, сотый раз пролистываются страницы соцсетей, досматриваются сериалы на ноутбуках. Наконец все стихает, и даже соседские телевизоры устают и переходят в моргающий, беззвучный режим. Единственный светящийся зрачок дома напротив определяет, что пора спать. Это время называется ночь. Маленькие и семейные уже давно спят. Старики глядят на себя в потолок. Одиночки ложатся последними. Обнимают ногами одеяла, руками подушки. Подрагивают уже пальцы на ногах, крякает в глотках. Вздрогнув, хватают руками телефоны и с облегчением понимают – еще ночь, еще долго до утра. Время сна. Пусть завтра уже наступило, но пока ничего не надо решать, начинать, делать. В завтра человек попадает в пижаме или голышом, спящий, теплый, гоняющий во рту слюну, ленящийся даже сбегать в туалет, потому что уж очень хорошо спится. Темно. Тихо.

Стук в дверь. Как будто сердце подпрыгнуло, ударилось о потолок и свалилось прямо в желудок и кислотой разъело его полость. Кажется, стучали. Один раз? Стучали или показалось? Дверь вообще заперта? А если уже вошли? Один раз или все-таки дважды? Больше не стучали. Или стучали? Ошиблись? Или приснилось? Тихо. Темно. Тепло. Все заново. Вздрагивают пальцы на ногах, крякает в глотках. Некоторые ползут все-таки в туалет, ложатся, никак не успокаиваются, листают соцсети, смотрят еще серию… Единицы подходят к глазку, но в нем только площадка и соседские двери. Ложатся. И щурится зрачок дома напротив.

Утро. День проживается как-то. Для иных фатально, но они – исключение. Остальные даже не заметят этого дня. К вечеру укладываются снова. Расслабляются плечи, вытягиваются ноги, урчат животы. Тихо и тепло. И тут точно как вчера. Бум-бум-бум. Прямо сжатым в кулак сердцем о дверь. Яростно. Нетерпимо. Словно следом будет крик – откройте сейчас же! Откройте немедленно! Что делать – приходится вставать. Не приснится же одно и то же дважды. Что ж это такое! Вторую ночь подряд. Надо проучить засранцев. Скорей к глазку. А за ним – все те же лыжи с санками и соседский мусор – вот хамы, столько раз их просили не выставлять эту вонищу за дверь. И никого на площадке. А за каждой из четырех или восьми дверей размягченное сном тело – слушает, сопит, смотрит. Но никого ведь нет, никого. Точно никого? Да точно, точно! Пошли спать.

За день забывается. Нужно успеть. Съесть, сказать, проглотить, сорваться, развестись, вспомнить, узнать, забыть, написать, полюбить, простудиться, выучить неправильные глаголы, познакомиться с правильным человечком, кое-кому звякнуть, провернуть, вернуть, ввернуть, включить телик, закрыть холодильник, закрыть холодильник, закрыть холодильник, спустить, снова закрыть холодильник, рухнуть, уснуть… и только перед самым сном, устраиваясь, пригреваясь, вздрагивая – а вдруг опять? Да нет, ну хватит, показалось, послышалось, почудилось. Или кто-то пошутил. Да ладно, спи уже. Ну позвоним, в конце концов, в милицию. Спи. Спи. Спи. Сплю.

Друг на друга не смотрят. В лифт заходят по одному, максимум своей семьей. В транспорте не толкаются, не ругаются. Едут, отвернувшись, замкнувшись. Не читают, не пишут. В соцсетях никаких новостей. Каждый считает себя сумасшедшим. Каждый боится.

Стучат. Да что ты будешь делать. Поймаю – руки оторву. Держи себя в руках. Мне страшно. Пойди ты посмотри. Соседский велик. Табачный запах. Мусоропровод. Никого. Да никого там, никого. Ложатся. Обсуждают. Думают. Пытаются уснуть. И снова стук. Да что ж такое. Никого. Да что за чертовщина! Выглядывают в окно, а там вместо мигающего телевизором зрачка в доме напротив горят все окна. Во всем городе. Теперь уж не уснуть до утра.

Утром тише. Друг на друга не смотрят. В лифт заходят по одному, максимум своей семьей. В транспорте не толкаются, не ругаются. Едут, отвернувшись, замкнувшись. Не читают, не пишут. В соцсетях никаких новостей. Каждый считает себя сумасшедшим. Каждый боится. Не решается. Вызывать милицию, – думают врачи. Или пойти к попу, покаяться, – размышляют полицейские. К психиатру запишусь, – устанавливают священники и храпят, пока не подпрыгивают от стука. Никому не говорят. Само пройдет, должно пройти, уйти.

Не проходит. Стучит. Какой уж тут сон. Дежурят у двери. За ней – никого. Сама, что ли, она стучит. Стучит, будто смеется.

Бессонница. Кто-то вышел за дверь в одной пижаме и не вернулся. Все больше синих конечностей в сугробах – замерзают в пижамах, замерзают в халатах. Выбегают из дома, чтобы посмотреть, что там на улице, где те гады, что колотятся в двери. А двери захлопываются и больше не открываются. Звонки не срабатывают. Стук замерзших по ту сторону не слышен. Садятся на скамейку у подъезда. Задумываются, засыпают, замерзают. Что-то просачивается в новости, на какие-то левые порталы. Официальные СМИ немногословны, приводят заниженную статистику по замерзаниям, помешательствам – грешат на злоупотребление. Люди виноваты сами. Вроде уже и магазины все до девяти только, а все равно спиваются, что с ними поделаешь, сами люди виноваты, сами. Такой у нас народ.

Наконец, губернатор в телевизоре. Строг, но не убедителен. И добавляет. Мы на провокации эти не поведемся. И всех накажем. Кого? За что? Не объясняет. Значит, любому несдобровать, особенно безвинным. Если такие бывают. А губернатору самому не по себе. К нему же тоже с первого дня стучат. И не помогает ни охрана, ни камеры. Лучше б их и вовсе не было, камер этих, может, тогда бы и не знали, что нет там никого, даже когда стучат, в этот самый момент – никого там нету, никого.

Между собой разговоры разговариваются. Валить отсюда надо. Это все то самое проклятие. Только при советской власти население города трижды сменилось полностью. Куда все те люди сгинули? Уж столько лет о них никто не вспоминает. Да расстреляли их всех! Так уж всех! Значит, было за что! Может, это они и есть? Кто? Стучат? Вернулись? Кто? Хотят обратно в свои квартиры? А я в новостройке живу. Вот балда, она же на месте чего-то построена. Да, вроде кладбище там было. Ну хоть с тобой понятно!

Это при том, что уж в те годы порядок был! Тогда бы такого не допустили бы! Чуть оступился, сразу сажали. Просто так же не брали! Было же что-то. Было за что! И все боялись и вели себя как подобает. И правильно боялись. А нас всех, весь город, какая-то шпана взяла в оборот. Не стучат, так звонят.

Не звонят, так бегут по лестнице. Выйти бы на них да перемочить всех!

Это наверняка подростки, слышь. А чего подростки? Ну а кто у нас главная оппозиция. Ну а при чем тут оппозиция? У меня сын подросток, он вот и слов таких не знает. Ну хрен его разберешь, я бы их всех перемочил для порядка. Да кого? Подростков, что ли? Оппозицию!

Иные обвиняют правительство. Хотят нас приручить, взять в оборот, испугать. А чо тогда губер такой зеленый, видно же, что сам в штаны наложил.

В общем, первое время было дико. Прокатывались по городу волны беспокойства и ужаса – якобы исчезали отдельные жители, все они находились – кто у себя дома, кто в гостях у родственников, кто в обезьянниках, кто возвращался из командировки. Кто замерз у дома – но нашелся же! Однако мнение о том, что стук забирает людей, только креп. Каких только слухов не ходило. Что это последствия радиоактивной катастрофы, что это маньяк, кто-то даже считал, что это такая художественная акция. Не обошлось и без инопланетян.

Многие замкнулись, боялись. Прятались под одеялами, затыкали уши. Соседи подозревали друг друга. Дежурили, караулили, поджидали, поджигали друг другу двери.

Группами тоже пытались действовать. Дежурили по очереди в домах. Дежурили по подъездам. Шмонали лестничные клетки. Рылись в мусоропроводах. Ходили со свечами и святой водой по районам. Переубивали, на всякий случай, всех собак и бомжей. Рылись в архивах. Писали друг на друга доносы в милицию. Забили местную тюрьму и психоневрологический диспансер. Пронюхав, что есть спрос, из областного центра приехали подбирать место под дополнительные дурки, уже и тендеры готовы были мутить, но им постучали в гостинице пару ночей подряд, и они уехали обратно. Московские журналисты приезжали и снимали сюжет. В утешение говорили, что волна идет по всей стране, что это вроде как эпидемия и в крупных городах уже начали прививать. Менты работали сутками. Отлавливали одиночек, но выяснялось, что они стучали в собственные двери, чтобы к ним никто больше не стучал. Менты и сами начали стучать – вроде как заговаривать. В отдельных районах даже установился порядок. Все стали более дисциплинированными, сосредоточенными. Старались раньше ложиться спать.

А потом. Кто-то успел уехать навсегда. Кто-то плюнул. Кто-то умер. Так и не поняв, кто стучит и зачем. Остальные свыклись. Пусть стучат, раз им так хочется. Были такие, которые даже перестали просыпаться. Другие, наоборот, так и спали у двери, боясь не успеть на стук, не догнать, не узнать, кто же все-таки там стучит. Третьи поснимали двери, чтобы стучать было не во что. Губернатор ночевал теперь в поле. Никто не заметил в общем-то, как стучать перестали. А те, кто заметил, были уверены, что стук еще вернется, что это не навсегда.

Сергей Прудников

Родился в 1982 году в Туве. Окончил исторический факультет Красноярского педагогического университета. Жил в Красноярске, Петербурге. Последние два года живет и работает в Донецке. Журналист печатных СМИ. Публиковался в литературных журналах «Дружба народов», «Октябрь».

ЛестницаПовесть

Глава перваяТуран-хан

1.

Если забыть обо всем, что случилось с тобой за последние двадцать пять лет, то можно вполне сойти за нормального парня. Проблема только в том, что это все равно что повернуть землю вспять.

Ночь он почти не спал. Вечер промолчал. Скинул перед сном убогие колготки, майку, залез под одеяло и долго с ужасом прислушивался к разговорам родителей и голосам из телевизора.

А что ему было сказать? Что его папа и мама – нелепые юнцы, которые не годятся ему даже в ровесники? Что он четко знает, чем закончатся сотрясающие страну радикальные пертурбации, о которых так спокойно рассуждают живчики из телеящика? Что соседи наверху – их приятели в этом новом доме – сбегут через месяц-другой в русскоязычный регион? А, к примеру, он, Денис Голиков, – житель не Туран-хана, а давно Москвы? Бред.

Что произошло тем вечером, когда группа левой протестной молодежи вышла на митинг, переросший в потасовку, он помнил отчетливо. Когда руки еще сопротивлялись, он распластался на асфальте. Кажется, повалили свои, в давке, спешке, когда разомкнули кольцо обороны. Денис попытался встать, но получил крепкий удар дубинкой в переносицу. Земля покатилась. Звонкая тишина какое-то время давила сверху, била по вискам. Потом провалилась. А в следующее мгновение он очнулся здесь, в вечернем Туран-хане. В этой смешной детской одежде. В этом ничего не подозревающем 1990-м.

* * *

У него бывало такое в детстве: проснулся, глаза еще закрыты, а не догадывается, где находится. В геологической ли палатке? В деревне у бабушки? А может, дома, в туран-ханской квартире? Это всегда было волшебное чувство, сладкое предвкушение. В таких случаях он отгонял любые мысли, не шевелился, не позволял нахлынуть реальности. Заставлял себя по возможности долго пребывать в небытии, оттягивал миг сказочной встречи с настоящим.

Легкий толчок – очнулся, застал его этим утром, как и когда-то, врасплох: где я? Он не осознавал себя еще ни Денисом, ни Голиковым, ни жителем планеты Земля. Лежал, распластанный на кровати, и боялся ощутить руку, ногу, стать человеком, нарушить белое, как простыня, полотно за закрытыми веками.

Запахи – нежные, непривычные, и в то же время смутно знакомые, маячили рядом, но ничего не сообщали.

За окном заскрежетал мотор заводимого автомобиля, и светлое пространство стало заполняться. Он уловил шум ветра в листве. Стрекот птиц. Шелест поливочного шланга. Он приходил в себя. Он не сомневался, что он в Москве. Но что-то смущало. Запахи? Звуки?

В глубине квартиры зажурчала утренняя вода. Зашлепали босые ноги. Рядом раздался скрип половиц. Кто-то осторожно раскрыл шторы.

– Малыш! – раздался откуда-то с небес голос, брызнувший, словно перец, слез в уголки глаз.

Денис разлепил веки. И гудящий его всхлип, звонкий, как разорванная струна, огласил ничего не подозревающую, вставшую сразу на дыбы комнату.

Он смотрел на нее огромными, наполненными влагой глазами. Она – немного испуганная, с застывшей в воздухе нерешительной рукой – на него. Со всех сторон бил безжалостный, растапливающий весь здравый смысл свет.

– Тебе что-то приснилось? – наконец произнесла она.

Он смотрел на свою огромную родительницу, боясь раскрыть рот, обнаружить себя голосом, лишней репликой.

– Нет, – прошептал он хрипло, вязко, будто учился говорить заново

– У тебя лоб мокрый, – притронулась она горячей ладонью и тут же ее отдернула.

– Сон, – выдавил он, открывая пронзительные молочные нотки в своем неокрепшем голосе.

Зашевелившись неуклюже, Денис выпутался из одеяла, осмотрелся. На стене обозначился календарь с горящей датой – «июнь, 1990». В памяти вырезался вчерашний вечерний кошмар, так похожий на навязчивую галлюцинацию.

В комнату вошел худощавый парень с усами.

– Папа? – вскрикнул Денис, не в силах спокойно воспринимать происходящее.

– Мыться! – весело скомандовал парень-отец.

И Денис выскочил вон из комнаты.

Из зеркала на него смотрел растерянный мальчик. Дениска.

Таким он помнил себя по черно-белым фотографиям. Круглые щечки, мягкий подбородок.

Подбородок подрагивал. В ушах стоял гул.

Снаружи раздавался непривычный тенорок отца, капризные реплики матери. Денис прислушался: разговор шел о каком-то волейболе, подписке на журналы, предстоящем заезде на геологические базы. Темы, сплошь канувшие в Лету…

Вчерашний день помнился отчетливо. Площадь, потасовка. Темные круги перед глазами. Вчерашний день был куда реальнее, чем сегодняшнее утро!

«Может, у меня что-то с головой?» – постучал он пальцем по мальчишескому лбу. И тут же ощупал голову: нет ли шишек после вчерашнего? Голова была в порядке. Хотя в порядке ли? Как все это называть?

Снаружи дернули ручку:

– Ты чего заперся?

А родители, как быть с ними? Здравствуйте, папа и мама, я только что свалился с луны! Это напугает их покруче моего. Тем более кто знает, где очнешься завтра утром – в детской кроватке в Туран-хане или в больнице в городе Москве? Ясно одно: в бутылку лезть не стоит. До нового пробуждения как минимум.

Он с тоской припомнил вчерашний митинг. Возымел ли какое-то действие этот шаг отчаяния?

«Какое-то возымел, – отметил он неожиданно. – Иначе чем объяснить мое здесь появление?»

* * *

В зале жужжал телевизор. По кухне разносился запах манной каши.

– Хватит, мама, куда ты накладываешь. – Свой голос воспринимать было трудно. Хотя взрослых ноток было не отнять: не зря ведь жил.

– Здоровый мужик уже. – Мать с подозрением на него поглядывала.

Он ковырялся в тарелке, смотрел по сторонам. Плакат группы «Мираж». Самодельный стол. Минимум утвари. Никакой бытовой техники. Сколько лет они будут потом копить на стиральную машину, новый холодильник, кухонный гарнитур. В конце времен приобретут даже автомобиль! А пока… Нормальное развитие. От малого к большому. Впрочем, эти самые бытовые принадлежности, элементы состоятельной семьи, их никогда и не беспокоили. Отчасти от отсутствия мещанских замашек. Отчасти из-за элементарного отсутствия денег. В ближайшие десять лет их куда больше будут волновать обыкновенные средства пропитания.

Он поднял глаза на мать: не знают ничего.

А я знаю, и что толку!

– Ты чего такой хмурый?

– Нормальный. Что делаем сегодня?

– Вы ж отцом на дачу собрались, забыл?

2.

Они шли с отцом по горячему Туран-хану, и Денис обнаруживал, что за годы здесь изменилось многое. Город выглядел не просто моложе и свежей, город улыбался, гомонил, спешил, радовался. Это было неожиданно после колючего и хмурого Туран-хана будущего. Все двигалось тут, подчиненное какой-то внутренней энергии. В песочнице, несмотря на ранний час, возились его ровесники, может быть, приятели. Кто-то осваивал двухколесный велосипед. Куда-то бежали женщины с колясками. Мальчишка-подросток выгуливал собаку и, увидев их с отцом, подбежал, поздоровался: Денис с трудом припомнил смутного соседа. На балконах лениво топтались праздные жильцы – сверкали стеклами очков, сияли белизной маек, журчали выходными разговорами.

Обширная территория ПТУ заставила его притормозить. Сколько времени он проведет в этой мекке всех окрестных ребятишек. Разноцветной площадке со спортивными тренажерами – мечте любой школы. Футбольном поле с деревянными трибунами – импровизированными лежаками для загара. Сквере, полном волшебных водопроводных кранов: с их помощью они с друзьями устраивали под сенью сосен систему запруд и каналов. Одиноком тополе в стороне, на котором провели как-то целое лето, а в один из дней обнаружили расколовшимся в поясе: не выдержал степного урагана.

Наконец, увидел над горизонтом выложенное из камней имя. И даже подпрыгнул от неожиданности: «Жив еще!»

Город окаймляли, сложно ожерелье, горы. На самом высоком склоне с северной стороны горожане выложили когда-то из беленых известью камней имя вождя. Сверкающую под солнцем надпись было видно из любой точки Туран-хана. Надпись долгие годы казалась непоколебимой, вечной.

Пока под занавес перемен по чьей-то упрямой воле она вдруг в одночасье не исчезла. Это было больно: надпись грела туранханцев в наступившее трудное время, сообщала, что устаканится, уложится все…

Многие годы после вершина горела, как от стыда, пугающим голым склоном. И только в конце века она обрела новое имя – «Догээ» – «солнечное место».

А пока – «Ленин». «Ленин» еще.

Денис с изумлением смотрел на окружающий его, воскресший, бьющий в ритмах невидимого сердца мир.

* * *

Дачный массив уходил аэродромной полосой прямо в небо. Подрагивал там миражом в полуденном зное, жаждал воды, крошился осадочными породами.

Сколько он себя помнил – это всегда была пытка. Пара километров с рюкзаком за спиной до автовокзала. Полчаса езды в забитой консервной банке Туран-хан – Сукпак. Столько же пешим ходом по песчаной дороге. И как награда – сухая территория, помеченная сначала полуметровыми столбиками с надписью – «Голиковы», а потом ершистым забором.

Денис не сетовал на тяжелую дорогу. А родителям не приходило в голову, что это трудно или бессмысленно. Знали – надо. Надо, как ехать по распределению в чужую, незнакомую Республику Тува. Как отправляться в экспедиции в горы и тайгу и строить там на пустом месте геологический поселок, в который приезжать потом летом и зимой, привозя с собой маленького сына. И работать, работать…

Дачу они купили в этом самом году. В этом же году из Тувы уехало несколько тысяч русских семей. Точнее, уедет! Все еще впереди.

Коренные жители скажут сначала – «Это наша земля», и все как будто промолчат. Крикнут – «Уходите!», и некоторые не заставят себя долго ждать. Покажут кровь, и многие согласятся с таким аргументом…

Денис шел по песчаной дороге, смотрел на жилистую, обтянутую линялой майкой спину отца и спрашивал себя: а почему останутся они? Зачем? Ведь косых взглядов – «чужаки», а вместе с ними и оскорбительных выпадов, с годами не убавится (а может, даже станет больше). А сколько времени уйдет на то, чтобы встать на ноги после краха геологоразведочной экспедиции!..

Когда они дошли до своих именных, подписанных карандашом столбиков, отец вынул из рюкзака ножовку, молоток, гвозди. Вытащил из-под бревен лопаты. И принялся копать ямы под опоры будущего забора.

Родители долго потом будут возделывать эту землю. Со временем участок превратится в полноценный огород с грядками, теплицами и ягодными кустами, казалось бы, радуйся! Однако вот незадача – чем больше жизни будет на этом клочке, тем меньше ее станет вокруг.

Сначала исчезнет первый сосед – бросит свои восемь соток, оставит одиноко шелестеть и сохнуть треугольную акацию. Потом уедут вторые – через дорогу: некогда веселый двухэтажный дом с окошком-иллюминатором станет глядеть потухшим глазом, сообщать: «Может, и вам пора?» В один из дней они узнают, что больше не появятся третьи – несгибаемый мужичок с бойкой женушкой, непременные помощники Голиковых. Долго будут держаться за огород четвертые, но в конце концов бросят дачу и они.

А в один из весенних приездов на месте своей и соседних дач Денис с родителями обнаружат просто пустое место. Ни заборов. Ни домов. Как сейчас – только редкие никчемные столбики.

Отец приколачивал к готовым опорам забора перекладины-доски. Удовлетворенно оглядывал возведенный каркас.

– Хорошая у нас будет дача, сын? – улыбался он белыми зубами.

– Конечно, папа.

Отец пропадет без вести в начале века. Поедет к матери на юг России и исчезнет без следа, без привета.

3.

На следующий день Денис обнаружил себя в той же детской кроватке. Факт этот не изумил его, даже показался естественным: быстро же человек принимает небылицу за истину.

Более того, он заметил, что если бы очнулся в Москве, то, верно, испытал бы самое сильное разочарование в жизни.

В квартире стояла тишина – родители убежали на работу, готовился заезд на геологическую базу. Его, разумеется, собирались брать с собой. Нужно ему это или нет, он еще не разобрался. А разбираться во всем следовало! Позиция ведомого пацана устраивала меньше всего. В нем играла природа взрослого человека: определиться с приоритетами, поставить цели, действовать, наконец.

Вчера он штудировал свежую прессу. Долго торчал у телевизора. Ничего не требовал и не просил, чем вызвал приступ беспокойства у матери. Отец, как и на даче, лишь молча на него поглядывал, воспринимая, должно быть, изгибы в поведении сына как естественное.

Определиться с приоритетами. Собственно, на что он может рассчитывать? Родители – люди с другой планеты. Друзья – несмышленыши. Профессия – учитель истории. Не станет же он учить своему крайне противоречивому предмету оболтусов, что старше его. Наконец, он мужчина! Денис с тоской вспомнил жену, ждущую с недели на неделю их первенца – сына. «Как она там без меня? – с ужасом думал Денис. – Или уже – они?..»

Так все-таки – кто? Мальчик, которого тянут за руку? Не годится. Вундеркинд? Огорошивать взрослых кубометрами информации? Смысл?.. А может, пророк? Броситься в полымя и разъяснять окружающим, что через год-другой их не станет? Ведь он хотел этого. Еще мальчишкой, а потом и взрослым, не раз ломал голову: можно ли остановить то жирное и ненасытное, великаньих размеров, что хозяйничает на его земле? Что растворило, как не было, в воздухе их налаженный семейный быт – с волейболом, подпиской на журналы, беззаботными прогулками по вечерам. Что вырезало под корешок их геологическую экспедицию, и полетели в разные стороны сапоги, руки, головы, ноги. Что вывезло аккуратно, бревнышко к бревнышку, их, Голиковых, дачу, которая одна-то и кормила их по-настоящему все эти годы. Что забрало у них отца, о котором они не знают ничего, – где, как, что случилось, жив ли?

Да и на этот митинг в Москве он вышел, по сути, потому что решил наконец ответить себе на свой безответный вопрос. С самого первого года жизни в столице желал выйти, присоединиться, сказать свое слово! Но боялся, все чего-то боялся. А тут решился. Наверное, перед будущим сыном неудобно стало.

Устав бесплодно перебирать вопросы, он покинул квадратные стены и вышел на улицу. Избегая невнятных и ненужных встреч, спешно пересек двор. Миновал строительную площадку, пустырь, автобусную остановку.

Путь этот, знакомый до нетерпеливого зуда в подошвах и поражающий каждый раз новизной после долгого отсутствия, вел в «город», в центр! Его, как магнитом, тянуло сейчас туда. Как степным ветром гнало, бесцеремонно толкая в спину.

Сразу за соседним проспектом простиралась, укрытая оградой, геологоразведочная экспедиция. Денис перебежал дорогу и остановился у заборных плит. Погладил их, горячие, родные. Визит был чреват встречей с родителями, он собрался было идти дальше, но слух его привлек рокот тяжелых моторов. Из-за поворота вывернул блестящий бензовоз ЗиЛ. За ним великолепный «Урал». Затем упрямый ГАЗ-66.

Заметив на борту машин магический штемпель – «геологоразведка», Денис улыбнулся, как если бы увидел сейчас отца и мать: геология – она была жива! Машины двигались, как верблюды в караване, с достоинством, торжественно, плавно. Прохожие замедляли шаг, любовались колонной.

Меньше всего Дениса волновало сейчас, зачем ему даны эти видения, для чего он переживает терзающее дежавю. Он был заворожен разворачивающимся перед ним полотном, смотрел на машины и не отделял их от себя. Он был водителем в молодцеватом тельнике, держащим твердые руки на тугом руле. Длинными трубами для буровых, что торчали из кузовов, посылая наружу протяжные свисты. Крепкой, как яичная скорлупа, пластиковой будкой вахтовки, в окнах которой покачивались пыльные лица. Вот так, пройдет день-другой, отправятся в дорогу и его родители, возможно – он. Вот так будут они отправляться за своими открытиями год за годом…

Машины почти скрылись из виду, как в стройной мелодии удаляющейся колонны брякнула лишняя нота. Будто над ухом каркнула ворона. На мгновение Денис учуял неприятный запах – запах гари. Он проводил машины глазами и, гоня мутные ощущения прочь, припустил дальше.

Центральная площадь была праздна, многолюдна. Денис сновал среди толпы, смотрел на лица, слушал разговоры.

– Новые бензовозы пришли в геологическую экспедицию, – сообщал приятелю парень у бочки с квасом. – Шофера в автопарк требуются. Меня брат подтягивает. Скоро начну в рейсы ходить. Засиделся после дембеля!

– Куда? – интересовался собеседник.

– В горы! Если все ладно пойдет, вызову и дядьку из-за Саян. Дорог много, работы много. Республика перспективная.

У сверкающей новенькой «восьмерки», выставив на крышу кассетный магнитофон, кучковались парни.

– Гена, не теряйся, твой звездный час настал! – толкал друга высокий балагур в солнцезащитных очках. И опережая того, кричал проходящим мимо красавицам:

– Девчонки, айда к нам в видеосалон на просмотр французского кино. В довесок к культурной программе – коньяк и лимоны!

Девушки смеялись, торопились пройти их, заманчивых, опасных.

– Если вас больше интересуют фильмы о единоборствах, мы готовы предложить и это блюдо, – не унимался высокий. – Не откажите испытать приемы с самой достойной из вас!

Парни выглядели вальяжными, сильными. Дениса не смущали их шутки. Ему было приятно смотреть на них. Что-то новое, точнее, хорошо забытое старое – смелое и уверенное в себе – переполняло этих современников эпохи.

У фонтана стояла молодая пара. Мужчина в форме. Хрупкая женщина в легком платье.

– Новую вертолетную площадку открываем в июле, – расслышал Денис, – начнем летать на Тоджу. Свожу тебя и детей. Полюбуетесь на это великолепие! Кристальные озера, полные рыбы. Луга, горящие от жарков и земляники. Острые ледники под палящим солнцем.

– Не хочу на холодные озера, хочу на море, – капризно отзывалась женщина. – Мама звонит, говорит: приезжайте, привозите внуков. Фруктов наедимся на год вперед. Загорим под сладким южным солнышком!

– Настоящую тувинскую природу как не посмотреть, Марина? – улыбался мужчина. – Будет что рассказать ленивым южанам…

Денис разглядывал людей вокруг. Лица их – твердые еще. Ни намека на ту подозрительность, ощеренность, что будет так характерна всего через несколько лет. Несмотря на лихорадку, которая уже сотрясала страну, люди были спокойны и расслаблены, сплочены и безмятежны. Не превратились еще в развеянные одинокие крупины, которые норовит склевать любая ворона. Темное будущее казалось отсюда фантомом, дурным сном, детским страхом…

– Полыхнет скоро! – каркнул рядом голос.

Денис поднял глаза. Над ним стоял мужчина в плаще и пожилая женщина.

– Докатится и до нашего медвежьего угла, – улыбался незнакомец. – Трещит по швам глобальная иллюзия!

Лицо его, смазанное гримасой скептицизма, ухмылки, какой-то корявой внутренней торжественности, показалось знакомым Денису. Он припомнил: людей с такими выражениями можно было с избытком обнаружить на перестроечном телевидении. Словно прозрачных, голых, освобожденных от всего. До неприличности гибких, развитых, компетентных.

Женщина молча поддакивала, улыбалась предрекаемому спутником темному будущему.

– Хлебнем теперь по полной, – говорил мужчина. – Заслужили! Смотри перед собой, Капа – иллюзия! Прозрачная, лживая действительность. Что пар от этой воды! Мираж!

* * *

Денис сидел в квартире, вжавшись в кресло. Контакт с этим миром был невыносим. Как с ребенком, больным неизлечимым недугом, который не знает, что жить ему осталось до рассвета, а он, блаженный, бегает, смеется, радуется окружающему.

Все ясно ведь, расписано на четверть века вперед. Буквы на горе – мираж. Перспективная республика – мираж. Будущее – мираж!

А может, нет, а? Кто сказал, что этот хлыщ в двубортном плаще прав? Что мне не приснилось все мое двадцатипятилетнее будущее? Ведь вон они, камни-буквы на горе, горят, светят! Вот они, дворы, полные безмятежной детворы и молодежи. Вот родители, покупающие дачу на отшибе, устраивающие свой быт, верящие в светлое завтра. Почему я должен трепетать, как осенний лист, который сейчас оторвет ветер? Почему должен верить, что ребенок завтра умрет? Почему? Ведь жив он!

4.

Полыхнуло разом. Ночью в бездонной провинциальной тишине ухнуло так, что зазвенели стекла на окраинах. На мгновение стихло. А потом загрохотало снова, без перебоев, будто где-то занялась гигантская бестолковая петарда.

Голиковы жили на отшибе, окна выходили в степь, телефона не было. Сбились втроем у балкона, и, глядя бессмысленно на утопающий в лунном свете пейзаж, прислушивались к гаснущим в глубине города тяжелым раскатам.

Утром стало известно, что ночью в гараже Тувинской геологоразведочной экспедиции сгорело двадцать семь автомашин. Погибло три человека. По неизвестным причинам загорелся, а потом взлетел в воздух один из пятнадцати новоприбывших бензовозов. Пожар перенес пламя на соседние грузовики, и скоро полыхал весь автопарк.

Родители, принесшие на следующий день эту новость, были бледные и притихшие. В этот же день Денис ходил смотреть на потемневшие, еще вчера белые плиты забора, отмеченные подпалинами. Он чувствовал гуляющий по ветру запах пепелища и боялся заглянуть туда внутрь, где шла работа: он был напуган. Он помнил этот пожар, будучи маленьким. Помнил и этот душный запах, и обглодыши строений, и тревогу родителей. Помнил, как брала тревога и его, но больше – изумление: что-то происходит…

В день громких похорон, заполонивших людьми и красными гробами город, с границы с соседним краем пришла другая новость – заполыхала тайга. Шоферы дальнобойных КамАЗов и водители рейсовых автобусов как один рассказывали, что вековые кедры горят, как факелы. Что через Саянский перевал не пробиться – автомобильное сообщение приостановлено. Несколько местных жителей уже числятся пропавшими без вести. А огонь набирает и набирает силу – вся горная цепь покрыта чадящим дымом…

Наконец, самые тревожные вести стали поступать с запада республики – из промышленного городка Аксы, где с каждым годом набирал мощности один из крупнейших в стране асбестовых комбинатов. Поговаривали, что там произошли столкновения на национальной почве (вот оно!). Что-де представители коренного населения провели на центральной площади митинг, где заявили о неравенстве в правах с русскими, и ратовали за немедленное изгнание «незваных гостей». Что на громких лозунгах сходка не закончилась, и вдохновленные речами митингующие отправились проучить «свиней-приезжих»: предводительствовала толпой учительница местной школы – до тех пор тихая и незаметная женщина. В ходе столкновений одного человека погромщики зарезали, нескольких порезали. На следующий день для наведения порядка в Аксы из-за Саян прибыл экстренный борт с милиционерами. Сутки-другие городок покачало из стороны в сторону. А потом затихло. Или затаилось.

Тучами подернуло столицу Тувы Туран-хан. По вечерам на улицах прибавилось дружинников. Участились драки среди молодежи. Как только возник просвет на перевале – за Саяны отправился караван из грузовиков-контейнеров с первыми бегущими от такой нестройной жизни семьями.

Но в целом все как будто оставалось прежним. Люди были спокойны. Город жил размеренной жизнью. Геологический рейс, на котором Голиковы должны были отправиться в экспедицию, несмотря на взрывы в гараже и повсеместное ЧП, не отменили: система работала.

«Шатает страну, – говорили туранханцы. – Но пожары тушат, людей спасают, а своих не бросают. Не может вот так, за здорово живешь, все вылететь в трубу. Наладится!»

Внешне оставались спокойными и родители Дениса. Не придавая серьезного значения происходящему, мать и отец, казалось, воспринимали все как дурную шутку. Они не могли осмыслить это, не в состоянии были принять за естественное. Смеялись над особо курьезными сообщениями, вроде появления на севере республики вооруженного отряда националистов-чабанов на лошадях.

Первые столкновения с новой реальностью случатся позже. Когда мать выгонят из очереди в магазине. Когда его, Дениса, не пустят как «свинью-приезжего» на карусель в соседнем дворе, и он прибежит, оскорбленный, расскажет об этом родителям, и мама впервые при нем грубо выругается. Когда отец, чтобы проводить вечером гостей, будет вынужден брать с собой револьвер, выданный ему в экспедиции для обороны от зверя в тайге.

Но и тогда – Денис ощущал это ясно – родители не будут впускать в себя страх. Будут терпеть, пережевывать случайные выпады в свою сторону, но не пугаться, но спокойно идти своей дорогой.

5.

Выезжать собирались с утра. Пока отец закупал с водителем продукты на базе, мать закатывала дома спальники, упаковывала в целлофан войлочные циновки, укладывала скарб.

Денис не видел себя среди этого переполоха. Все походило на сказку: налево пойдешь – коня потеряешь, направо – голову сложишь. В детстве эта дилемма ему казалась почти неразрешимой. Пока же самым сложным, самым неприемлемым, самым бессмысленным ему казался завтрашний путь в горы!

Толку от него в сборах было мало – все валилось из рук. Не зная, куда себя применить, он вышел на улицу. Потоптавшись у подъезда, свернул в соседний двор, потом в следующий. И пошел, как тень, стараясь не соприкасаться с этим миром, не сливаться, не говорить на его языке, куда глаза глядят, сквозь бетонные кварталы.

Он не понимал, куда идет. Просто брел, как потерявшийся щенок, который все поводит носом – где же, где? Не видел ни ровесников, удивленно окликавших его или свистящих вслед. Ни сгущавшихся сумерек. И все перебирал внутри бесконечные вопросы. Где ответ? Где выход? Что дальше? Он отправится в путь? Но куда – вперед или назад? В горы или кувырком вниз?

Проходя мимо одного из недостроенных домов, Денис услышал из его недр хохот. Бессмысленно подался на голоса.

И вдруг отпрянул от резанувшего в ухо:

– Стой!

Рядом стояла девочка – такая же пигалица, ровесница.

– Ты кто? – сам испугался он.

Девчонка показалась ему знакомой, он где-то видел ее раньше.

– Не ходи туда!

– Куда?

– Да в эту развалину.

Он всмотрелся в ее лицо – курносый нос, торчащие уши, смешные вихры.

– А что там?

– Не знаю. Мама говорит – не надо. И многие говорят.

– А ты чего тут? – Он, кажется, впервые разговаривал с кем-то, кроме родителей.

– Я не тут, я там! – Она махнула в сторону подъезда жилого дома под ярким фонарем. – А тут тебя увидела. Идешь, шатаешься, будто потерялся.

– Точно, потерялся, – согласился он.

– Иди домой. – Она тревожно на него поглядывала. – Где ты живешь?

– Тут, недалеко. – Ему стало странно, что он чувствует себя слабее этой крохи.

– Пошли. – Она взяла его за руку. – Пойдем отсюда. Он вложил в ее ладонь свою.

– А ты почему не дома? – сказал он и уловил нотки благодарности в своем вопросе.

– Маму жду.

– На улице?

– А! – махнула она рукой. – Дома страшно одной.

И в свете фонаря Денис узнал эту девочку – ровесницу из параллельного класса. Из немыслимо далекого своего прошлого.

* * *

Они не знакомы были никогда. Он даже не знал, как ее зовут. Он просто видел ее и запомнил. И все.

Это было в начальной школе. Ее трудно было не заметить. Девочка, похожая на рыжего петрушку с приклеенной улыбкой. Некрасивая, нелепая. Она бегала с одноклассниками, но все время как бы выпадала из общей компании. Все – одинаковые, ладные. А она вот такая – солнечный блин с маслом.

Из школы она ушла после девятого класса. Незаметная, тихая. Такие к этому возрасту перестают громко радоваться в кругу сверстников. И она больше молчала. Но всегда улыбалась. Увидит свет – и губы расплываются. А выглядела, что и говорить – прическа-щетка, сапоги мамины, кофта шерстяная. Еще платочек на голову – и готовая крестьянка с какой-нибудь нелепой картины из школьного учебника.

А кругом все как растаявший снег было. Как проталины. Грязно. Идти трудно. Но все что-то показать старались. Что ты благополучный. Что ты в ногу со временем. Что ты в стороне от болота этого. А она ничего показать не хотела. Она в свои 14–15 лет словно простоволосая женщина была. Которая идет по осеннему полю. Идет к родным, которые ее ждут. Одна идет. Неловко, неуклюже. Говорит сама с собой: «Дура, опять набрала воды». Кряхтит, всхлипывает. И никого нет, кто бы ей помог. Идет сквозь размытое поле, медленно вытягивает ноги из коричневой жижи. Впереди дом – там ждут. А может, и не ждут. Может, и дома-то нет! А она идет. Она верит, что есть. Что-то теплое и живое, куда можно приткнуться, как только выберешься из этого бескрайнего болота, бесконечной распутицы.

И когда ей было семь – она улыбалась. И когда стало пятнадцать – улыбалась и хранила в себе оставшееся теплое. И шла вперед. Выльет ушат грязи из сапога, и дальше. Упала, измазалась вся, и снова вперед. А света за деревьями все нет.

Как-то Денис шел, упоенный собой, по туран-ханской улице – он только что приехал из Москвы, где успешно стал студентом первого курса педагогического университета.

На одном из перекрестков он нагнал вереницу разновозрастных ребятишек. Дети были в одинаковых шапках, одинаково поношенных куртках, потрепанных штанишках и залатанных колготках. Все ветхие и серые, как этот город. Горькие и сморщенные, как старички. Шли, держась за руки, оглядываясь вокруг, будто в поиске чего-то.

Денис затормозился, не понимая, – что не так в этих детях? Пока не догадался – детдомовцы.

Впереди и позади детей шли воспитательницы – две девушки. Они не походили на его, Дениса, подруг из Туран-хана. Они походили на этих детей. В ношеных куртках и юбках, будто вынутых из долгого ящика. Такие же ветхие. Такие же растерянные.

На светофоре та, что впереди, остановилась и оглянулась. Курносый нос. Непослушные вихры. Только без улыбки. Та самая смешная девчонка из детства. Денис сразу узнал.

* * *

– Слушай, – спросил он, ошеломленный, эту знакомую незнакомку сейчас. – Тебя как зовут-то?

– Светка, – тряхнула челкой девочка, всматриваясь в дорожку, ведущую к соседним домам.

– А я – Денис.

Вдали показался силуэт женщины.

– Пойду я, Денис. – Светка торопливо пожала его ладонь. – И ты иди!

– Спасибо! – успел крикнуть он.

6.

Утром Денис очнулся от непривычной тишины.

«Проспал!» – вскочил он. Но тут же себя одернул: нет, без него бы не уехали.

Выйдя в коридор, он не увидел рюкзаков, палаток, спальников. Пусто!

Не было, впрочем, и его вещей, что вчера собирала мать.

Денису стало не по себе. И даже страшно, как в детские годы, когда он оставался дома один и испытывал вдруг странный нахлынувший ужас, с которым не совладать.

В таких случаях он прятался в шкаф – в шифоньер в прихожей. В нижнем отделении его лежали куртки, полотенца, шторы, клубки шерсти, из которых мать вязала им с отцом свитера. Там же всегда находилось спасительное местечко для него, Дениса. Теплые клубки шерсти успокаивали, как мамины руки. Иногда, не желая выходить наружу, он засыпал внутри. Пару раз его находили там вернувшиеся с работы родители…

Денис подошел к шифоньеру, открыл нижнюю дверцу – полотенца, шторы. И клубки шерсти – колючие белые и мягкие оранжевые, все на месте. И укромный уголок, прячься хоть сейчас.

Только не дождется он матери и отца. И они не найдут его внутри. Они не забыли его сегодня утром, нет. Просто у него другая дорога… Это не они уехали, это он уехал.

Денис нашел рюкзачок – малолитражный, детский, купленный ему в этом году на день рождения. Собрал нужное – дождевик, куртку, свитер, сменные кеды, белье, кое-что из мелочи, все компактно разместилось внутри. Туда же положил свидетельство о рождении и деньги – три красных червонца и фиолетовую двадцатипятирублевку – их он нашел в серванте. Складировал первой необходимости вещи в набедренный бардачок – спички, фонарь, нож. И, оставив собранное у порога, отправился на окраину их района, в степь.

В целом ему ясен был дальнейший вектор. И, кажется, предстоящая встреча со степью была лишь закреплением принятого решения. Идя твердой походкой по асфальту, он удивлялся лишь одному – где он был раньше и почему только сейчас вспомнил навестить ее? Ведь она – степушко – давно ждет его.

* * *

Степь было видно из окна. Степь начиналась сразу за последним девятиэтажным домом на их окраине.

В степи имелось все, что нужно было Денису и другим мальчишкам. Ветер. Солнце. Тишина. Галечные карьеры. Недостроенные коробки одноэтажных зданий. И еще бескрайность: степь можно было исследовать бесконечно.

В степи пропадали и зимой, и летом, и, кажется, нигде нельзя было чувствовать себя так свободно. В степи мальчишки из разных дворов жили друг с другом мирно. В степи не дрались. В степи забывались ссоры и обиды. В степи все вместе строили из досок и камней шалаши-жилища, жгли костры, жарили хлеб. А самые самостоятельнее даже провожали солнце…

Все случилось в то самое время, когда уезжавших-бежавших из Тувы стало опасно много. И когда кто-то разметал на горе в одну ночь горящие буквы-камни. Точнее, что случилось? В степи ничего не случилось. Все произошло и случилось в городе.

Денис помнит, как с наступлением нового времени его родные улицы стали ему вдруг чужими. Его двор, где с утра до ночи еще вчера кипела жизнь, стал пустым. Его подъезд стал неприятным и таящим угрозу, и хотелось проскочить скорее этот подъезд и закрыться в квартире. По вечерам они с матерью, ожидая с работы отца, смотрели за окно, и чем-то ледяным сквозило из-за окна, и Денису было страшно за отца, который где-то там один, идет в темноте, с которой лучше не соприкасаться.

Говорить стали вполголоса. И жить стали вполголоса. И соседи отчего-то прекратили друг с другом общаться, только краткое – «Здравствуйте», и дальше своей дорогой. И никуда не спрятаться было от наступающего чужого и ледяного, заливающего все вокруг. И никуда, наверное, было не убежать.

Хотя было одно место – он знает. Он даже помнит день, когда это понял. Он пришел привычно в степь, и у него свело скулы. Пришел один, в надежде встретить кого-то из друзей. Но встретил что-то совсем другое.

Спроси его – что встретил, он не объяснит. Он увидел, а может, услышал, как вокруг свистят в растерянности песчаные ветры. Как скрипит и стонет что-то – может быть, двери, которые не успели вставить в недостроенные коробки одноэтажных зданий?

Денис вгляделся и увидел мир, который исчез в его городе и который – надо же – сохранился в целости и невредимости здесь, в степи! Мир этот был красив и полон жизни. Мир этот и краем не задело то ледяное, от чего хотелось бежать среди бетонных кварталов. Степь была нетронута!

Денис бродил по песчаным склонам и чувствовал, что она, словно мать, обнимает его. Что она рада ему. И что до слез беспокоится: а что с ними там, в городе, куда ей нет пути?

И еще мечется в растерянности, потому что осталась одна. И, кажется, брошена…

Денис продолжал ходить в степь. Год за годом. В компании, но чаще один. Бродил хожеными и нехожеными тропами, исследуя их, как исследуют линии на руках матери. Находил под ногами предметы – отголоски прошлого и всматривался в них, как всматриваются в фотографии родственников в старом альбоме. В ржавых дужках от кровати он видел отражение отгремевшего когда-то новоселья. В сухом шифере – крышу нового общежития. В треснувшем под ногой зеркале – беззаботную челку…

Степь дарила ему силу. И покой. Она обнимала его всякий раз нежно. И изредка поливала каплями-слезами. И если слезы долго не утихали – Денис гладил сырую землю руками.

О том, что степь не вечна, он узнал, когда в первый раз приехал в Туран-хан из Москвы. Он ступил на песчаные склоны и не сразу услышал ее пульс, не сразу почувствовал ее дыхание. И ему стало тревожно, и, должно быть, он сам заметался в поисках, как когда-то металась она.

Если степь исчезнет, умрет – не умрет ли что-то важное и в нем? – спрашивал он себя. Все эти годы степь была связующей ниточкой с чем-то родным и дорогим. С тем, что помогает держаться в стороне от чужого и ледяного.

* * *

…Денис шел сейчас по степи, осторожно ступая на траву, вдыхая богатые ароматы, подставляя под ветер лицо, улыбаясь.

Он забрался на каменистую вершину, достал спички, разжег костер и долго сидел там, перебирая угли тлеющим прутиком, не думая ни о чем. Любовался бездонным полотном, раскрывшимся перед его глазами. И видел на холмах и кручах поблизости и вдали компании ровесников – мальчишек, жгущих свои костры, любующихся своей степью, вдыхающих свой воздух.

И когда гигантский огненный шар поднялся над самой головой, Денис затоптал огонь, наклонился к земле, набрал в кулаки горсть мелких камешков вперемешку с песком и кореньями и всыпал их в узкие карманы детских шорт. Он знал, куда ему дальше путь.

Глава втораяДорога

1.

Когда Денис отбывал вечером на рейсовом автобусе Туран-хан – Абакан, глядя на огоньки убегающего города, ему казалось, что он покидает сладкий сон. Такое же чувство он испытывал, когда в 17 лет перебирался на постоянное место жительства в Москву. Позади – беззаботная юность, впереди – взрослая жизнь.

Где-то там, за спиной, оставались родители, расставание с которыми оказалось столь невнятным. Друзья, с которыми он не успел даже познакомиться. Светка, чье имя узнал только вчера. Гора со сверкающими каменными плитами, еще не поруганная, великолепная, переливающаяся алым светом под огнем зарева. И степь, во-он она, величавая, скрывается за каменистыми сопками, прощается с ним. Да перекатывается драгоценными камешками в карманах шорт…

Ближе к полуночи подобрались к перевалу. Пышное море леса стало редеть. На полысевших, освещенных луной склонах замелькали паленые макушки. И вдруг открылось поле, на котором сплошным частоколом стоял горелый лес.

Водитель сбавил скорость. Пассажиры приникли к стеклу. Изуродованные недавним огнем деревья, будто съеденные страшным лишаем, покрывали склоны, расселины, далекие косогоры. Где-то заваленные стволы переплелись в корявые воспаленные узлы. Где-то из земли выглядывали обугленные коренья. Иногда среди пеньков торчал одинокий могучий уголь, бывший, должно быть, вчера вековым великаном.

Люди ежились, вздыхали, вглядывались в гиблое поле, не в силах оторваться от мертвого влекущего пейзажа. Автобус тяжело тащился под гору, газовал, перебирал колесами, оставлял за собой копченые клубья сажи.

На вершине машина сбавила тяги, кашлянула и покатила вниз, набирая обороты, сбрасывая с металлических плеч невидимую ношу. Пепелище замелькало, завертелось, стало сходить на нет. И только когда последние огарки остались позади, а по обочинам вновь заколыхалась привычная зелень, люди выдохнули, зашевелились и вышли из странного оцепенения…

На остановке за перевалом, в центре таежного поселка, Денис вышел размять тело и подышать горным воздухом. Мужчины курили. Женщины присматривались к товарам припозднившихся промысловиков: пихтовому маслу, чабрецу, средству от всех болезней – мумию.

Увидев тувинский рейс, торговцы оживились.

– Оттуда? – махнули вопросительно на юг.

– Оттуда.

– Страсти у вас творятся! – протянула какая-то женщина, ожидая ответа.

Туранханцы ежились от прохлады, молчали.

– Вот, неделю тому назад три КамАЗа проезжали, – добавил кто-то. – Сами ноги уносили и хозяйство увозили! Что молчите, земляки? Или вправду боязно говорить?

– Нормально все, земляки! – ответил кто-то из мужчин. – Не так страшен черт, как его малюют. Как-нибудь проживем.

– Неужто к себе, туда, обратно вернетесь?

В толпе пассажиров раздался смех.

– И вас позовем в гости!

– Говорят, в районах-то пожгли у вас несколько семей, – боязливо сказала та же женщина. – Что за напасть такая приключилась. Ведь никогда от них, – она кивнула в сторону юга, – не ждали беды. И вот на тебе, нож в спину!

– Не ждали – дождались, – бросил кто-то.

– Заканчивай перекур, – приказал водитель. – Поехали!

Как только автобус тронулся, соседка-пенсионерка, до того долго выспрашивающая у Дениса, кто он да откуда, заговорила о себе.

– Правда, боязно теперь возвращаться, – прошептала она. – Шалить начали. Вот, месяц назад из школы внук, ровесник твой, возвращался. И, – она вздохнула, – подкараулили эти, местные. Такие же мальчишки, малолетки. И, не поверишь, что выдумали. Кто же их науськал на такое? Взрослые? Или сами до такой мерзости додумались? В глаза уксусом брызгать! Сбились в стаю, человек шесть, на выходе из школы. И всех, кто поодиночке да по двое, малышей, окружать, и… Вернулся мой, глаза режет, плачет. Матери не было, я схватила ложку, деревянную, столовую, чтобы лбы отбить, и на улицу! Прибежала к школьным воротам, там еще один парнишка стоит, слезы растирает. А эти удирают, смеются, слова гадкие выкрикивают. Вот тебе и дом родной. Чужими мы на тувинской земле стали.

Женщина всхлипнула.

– Приехала сюда к сестре в 65-м, – продолжила она. – Устроилась на швейную фабрику. Сестра потом в Аксы на комбинат перебралась. Мы с мужем в Туран-хане остались. Все нормально было. Жили, не тужили. И не было раздоров. И не знали, что национальные распри какие-то быть могут! Все смирные были. И вдруг зашевелилось. Выходит, они злость, обиду какую-то все это время копили? Не поверю!

Она надолго замолчала, глядя за окно, думая о своем.

– А в Аксы, когда вся эта каша заварилась, русские затаились, – очнулась от мыслей рассказчица. – А погромщики по домам пошли. Стекла били. Угрожали. И вот один из наших крикнул: вставай, ребята, поехали, разберемся! Собрались мужички – человек двадцать, в том числе и муж сестры моей. Жен и ребятишек в подполы попрятали. На КамАЗы сели, двустволки зарядили, и вниз поселка, где очаг этот полыхал, отправились. Две машины. Раз, другой залп в воздух дали. В толпу газанули, чтобы шабаш этот разогнать. И, что ты думаешь, – только пятки сверкали у этих зачинщиков!.. Не сказать, чтобы слабые мы. А только что-то надламывается. Вышибают из колеи нас. Патрон какой-то, сердечник из нутра выбивают. Обезоруживают. Глянь-ка кругом! Издевательства, унижения. Да не только в Туве. По всем окраинам! А центр попустительствует. Оттуда ведь вся зараза течет. С легкой руки перестройщиков эти мальчишки несмышленые злым огнем загораются. На корню это давить надо, чтобы духу не осталось от этого яда! Ан нет, яда-то все больше и больше. Стравливают нас. Не случайно стравливают. Что-то еще будет…

2.

Абакан наступил с рассветом.

«Приехали!» – объявил в динамик водитель, и сонные пассажиры нехотя зашевелились.

Путаясь в незастегнутых сандалиях, толкаясь в очереди на выход, Денис соображал – сейчас на железнодорожный вокзал, потом в кафе. Все как всегда: он десятки раз был в Абакане. Добирался так же автобусом из горной Тувы, где не было железных дорог. Пересаживался на поезд и следовал дальше до нужной ему точки, чаще всего – столицы.

Конечно, сейчас – не всегда. Впереди много интересных вопросов. Продадут ли ему, такому самостоятельному, билет? Посадят ли на поезд? А если и посадят – не снимут ли посреди дороги?

Впрочем, если заморачиваться по каждому поводу – вообще никуда не уедешь. Добрался же он до Абакана!

В вокзале было пустынно. Кассы еще не открылись. Денис изучил расписание рейсов и с удовлетворением отметил, что нужные ему поезда на сегодня были.

Он переместился в зал ожидания, облюбовал скамейку в углу, забрался на нее с ногами и завалился на боковую. Знал – отключится сейчас так, как дома не спит. Главное, не проспать открытие касс, а то не достанется ему билетика, и куда он? До завтра будет куковать на этих деревяшках?

Зал, скрипя спинками, понемногу умолкал. Откуда-то появился милиционер, и Денис зажмурил глаза. Стараясь не дышать, он представил, как все может внезапно закончиться. Одинокий пацан в костюме пилигрима. Кто такой? Откуда? Заберут в какую-нибудь комнату милиции, будет ему всем поездкам поездка. Надо было быть осмотрительнее, хотя бы притулиться рядом с соседками, у которых дети. Или с тем бородатым дедом с вещмешком – они бы рядом смотрелись очень кстати.

Не раскрывая глаз, он дождался, пока опасные шаги удалятся, отвернулся к спинке и отдался сну…

Билет ему не продали.

– А родители где? Зачем ты мне это пихаешь? – возмутилась кассирша в ответ на протянутое в окошечко свидетельство о рождении.

У Дениса был заготовлен ответ: «Мама попросила купить». Но кассирша и слушать не стала:

– Следующий!

Денис усмехнулся – делов-то. Он найдет человека, который купит ему билет. Таких отзывчивых, он уверен, – половина вокзала. Главное, не суетиться, время у него есть.

– Молодой человек! – раздалось откуда-то сбоку.

Денис оглянулся: к нему шагал утренний милиционер.

– Постойте-ка!

Дальнейшего Денис не услышал.

«Прочь, прочь!» – шептал он, выбегая из вокзала вон, перепрыгивая через ступеньки, не оглядываясь, оставляя за спиной милиционера, кассы, стены вокзала, от которых уже нестерпимо сквозило холодом.

Углубляясь в массив пятиэтажек, он размышлял: «Ничего. Первый поезд уходил в Москву через два часа. Последний – ближе к трем. Все нормально, – успокаивал он себя. – Поброжу и вернусь. Успею!..»

* * *

К вокзалу он возвратился после обеда. Внутрь заходить сразу не рискнул, принялся топтаться по привокзальной.

Наворачивая круги по площади, он прослушал, как диспетчер проводила первый московский поезд. Успел натереть пятки в неудобных сандалиях. И, кажется, намозолить глаза тем, кто сидел под тополями на лавочках…

– Эй, бродяга! – окликнул его кто-то.

Денис вздрогнул.

Парень в роговых очках и с щуплой бородкой настраивал гитару. Рядом, никак не реагируя на окружающее, лежала лохматая девушка.

Денис вопросительно кивнул.

– Ты откуда такой? Турист, что ли?

– Вроде того.

– А чего маешься? От группы отстал? Или родителей потерял?

Денис осмотрел музыканта с ног до головы.

– Автостопщики?

– Они самые, – удивился бородатый.

Денис знал автостопщиков – добродушные, отзывчивые люди. Он и сам катался на попутках в студенчестве.

Денис подошел, присел на край скамейки рядом.

– Копейку музыкой зарабатываете?

– Так и есть.

– Барды?

– Не совсем верно. Панки.

– И что, не скупятся нынче на такое творчество?

– С голоду не пропадаем. А с ночлегом бывает туго.

– Денис. – Денис протянул руку.

Парень приветливо отозвался на рукопожатие:

– Федор. А это Анка. – Он кивнул на подругу. – Устала после выпитой накануне бутылки портвейна и долгой дороги. Поэтому девушку лучше не беспокоить.

Анка заворчала что-то во сне.

– Куда путь держите?

– В центр.

– В центр? Я тоже в центр! – Денис не сдержал смеха. – По пути нам!

3.

Федор оказался угрюмым флегматиком, но вообще – довольно компанейским парнем. Анка – замкнутой особой с редкими вспышками веселья. Оба были несколько отрешены от мира: два сапога пара. По пути они посещали друзей в разных городах и давали квартирные концерты. Следующий их пункт назначения был Москва, дальше – Ленинград.

«А куда держу путь я?» – в который раз задавал себе вопрос Денис. И, не имея четкого ответа, гнал навязчивые мысли прочь.

– Ты веришь в чудо? – спрашивал он Федора.

– Если разобраться, сейчас остается верить только в чудо, – усмехался Федор.

– Что ты имеешь в виду?

– Понимаешь, Денис, раньше мне казалось, что меня обманывают. Это казалось самым страшным. Мне хотелось пробить эту беспросветную стену окружающей лжи. Добраться до света. Все силы отдавал! А сейчас мне как будто стыдно за свои прежние стремления. То есть все верно, правильно было, спору нет! И, вернись назад, я бы шел тем же путем. Но, понимаешь, гляжу вокруг и чувствую – сейчас бы не растеряться. Не проморгать что-то куда более важное. Найти свое место. Не сплоховать. Может быть, сейчас-то и время сказать свое главное слово.

Мелькали города, знакомые и незнакомые. Все чем-то похожие на его Туран-хан. Дорожное полотно, растянувшееся на тысячи километров, было единой ткани. И он – Денис – был плоть от плоть этой ткани. Потому и видел свое отражение, оглядываясь вокруг. Как будто дома он, никуда не убежал, а вышел прогуляться в ту же степь. И какое цельное ему казалось все, не разбросанное беспорядочно по концам света, а собранное, упорядоченное, связанное воедино невидимыми нитями.

Где-то они ночевали в канаве, завернувшись в кусок брезента. Где-то в стогу прошлогоднего сена. Двигались скоро, без задержек: поток машин был невысокий, но брали их охотно.

В краю сибирских шахтеров их, чумазых бродяг, пустили переночевать к себе в будку гаишники. Посмеялись – чего дома не сидится? – но напоили горячим чаем и устроили на нарах спальное место из старых бушлатов. На Урале взяла к себе одинокая женщина, подобравшая у деревни под дождем – «Куда в такую погоду?», и буквально затащила к себе в хату. Натопила баню, накормила. Не отпускала все два дня, пока лили дожди. И, провожая, утирала платком слезы: «Куда едут? Куда родители смотрят?..»

– Страх подбирается, – блестел очками Федор. – А чего боюсь, не понимаю. Как будто под корень меня вырезать норовят. А не понимаю – кто? Куда броситься? Какую брешь заткнуть? Вот и выходишь на трассу. Оставляешь родных, дела, друзей. От беспокойства выходишь. Беспокойство гонит! Не сидится на месте, когда чувствуешь, что надвигается что-то невиданное. Ищешь – ну, где ты, где? Не понимаешь. А оно все ближе.

4.

О политике, о происходящем в стране говорили мало. Федор, Анка, случайные попутчики как-то осторожно и неохотно затрагивали эту тему. Сказать что-то внятное было трудно. Оттого и тускнели лицами, когда Денис заводил разговоры о волнующем настоящем. Большинство молча ожидали завтрашнего дня, не задавая себе лишних вопросов. Кто-то, подобно Федору, что-то интуитивно чувствовал.

– Я вам расскажу одну историю, ребята. – Это был водитель дальнобойного грузовика, молодой мужчина, уставший от одиночества в дороге, подобравший их в среднерусской полосе, взявший довезти до самой Москвы. – История-то, может, и ничего особенного. Обычная история. Житейская. Но не дает она мне покоя, именно сейчас не дает.

Были у меня, значит, бабушка и дед – отца родители, – начал попутчик, – дед Петя и баба Маруся. Жили они, как и положено, в деревне. Жили одни: дети повзрослели, разлетелись в разные стороны. Пчел держали, свиней, кроликов, кур. Жили – не тужили.

Город наш не близко от той деревни был. Сутки на поезде, час на автобусе – не наездишься. Привозили родители нас с братом в ту деревню раз в год – летом. Тетки съезжались, дядьки, братья, сестры, вся родня – семья большая! Полный дом был. Благодать! Счастливее той поры в моей жизни и не было.

Дом деревенский о трех комнатах был. С кухней и двумя русскими печками. На улице – палисадник, огород, сад, пашня под картошку, пасека. Мы ж городские, для нас дом, сад, деревня раем были.

Ходили мы с бабушкой и братьями да сестрами по грибы и по ягоды. Бегали с соседскими ребятами купаться на пруд. С дедом рыбачили. Я у деда вообще первый сподручный был! Выведет он свой «Иж» с люлькой за ворота. Дернет педаль, заведет мотор. Я все бросать и за калитку, как бы без меня не укатил! Как на коне потом по деревне, да по ухабам по лесной дороге, много ли пацану надо? За вениками ездили для бани. На ручей за гольяном – рыбешка мелкая такая. За гнилушками для дымаря для пасеки – потрошили трухлявые пни. За брусникой в тайгу. Сядем иной раз на дереве поваленном в лесу. Дед закурит, разговор заведет. Лес шумит. Мотоцикл в сумерках сереет. А мы потихоньку беседуем. Душа в душу так! Потом приедем и вечером с бабушкой тихонько песни на завалинке поем. А на ночь она нам, внукам, сказки рассказывает. И так хорошо, что ничего больше в жизни не надо…

По окончании лета уезжать, конечно, не хотелось. Да так, что просто трагедия каждый раз! Цельный век в раю, а тут на тебе – город, школа. Когда родители приезжали, мы радовались сначала. А потом ревели.

Автобус до железнодорожной станции ранним утром уходил. Просыпались до рассвета, пили чай. Брали упакованные с вечера сумки, чемоданы. Садились на дорожку. И шли на автобус. Как же невмоготу все это было! А самое жуткое – выйти и оглянуться назад. Оглянулся – а дом уже будто и мертвый.

Верить в то, что смерть действительно придет сюда когда-то, нам, ребятишкам, конечно, не хотелось. Страшно становилось до жути, когда дед в разгар ночи исходил кашлем – у него была астма. Или бабушка вдруг просыпалась и начинала искать пузырьки с таблетками от давления. Неужели, думал я, смерть может прийти в этот дом? А если это произойдет нынешней ночью? Как посмотреть беде в глаза? Как пережить? Много тяжелых дум было передумано мною в те ночи. А потом наступал очередной солнечный день. А потом новый солнечный год. И все шло своим чередом. Беззаботно и радостно.

Первым сдал дед. Я уже взрослый был. Уже уехал из дома, поступил в техникум в областном центре, ближе к старикам: до деревни оттуда на автобусе часа два было. Всякие удобные выходные я старался выбраться к ним, проведать. Да и самому отдохнуть душой в родимом доме.

Идешь, бывало, от автостанции, вдыхаешь теплый сельский запах. Каждая встречная изба тебе знакома. Первая – с зелеными воротами. Вторая – добротная, с высоким забором. Дальше три дома-близнеца, только с разными наличниками, у последнего всегда трактор. И за поворотом – наш! С розовыми ставенками, белым низким палисадником, развесистой черемухой, такое родное и знакомое все, будто лицо самой бабушки.

Сдерживая сердцебиение, подходишь к калитке. Слева почтовый ящик, и, если терпения хватает, заглядываешь туда. Если нет – отворяешь калитку, и – домой! Тут и острый радостный лай старого пса Мухтара. И баня осевшая. И окно кухни того же розового цвета.

Ей-богу, рассказываю, вспоминаю, и слеза подступает, – водитель улыбнулся, блеснул влажными глазами. – А вот и, наконец, дверь в избу, коричневая, обитая крашеным дерматином. Если бабушка не в саду и не на огороде, если дед не на пасеке и не в своей мастерской, если не вышли они еще на собачий лай, отворяешь дверь рывком, и, задыхаясь от радости, наклонившись под дверным косяком, входишь внутрь! И вот ты там, куда так стремился, когда был мальчишкой, и откуда так не хотел уезжать темным утром. Приехал. Сам! Когда захотел. К самым дорогим тебе людям на свете…

Я один так привязался к старикам. Не знаю уж почему. Старший братишка и остальные двоюродные вспоминали о них по случаю. Дядьки и тетки тоже наведывались редко – у самих внуки были на подходе. Не собирались мы уже огромной семейной компанией. Хотели, планировали. Да так больше и не получилось. Никогда.

Короткие свои визиты в деревню я проводил дома. Помогал на пасеке. Рубил дрова. Колол уголь. Топил баню. Изредка заглядывал на пруд. Еще реже в лес. С деревенскими ребятами не общался почти. К деду и бабушке приезжал. Ничего больше не надо было.

Дед всегда болел. Сначала, еще в молодости, легкие подвели. Потом спину скрутило от тяжелой работы. А под конец еще одна хворь одолела – ослеп на один глаз. А скоро и на оба! Тяжелое это время было. Я на последнем курсе учился. Приезжал, как и раньше. Дед сначала часто в больнице лежал. Я навещал его. Приносил приготовленный бабушкой обед, делился новостями, подбадривал. Потом, когда его определили в палату для безнадежных, он, оскорбившись, перебрался обратно домой.

Угасал он мучительно, долго. Из пожилого рослого молодца превратился в маленького, завязанного в узел, беспомощного человека. Лежал на кровати у печи. Стонал. Иногда плакал. Да что об этом рассказывать! Хоронили просто. Приехал дядька, я, собрался кто-то из дальней родни деревенской, свезли на кладбище… Помню, повалился я в ту ночь на свою постель, где раньше столько дум передумал. Жутко стало, как в детстве. Вот она и пришла – смерть.

Осталась бабушка одна. Сама хворая тоже. Ходит с трудом. Сердце подводит. А тут еще ульи не дала все распродать. Пару оставила: «Будут мне жить помогать». Тележку приспособила – ящик с сотами в дом возить. Гнилушки для дымаря из старого мшаника в саду шелушила. И, надо же, пока жила она, жизни в доме как будто не убывало…

Года через два бабушку сразил инсульт. Прямо на пороге районной больницы. Кто знает, как повернулось бы, будь она дома. А тут, прямо в районке, на руках врачей. Правую часть тела парализовало, речь пропала. Спустя месяц-другой оклемалась, встала на ноги. Но, вот беда, скоро сразил второй инсульт, на этот раз с последствиями: памяти почти не осталось.

Бабушку перевезли в поселок к дядьке, километров пятьсот на север. Там она свой век и дотянула. Несчастная, не нужная никому. С ней и не общался почти никто – ни дядька, ни жена его, ни дети – что с больного возьмешь? Смеялись, ругали, сторонились.

Я навестил ее однажды. Ждал той встречи, как никогда! И боялся.

Бабушка с трудом вспомнила меня. А как узнала, так руками всплеснула, запричитала тоненьким голосом, засмеялась. Да только общения-то толкового не вышло. Она чего-то лепетала на своем языке. Я не понимал. И, самое печальное, что и меня скоро начала смущать, а потом и раздражать бабушка. Сам я ее сторониться стал – все больше с дядькой, тетей да сестрами время проводил. А про нее и забыл будто!

Неделя в гостях пролетела незаметно. Так и не пообщались мы с бабушкой толком. А я ведь вроде к ней приезжал. И вот, время – ехать. Зашел я к ней в комнатку, обнял, пожал руку шершавую ее, заглянул в мутные, растерянные глаза – «Пока, баб, поехал!» И помахал в сторону: «Ехать надо!» Она посмотрела непонимающе, кивнула, осталась сидеть на своем топчане. И только когда мы с дядькой вышли за калитку, выбежала вдруг, заголосила, по имени звать начала. В руках тряпки какие-то, кофты.

«Баба, ты чего, домой иди! – рассердился я. – У нас поезд, поезд, время!» Кивнул ладошкой, зашагал по дороге. Повернулся уже издали – а она все там, у дороги стоит.

На том и расстались, – крякнул водитель. – Оборвалась ниточка. Да как больно! До сих пор ведь она, бабушка Маруся, у меня перед глазами стоит, у тех ворот. Простоволосая. Испуганная. Всем чужая, лишняя. С ветошью в руках. С красными как будто слезами.

Рассказчик сощурился, спросил серьезно:

– Не утомил?

– Нет, что вы, – ответила за всех Анка.

– Да и не в том дело даже, ребята. Точнее… Сколько минуло после смерти бабушки – не помню. Только поехал я как-то на свадьбу к другу по техникуму, в деревню. Почти такую же, как наша. Гостей, молодежи собралось – не счесть! Кажется, все село гуляло. И заметил я в разгар веселья, что по соседству, через дорожку, из ветхой развалюхи будто кто-то из окошка все глядит на нас.

Друга-жениха спрашиваю: «Кто там?» Он только поморщился, рукой отмахнулся.

И вот в полночь высыпали мы на улицу. Кто песни горланит, кто танцевать пытается. Весело, в общем. И вдруг вижу – у соседнего, значит, дома этого, в темноте старушка древняя стоит, на палку опирается. И, вы подумайте, смотрит на нас, дураков, улыбается и как будто радуется.

Я друга: «Что за брошенная старушка такая?» Он брезгливо: «А, соседка, ровесница века, из ума выжившая! То в гости покалякать просится, то песни у дома поет, памяти у нее давно нет, ничего не соображает».

Защемило у меня что-то в груди, глядя на старушку эту. А она стоит, смотрит прямо на меня, улыбается и, быть может, только слова-то человеческого и просит.

Нагулялись, надурачились мы, пошли в дом. Оглянулся я назад – а она все там же, у ограды, в темноте, как сирота стоит…

Водитель ударил по клаксону.

– И вот покоя мне нет, что не признал я бабушку-то свою! Не подумайте, не рехнулся я, в полном здравии. Понимаю, что баба Маруся моя давно в земле покоится. Не в этом дело. Но вот чувствую, чувствую, что в тот момент я, как когда-то, и от родной бабушки отвернулся!

В кабине повисла пауза. Ребята молчали. Хмурился и молчал водитель.

– Так к чему я это все? – повернулся он. – К тому, что все, что сейчас происходит со всеми нами, лично мне очень напоминает эту историю. В третий раз слепым и глухим стыдно прикидываться. Как от чумы, от матери бежим. Малодушничаем, закрываем глаза, насмехаемся. Веселимся. В забытье проваливаемся! А на самом деле отталкиваем ее, погибать бросаем. Не проходит такое даром, не проходит…

Он вздохнул, как будто освободился от тяжелого.

– А что до дома нашего деревенского, то с тех пор я там почти и не бывал. Заколотили, покинули. Пчел последних отдали в хорошие руки. И – баста! К деду на могилку только наведался пару раз. Да и то – дом стороной. Чтобы не резать лишний раз сердце.

5.

Ехали как будто горной дорогой. Хотя откуда здесь горы?

В кабине грузовика было тесно. Жались, как сельди, вчетвером на коротком батоне сиденья – Денис с краю.

– Скоро объездная будет, – бросил шофер, стряхивая пепел сигареты на пол.

Денис прошелся глазами по соседям: Федора и Анки среди них не было.

– Очнулся? – безучастно спросил его кто-то, даже не повернув головы.

Все смотрели напряженно на дорогу – грунтовую колею, помеченную редкими радужными лужицами.

– Сколько? – процедил мужчина в военной шинели рядом с водителем, видно – офицер.

– Километров пятнадцать.

Денис попытался разглядеть людей.

Тот, что в шинели, явно был старшим. На угреватом, будто вылепленном из глины лице его блестели выпученные глаза

«Бескровное лицо, безжизненное, – отметил про себя Денис. – Как выпотрошенный!»

Рядом тряслись такие же, свинцовые от неведомого душевного груза, мужики без возраста. С пыльными лицами. Со слипшимися от пота волосами. С воспаленными глазами. С замершими в одной точке зрачками.

На панели приборов замигала оранжевая лампочка. Откуда-то из-за затылка раздался сухой клекот, похожий на треск телеграфа.

Шофер потянул рычаг, сбавил скорость.

– Просятся, – обратился он к старшему.

– Что? – не понял офицер.

– Дети.

Офицер выругался.

– Ну, давай, по скорой!

Машина затормозила. Дениса, сидящего у двери, вытолкнули наружу. Он неуклюже стукнулся о землю затекшими ногами.

За ними остановились еще машины – «Урал» и ЗиЛ, крытые камуфляжными тентами.

Из кузовов посыпали женщины, дети. Бросились без слов врассыпную в кусты.

– Не задерживайся, не задерживайся, – бубнил себе под нос офицер.

Денис снова уловил легкий телеграфный треск. Может, кто-то баловался с кнопкой стоп-сигнала в кузове?

Треск усилился. Где-то за лесом что-то грохнуло, будто лопнула автомобильная шина. Маленькая девочка с распустившейся лентой в косе, бегущая к грузовику, присела и, разинув рот, беззвучно заревела.

– Бегом! – закричал военный. – Воспитатели, проверить, все на месте?

Они погрузились и рванули дальше.

Скоро за деревьями показались просветы.

– Чисто, – констатировал офицер, озираясь по сторонам.

Разбитая грунтовка перешла в асфальтированную дорогу. Машина прибавила ходу.

– Чисто, чисто, – приговаривал, как заклинание, военный.

Мелькнули брошенная автозаправка, развалина кирпичного здания. Из-за деревьев выпрыгнули конструкции, похожие на нефтяные вышки. И горы. Далекие, острые. Но не тувинские, не сибирские, другие!

За окном проплыл обезображенный остов боевой машины пехоты.

– Что это? – вскрикнул молчавший все это время Денис.

На разрытом траками и тяжелыми колесами поле громоздились трупы сгоревших танков, бронетранспортеров, БМП.

– Небось, только в кино такое видел? – недобро усмехнулся сосед.

– А сколько в городе еще, – отозвался кто-то.

– В каком городе? – не понял Денис.

– Кладбище военной техники, паря, – бросил Денису водитель. – Место гнилое. Поэтому и едем этой дорогой. Тут только вороны стаями кружат. А людей нет. Живых!

– А людей нам меньше всего сейчас треба встретить, – добавил военный.

– Как под Прохоровкой, – провожая глазами уродливые груды металлолома, отозвался кто-то.

– Только под Прохоровкой половина немецких была, а тут только наши!

– Так сами с собой и воюем.

– Своих по ту сторону я еще не видел.

«Война, что ли?» – Денис почувствовал, что и у него слипаются волосы.

Снова свернули на проселочную. Грязи здесь было больше, лужи обширнее и глубже.

Машина проваливалась то в одну ямину, поднимая фонтаны до самых стекол, то ныряла в другую. Денис считал: пятая, десятая, двадцатая…

Первым взлетел, задрав колени к подбородку, водитель. Его ударило о потолок и вынесло вместе с лобовым стеклом наружу.

Остальные смешались, завыли. Из-под кабины пошел клубами вонючий дым. «Ми-на», – различил по разбитым губам офицера Денис.

Дальнейшее воспринималось смутно. Они вывалились наружу в грязь. Денис захлебывался, пуская пузыри в луже. Кто-то ходил по нему тяжелыми сапогами. Какие-то тени метались вокруг. Женщины никак не могли оторвать от машин детей, намертво вцепившихся в борта грузовиков. Офицер, почему-то хромой, уже без шинели, убегал за горизонт, а потом возвращался обратно. Кого-то осторожно тащили под руки. Одна из девочек все время приседала и зажимала уши…

Денис отползал от подорванной машины. Крики и плач до него доходили урывками. Уши будто залило воском. Ему хотелось бежать от этой беды. Он не хотел продолжать этот опасный путь. Он зарылся в колею и лежал там долго-долго, пока шум голосов и моторов не испарился, а на дороге у леса не осталось только тулово подорванного грузовика…

Он поднялся и пошел по полю, удаляясь от дороги. Сначала замирая и приглядываясь к каждой кочке. Потом более открыто, смело.

Ноги вязли в рыжей глине. Он вспомнил вылепленное из глины лицо офицера. Наверное, такие лица бывают у людей, попавших на фронте в окружение. Или у тех, кого предали самые близкие…

Миновав поле, Денис взобрался на пригорок и увидел впереди раздавленную танковую самоходку. Вероятно, он не решился бы подойти к ней, но машина лежала прямо на его пути к жидкому лесу, и он пошел вперед, глядя, как та приближается, покачиваясь в такт его шагам, ощерившаяся разодранными боками, ни для кого уже не опасная, неживая…

Приблизившись, он поразился ее исполинской мощи и одновременно ничтожности. Пробитое снарядом подбрюшье растянуло огромную машину в стороны – она подпрыгнула и замерла, раскорячившись неуклюже. Проломленная башня открывала рваный зев, будто охнув от тяжелого удара, машина оцепенела, держа в себе боль, терпя и недоумевая. Массивное дуло пушки, изогнувшись, смотрело в небо перевернутым водопроводным краном, словно враг-богатырь покуражился, лишил ее предназначенности, надругался. Сквозь дульные вырезы орудия гулял ветер, и, казалось, машина гудит себе что-то под нос, воет, боясь открыть глаза, признать свое крушение. Колеса – выломанные зубы, пугали уродливой щербатой улыбкой: с одной стороны трак был на месте, с другой отсутствовал, обнажая беспомощные в своей наготе диски. Распахнутые люки открывали доступ в самую душу самоходки, туда, где выжгли, верно, все живое, в том числе и человека – из нутра веяло душным копченым духом.

Денис стоял потемневший лицом у растерзанной машины. Из башенной пробоины выскочили наружу маленькие птицы и полетели прочь, сотрясая хвостиками, оглашая округу беззаботным чириканьем…

Человеческое жилище возникло нежданно. Денис выполз из жидкого оврага и уткнулся в деревянный дом. Добротный, мазаный, широкий, он стоял безмолвный, и было неясно – есть люди внутри или нет?

На ветру поскрипывала непристегнутая калитка. Шуршали мыши среди кукурузной шелухи. Чернела пустая собачья будка с оборванной цепью.

Денис скользнул глазами по занавешенным окнам, собрался было идти дальше, но вдруг увидел на картофельном поле девочку. Ровесница, такая же пигалица – лет семи-восьми, одетая во все белое, но грязное, платок на голове, сидела на земле, покачиваясь из стороны в сторону.

– Эй! – крикнул Денис, чтобы даже не окликнуть, а разорвать тишину, разогнать страх.

Девочка дернулась, но не повернулась.

Он закашлялся, подошел ближе.

– Эй, – позвал снова.

Толстые некрасивые губы. Веснушки. Нос картошкой.

– Светка? – не поверил Денис.

В руках девочки был мертвый цыпленок. Квелый, с вытянутой головой, прикрытыми веками, бескровным гребнем.

– Умер вот, – она протянула его на руках.

– Тьфу! – засмеялся Денис. – Умер и умер. Ты что тут делаешь? Это же не Туран-хан. – Он оглянулся. – Откуда ты здесь?

– Жалко. – Она поднесла цыпленка к щеке, как младенца.

– Да ты вставай, Светка, земля холодная!

– Не страшно, – проговорила она, кажется, впервые осмысленно.

– Да ты брось, вставай, вставай. – Он потянул ее за руку. – Чего ты сидишь тут?

Она отстранила его руку. Встала сама. На белый сарафан налипли куски грязи. Ноги были босы.

– Ты в себе, здоровая? – Он потянулся ладонью к ее лбу, но она увернулась.

Ветер трепал ее волосы из-под съехавшего платка.

– Слушай, а мама где? Где твоя мама? Помнишь, ты ждала ее?

– Не знаю. Не могу найти.

– А тут кто? – Он кивнул на дом. – Кто тут есть?

– Ты что? – Она удивленно уставилась на него.

И махнула в сторону дома:

– Вон!

Возле дома было пусто. Качались прошлогодние стебли подсолнуха. Под навесом крыши шевелились травяные снопы.

– Кто там? Никого не вижу!

– Мамы нет, – она покачала головой. – Мачеха есть!

Денис вгляделся в окна. За задернутыми шторами пряталась темнота.

– Мачеха есть. Только боится она меня. – Она улыбнулась.

– Какая мачеха, о чем ты, Светка?

– Она не страшная, – проговорила девочка, глядя куда-то в упор.

– Кто?

– Да она. – Она ткнула в пустоту пальцем. – Смерть! Гляди-ка, стоит, огрызается. Но не подойдет, знаю, не подойдет!

Дениса потрясывало, то ли от холода, то ли от волнения.

– Ты о чем?

– Продали маму. – Она заглянула Денису в лицо. – Мачеха всегда приходит, когда маму продают.

– Кто продал?

– Она ластится ко мне. Недавно сладкое предлагала. Сказала: «Светочка, я тебе гостинцы принесла!» А мне не надо. Не смей брать!

Денис глядел на девочку во все глаза, не находя, что сказать.

– Вот, курочку угробила, – сказала она, прижимая мертвую птицу к себе. – Назло мне. От того, что от себя гоню!

Тишину разрезал раскат грома. Потом еще один. И еще.

Небо было ясное. Далеко-далеко, за горизонтом, всплыло облачко серой гари.

– Колонну жгут, – проговорила девочка. – Не выбрались они. Попались.

Глава третьяЦентр

1.

– Денис, чего ты там бормочешь? – Его толкал в плечо Федор. – Приехали. Москва!

Денис протирал глаза. Он был еще где-то далеко-далеко. Его колотило, точно от холода. На душе было скверно – то ли от мутного сновидения, то ли от долгой дороги.

Он уставился в окно и принялся бессмысленно разглядывать тянущиеся вдоль шоссе бульвары, дома, гастрономы, теряя ниточку тяжелого сна, не помня, где находился всего мгновение назад…

Москва. Он ждал этой встречи! Но и боялся ее. Что противопоставит он лавине нового времени, что предпримет в неспокойном огромном городе? – думал он в дороге. Но сколько ни ломал голову – ответа не находилось. Кроме, пожалуй, одного – он в пути, а значит, уже в действии. А значит, там, на острие истории, водоворот событий вынесет его на свое место. Даст намек, махнет флажком, обозначит дислокацию. Точнее, он сам все увидит и все поймет.

Но это в пути. А сейчас бы ехал и ехал. И пусть бы эта дорога не кончалась.

Они распрощались с радушным водителем. Закинули на плечи поклажи и подались к метро. Еще вчера они договорились: день-другой Денис проведет вместе с Анкой и Федором в каком-то театрике в центре города. Точнее, старшие сами предложили, видя, что Денис что-то недоговаривает, и, судя по всему, податься ему некуда. О целях его путешествия они особо не расспрашивали, захочет – расскажет: таков народ автостопщики. Поэтому, поразмышляв-посовещавшись, решили – есть желание, милости просим, от себя никто не гонит. А там разберется, пацан самостоятельный.

Денис был обескуражен ситуацией. Он в Москве – дома! Но как далеко его московский дом. Он рад – добрался. Но по-прежнему зависит от случайных людей, идет за ними, как привязанный.

Денис узнал здание театра, куда они пришли. Позднее в его подвале разместится ночной клуб, а в стенах какие-то учреждения.

У входа они встретили компанию девушек.

– Люди? – удивился Федор. – В это время театр, кажется, отдыхает.

Протискиваясь сквозь барышень, молодых, нарядных, пахнущих духами, Денис уловил французскую речь – иностранные гастроли?

Они вошли внутрь. Проследовали – бродячие артисты – мимо окошечек касс по коридору к распахнутой двери, на которой значилось «Реквизитная».

В реквизитной стояли продавленные диваны, низкие столики черного цвета, в углу теснилась музыкальная аппаратура. Скоро подоспел хозяин помещения – Гера, косматый бородач в мятом пиджаке, товарищ Федора.

– Видели толпу у входа? – Гера обнимал друзей, пожимал руку Денису. – Устал от них, сил нет!

Он выхватил из шкафчика бутылку портвейна, стаканы.

– Иностранцы фильм снимают на нашей базе, – разливал он вино. – Неофициально! Директор их пустил, сорвал большой куш и укатил на море. А мне торчи! Днем дверь отворяй, вечером запирай. Был бы один – замкнул на ключ, и гуляй Вася. А так не вырваться. И баб этих прорва, не протолкнуться! Шестой день в театре торчу. Хорошо, вы приехали. Как раз присмотрите. А я отлучусь на день-другой.

Они приговорили бутылку вчетвером – Денис тоже приложился к стаканчику. Гера, поделившись новостями и послушав приятелей, умчался по делам. За хозяев остались гости.

Федор с Денисом взялись готовить обед – чистили картошку, лук, морковку, варили суп в маленькой кухоньке – продукты выделил Гера. Анка удалилась стирать.

Федор был чем-то недоволен, хмур темнее прежнего. Списав это на себя, лишнего, Денис досадовал: вот уж не избавятся!

Уловив настроение приятеля, Федор рассмеялся:

– Не бери в голову, братишка! Не в тебе дело. И ни в ком! Худо мне. Тревожно, понимаешь? Все, видишь, у меня одна песня. То ли от того, что в город приехали, да какой город! То ли от чего другого – не знаю. Но худо. Кошки на душе скребут. Денис молчал, чего-то ждал.

– Вот, Москва. Один мне говорит – посмотри на лица людей, очистились, омылись. А по мне так обнажились, разделись. Да так бездумно, слепо. Сбросили с себя одежду и стоят с открытыми ладонями – смеются, радуются. Ждут чего-то. А радость-то эта, если вдуматься, глупая, блажная. На пустом месте радость!

Федор обращался к Денису, глядя куда-то мимо.

– Радость, что оковы скинули? А я вот чувствую, что именно сейчас меня кто-то в плен взять пытается. Что-то сует в нос – бери! А возьмешь – и пропал. Помнишь, про чудо говорили? Что ждать его остается. А я вот думаю теперь, чудо это заслужить надо. Вот так, за красивые глаза, за кроткую улыбку, за раскрытые ладошки, чудо не выдается. Выдается только что-то обманчиво-яркое, прелестное. Чудо заслужить надо! И никак иначе. А если по-другому – ты тысячу раз посмотри и подумай, что это за счастье к тебе в дом стучится.

Картошка закипела, вода перелилась через край, затопила плиту. Федор и Денис бросились к огню.

– Что делать? – Денис ждал ответа.

– Тряпку давай!

– Что делать, говорю?

Федор молчал, вытирал плиту.

2.

Вечером Анка с Федором подались к старым приятелям. Прихватили с собой гитару и объяснили – сегодня не придут. На Денисе помещение: вечером надо закрыть театр на засов, утром отворить обратно.

День закатился. Спать было рано.

Денис вышел в коридор. Стеклянная входная дверь была открыта, и он не поторопился ее запирать. Он направился по каменной лестнице вверх, туда, где располагался зал, сцена.

Вытоптывая своими сандалиями по широким ступеням, он слушал, как каждый шаг его поднимается к потолку, а потом падает обратно – торжественно и звонко. Крикнул громко – «Эй!», прислушался к эху. И вдруг понял, что в театре он не один. Вместо эха до него донесся смех, а потом гомон сразу нескольких смешавшихся голосов.

Он стушевался сам перед собой – в зрительном зале люди. Репетиция? Или, как говорил Гера, съемки фильма?

Спокойно и аккуратно, чтобы не производить лишнего шума, Денис продолжил свой путь, только уже с твердым намерением – понаблюдать за творческим процессом. Дойдя до входа в зрительный зал, он остановился – есть ли смысл заглядывать внутрь? Не выставят?

Задрал голову – выше вела винтовая лесенка. Он поднялся по ней под потолок, ткнулся в овальную дверцу. Заперта. Припомнил, что у них в реквизитной под стеклом висит целая россыпь ключей, где-то подписанных, где-то безымянных. Сбежал, не создавая лишнего шума, вниз. За стеклом переливались – «Гримерная», «Буфет», «Осветительная», «Главный», несколько безымянных. Осветительная? Взял его. На всякий случай прихватил пару неподписанных и отправился обратно.

Что тянуло его туда? – размышлял он на следующий день. Съемки фильма? Отчасти. Скука? Не без того. Таинственность театральной (а значит, за гранью привычного) атмосферы, которая всегда зовет и манит? И которая может сообщить правды об окружающем куда больше, чем любые прохожие на улицах, любые разговоры и даже любые митинги, от которых, судя по новостям, гудит столица? Без сомнения. А вообще – все вместе.

Ключ щелкнул в скважине, Денис оказался внутри осветительной будки. В полутьме громоздились прожекторы, табурет, пухлые коробки. По периметру будку-балкон обтягивала металлическая сетка. Денис поймал себя на мысли, что ему нравится этот поворот событий. Все лучше, чем бесплодные мудрствования.

Зал бы средних размеров, даже, скорее, маленький, камерный.

У сцены за столом сидели двое – мужчина и женщина. Рядом топтались оператор, фотограф, еще кто-то.

На сцене у высокого стула стояла девушка. Перед ней лежала картонка с номером 112. Горели софиты и несколько низких ламп.

Мужчина спрашивал по-французски, женщина переводила.

– Вы знаете, какой фильм мы снимаем? – спросила переводчица.

Девушка потупилась:

– Да.

– Вы видели раньше такие фильмы?

– Видела. – Голос у девушки дрогнул, она волновалась, как и любая актриса на пробах.

– Вы готовы сейчас раздеться? – Голос женщины прозвучал пытливо и тихо.

Актриса отвела глаза в сторону. Но вместо того чтобы возмутиться, убежать, улыбнулась:

– Готова.

И зачем-то прибавила по-французски:

– Уи.

Воцарилась тишина. Мужчина-шеф облокотился о стол.

Девушка встала. Не глядя в зал, сняла просторную кофту в большими декоративными пуговицами.

Джинсы стягивались с трудом. Одна штанина застряла в носке, и девчонка долго возилась с ней – переводчица даже вскочила с места, чтобы помочь.

– Сама, – извинилась претендентка, сдирая с себя злополучную штанину, складывая невывернутые джинсы на стул.

Замешкалась на секунду – раздеваться ли дальше? Люди в зале внимательно молчали.

Расстегнула лиф с большими чашами. Прикрывая зачем-то локтями грудь, стянула трусы. Сложила белье на стул. Выпрямилась сырая, белая.

Защелкал вспышкой фотограф, зажужжала камера.

– Поднимите руку вверх, – переводила помощница за столом. – Да, откиньте волосы. Повернитесь.

Девушка повернулась пухлой попой.

– Пройдитесь вокруг стула.

Девушка продефилировала неумело.

Пара за столом пошепталась, мужчина-шеф одобрительно засмеялся.

– Спасибо, – проговорил он на ломаном русском.

– Одевайтесь, – сухо сказала помощница.

– Спасибо, – тоже поблагодарила девчонка, собирая вещи в охапку, – ей, должно быть, не хотелось совершать прилюдно интимную процедуру одевания. Переводчица проводила ее за дверь. И скоро явилась с новой красавицей.

Крупная, миловидная, но какая-то нескладная, неоформившаяся девушка пошла в зал. Держалась она увереннее предыдущей. Сразу села на стул, сложила ладошки лодочкой, длинные волосы убраны ободком, широко и лучисто улыбнулась.

Возле нее поставили номер 113.

– Мы снимаем кино, – начала женщина.

– Я знаю! – откликнулась гостья.

– В нашем кино снимаются обнаженными.

– Знаю.

– Вы готовы сняться в нашем фильме?

– Да, – успокаивающе кивнула девушка. – Я готова эта сделать.

Француз о чем-то спросил ассистентку.

– Где вы учитесь?

– Я учусь в театральном, – нараспев сказала девочка. – На актрису.

Француз снова наклонился к помощнице.

– Сколько вам лет?

– Семнадцать.

Женщина всплеснула руками:

– Всего семнадцать лет?

Шепнула что-то шефу, тот цокнул языком.

– Вы несовершеннолетняя. И поэтому не можете сниматься в нашем фильме. Когда вам будет восемнадцать – вы сможете делать все, что захотите. А пока – извините. Успехов вам на театральном поприще!

Третья была черноволосая и худая. Ей, кажется, раньше задали все предварительные вопросы, поэтому сразу попросили раздеться. Девушка без промедления скинула блузку, юбку, стянула колготки, сбросила белье.

– Мы хотим, чтобы вы сыграли для нас в короткой сценке, – объяснила переводчица. – Девочка-меломанка. Нужно станцевать под музыку. Согласны?

– Да, конечно.

По залу поплыла музыка. Девушка вытянула губы трубочкой, закивала в такт бедрами. И, будто забыв, где она, кто и что вокруг – отдалась танцу.

Не имея, очевидно, профессиональной танцевальной подготовки, она попыталась сочленить в своем импровизированном номере все известные ей стили. Она вскидывала руки вверх, как в балете. Трясла головой и руками с выставленными вверх большими пальцами, как в рок-н-ролле. Хваталась за виски и кружилась неумело, но от души с закрытыми глазами. Поводила обнаженным лобком, как бы двигая им отдельно от остального тела, и трогала, извиваясь, острые грудки. Томно смотрела в зал и, подчиняясь только ей известному сюжету, грозила режиссеру пальчиком.

Зрители-французы наблюдали за ней с неподдельным интересом. Денису казалось, что они не знают, что и думать. То ли аплодировать, то ли смеяться. Возможно, им и не нужна была эта самодеятельность, выглядящая несуразно, потешно.

Закончила танцовщица неожиданным па – приземлилась на одно колено, вытянув шею и устремив глаза куда-то вверх, как раз туда, где сидел Денис.

Из зала послышались неуверенные хлопки. Деятели кино зааплодировали, но и захохотали во весь голос.

Русская переводчица пошла за очередной барышней, а Денис попятился к выходу – представление оказалось очень красноречивым.

Он еще не осознавал вполне чувств, клокочущих внутри. Среди них была и брезгливость, и недоумение, и злость. И какая-то глубокая личная обида.

Уже не беспокоясь, что его заметят, он выкарабкался наружу. Появись сейчас дама-помощница, он, видимо, бросил бы ей что-то нелицеприятное в лицо! Дама не появилась. Денис спустился в свою каморку и зажался в угол, обескураженный и померкший.

Перед глазами стояла бесстыдная танцовщица. Робкая, сырая, первая. Глупая до одури вторая. В голове, перебивая друг друга, трещала музыка, софиты, щелкающий фотоаппарат, струящаяся иностранная речь.

Наполненный всем этим до отказа, Денис лежал, неподвижный, на раздвижном кресле и против своей воли переваривал увиденное. Он включил радио на стене, но тут же выключил – било по перепонкам. Подумал было сходить на кухню, сжевать чего-нибудь, но не сдвинулся с места – в горло кусок не полез бы. Поднялся выйти на улицу, прочиститься свежим воздухом, но понял, что не в силах сейчас соприкасаться с кем бы то ни было: в любой встречной девице он будет видеть дуреху со сцены, за каждого приличного вида женщиной углядывать подвох, червоточину. Или же сам обрызгает грязью ни в чем не повинных прохожих, которой наполнился, став свидетелем веселых кинопроб. Щелкнув шпингалетом на двери, он долго смотрел пустыми глазами в потолок, пока не провалился в нездоровую дремоту.

3.

Кто-то будил его. Тряс за плечо и повторял: «Вставай!»

Денис промычал что-то в ответ и поймал себя на мысли, что так сильно ему не хотелось спать никогда в жизни.

Покой длился недолго. Его стали тормошить сильнее. «Да просыпайся ты!» – уловил он сердитое, но лягнулся ногой и накрыл голову подушкой – сгинь!

Он отдался сну, но уже не такому безмятежному, как раньше. Его больше никто не тряс, никто ничего не требовал, но какая-то заусеница несносно щекотала в мозгу. Он то проваливался в дремоту, то приходил в состояние смутной осознанности, не понимая, что тревожит, что гнетет, мешая здоровому глубокому покою.

Над головой хлопнуло. Заусеница внутри изогнулась в последней попытке сообщить важное. Денис разлепил глаза. Пыльная люстра. Столик. Блуждающий взгляд его коснулся двери. Шпингалет на двери был отвернут.

Он поднялся рывком – что за глупости? Отворил дверь: в конце коридора слышались шаги. Денис поспешил за ними следом.

Вбежав в вестибюль, он ужаснулся – все пространство, пол, лавочки, одинокие стулья были завалены здесь спящими людьми!

Спящие были сплошь мужчины. Крепкие, как тюки. С красными огромными руками, мясистыми лицами. Они лежали, запрокинув головы в безудержном сне, храпя на разный лад, свистя распахнутыми глотками, топорща клочковатые бороды и усы, пуская ниточки слюней, бормоча и причмокивая.

Одеты все были в не по погоде теплые ватные тулупы, такие же штаны, расхристанные холщовые рубахи, кто в сапоги, кто в бесформенные тяжелые ботинки, а один даже в унты. Лежали как попало, где придется, как придется, завалив все помещение раскиданными в беспорядке мослатыми руками, ногами, чугунными головами. В воздухе стоял дурной дух.

Меж людьми сновала девочка. Она бросалась то к одному спящему, тормошила, толкала его. То к другому – «Просыпайтесь!». Выбиваясь из сил, подсовывала голову в косицах под мышку третьему и тужилась поднять его, поставить на ноги, очнуть. Всхлипывала, собирала последние силы и сердито колотила четвертого – «Вставайте, помогите! Помощь нужна, помощь!».

Мужчины бормотали что-то несвязное в ответ, улыбались, перекатывались с боку на бок, но не просыпались. Человеческая масса продолжала вздымать животами, сообщая полную невозможность любого своего действия.

Девочка остановилась на миг в раздумье, сжала кулаки и, махнув рукой, бросилась к выходу.

Денис кинулся за ней:

– Светка?

Девочка обернулась.

– Да, – всхлипнула она и заулыбалась.

И тут же добавила серьезно:

– Пошли, Денис, времени мало!

Они бежали по пустым улицам столицы, и никто не попался им на пути – ни один человек, ни одна машина. Будто вымер город. Или уснул беспробудно.

Светофоры перемигивались на перекрестках желтыми глазами. Мерцали лампами высокие фонари.

– Сюда теперь! – Она бросилась в узкий проулок, и бывшая до сих пор ровной мостовая стала набирать высоту.

Остались позади городские огни, многоэтажки. Они миновали несколько деревянных строений, темных бараков. И вдруг оказались на пустыре. Денис оглянулся и увидел, что город находится далеко внизу.

Не останавливаясь, не задерживаясь, Светка торопилась вперед. И только раз бросила:

– Своротили все!

И даже остановилась, заглянув ему в глаза:

– А ты не видел разве?

Путь освещал месяц. Они ползли вверх по каменистой тропе. Дорога временами казалась знакомой Денису. Такие же обрывы, каменные кручи он видел в окрестностях своего Туран-хана.

В одном месте им навстречу вылетела большая птица. Тут и там из-под ног бросались в стороны мыши, тушканчики, другая степная живность. Горы были степными, тувинскими!

– Вон там! – Она показала на широкую, как спина, вершину горы.

Денис всмотрелся в освещенный луной склон. Корявые деревья. Странные нагромождения камней.

Не останавливаясь, вприпрыжку, на корточках, как заяц, он первым добрался до вершины и встал, глядя кругом и вниз, – что дальше?

– Видишь, – кивнула подоспевшая Светка на горизонт. – Зарево. Рассвет скоро.

И подойдя к одному из валунов, лежащих тут же, на склоне, навалилась на него:

– Перевернуть надо!

Они, двое детей, опрокинули камень, и он упал, испещренный стеблями, светлый тыльной стороной, выбеленный.

– Вот, – показала она, смахнув комья земли и траву с мазанной известью поверхности, – видишь?

Подошла к другому, тоже выбеленному, но, уже не пытаясь перевернуть, уперлась в него руками и стала толкать к тому, первому, – Денис бросился помогать. Приткнув камни друг к другу, они пошли за следующим.

Камни были разбросаны по всему склону, где-то поодиночке, где-то грудами. Будь они округлыми, тащить-катить их было бы легче. Но камни все, как на подбор, были сплошь неудобные, остроугольные – где-то готовые кубы, где-то продолговатые плиты.

Денис и Светка примерялись сначала к тем, что поухватистее и полегче. Будь они постарше или будь рядом хоть один взрослый, они ловчее и быстрее бы справились со своей работой. Но выбора не оставалось, и где-то волоком, где-то поддевая найденной палкой, мало-помалу они составляли на вершине нехитрую мозаику.

– Светает, – грустно констатировала Светка, глядя, как поднимается из-за края земли огромное красное.

Они управились почти. На склоне нетронутыми лежали лишь несколько разбросанных валунов. Еще пару подогнанных друг к другу им не хватило сил перевернуть.

Время оставалось, они взялись за длинную тяжелую плиту и, уткнув ободранные ладони в каменное, навалились на нее, перебирая по вспаханной земле сбитыми сандалиями.

– Ну, – пыхтели они, толкаясь острыми плечами. – Ну!

Солнце открылось разом, будто распахнули шторы.

Защебетали невидимые птицы, затрещали кузнечики.

Денис и Светка смотрели на творение своих рук и не понимали – плакать им от досады или радоваться? Щербатая, горящая известью надпись вспыхивала под высоким прозрачным небом. Далеко внизу зачинал свою жизнь город.

4.

На отрывном календаре значилось – «1990». Денис лежал на продавленном кресле, и внутри что-то саднило. Будто и не спал. Над головой горела люстра – он забыл погасить ее вчера. А еще вчера произошло что-то скверное, только он не помнил – что? Спать лег разбитый, даже не разделся. Остался за сторожа, но не запер театр на ночь.

Он скосил глаза на дверь, увидел застегнутый шпингалет, и его передернуло – веселые кинопробы! Все припомнилось.

Снаружи забарабанили.

– Открывай, сын степей!

Денис подался к двери. Федор, Анка, вот уж долгожданные гости!

– А ты никак только проснулся? И театр открыт всю ночь? – Друзья заполнили свежестью все пространство. – Что это у тебя уныние и спертый воздух?

Федор поставил в угол гитару в чехле.

– Хороший квартирник был! Старые друзья, новая музыка. Завтра едем в Ленинград.

– Завтра?

– Ты чего такой смурной?

– Так. – Денису не хотелось ничего говорить, он вышел наружу.

В холле было тихо. Из-за стеклянной двери вестибюля пробивались внутрь солнечные лучи, слышались крики утреннего города. Денис оглядел внимательно скамейки, кресла возле кассовых окон. Подошел к каменной лестнице, ведущей на второй этаж, потрогал тяжелые перила. Представил уютный полумрак наверху. Массивные колонны. Зрительный зал. Стол в полутьме. Железный высокий стул в центре сцены. Его, Дениса, гнездо за металлической сеткой.

– Денис! – раздалось из комнаты. – Завтракать!

Дергая лопатками, будто отряхиваясь от чего-то, он заспешил назад.

– А мы надеялись, это ты нас потчевать будешь, – смеялась за столом Анка.

– Какие планы? – серьезно спросил Федор.

– Проветриться надо, а там видно будет. – Денис понимал, что наступает некая точка невозврата: или он уезжает обратно, или…

* * *

После прогулки Дениса в комнате встречает Федор.

– Видел, крест наверх понесли? – спрашивает он, перебирая струны.

– Какой крест? – рассеянно говорит Денис.

– Наш, нынешний, – усмехается в бороду Федор.

Денис не понимает, о чем речь. Он понимает только, что минует ночь, а после он останется один.

– Разборный, по частям, – добавляет Федор. – Их затаскивали рабочие, несколько массивных деталей. Из дерева.

Денис совершенно точно понимает, что нет ничего хуже знания грядущего. Оно берет тебя в плен. Оно лишает тебя свободы.

Он прислушивается к шуму в глубине театра. В коридоре за дверью слышна французская речь.

5.

Денис стоит в холле. Холл теплый от недавно бывших тут людей. На полу опилки. В воздухе запах духов. Пусто и тихо, но Денису кажется, что голоса, топот, смех все еще плещутся в просторной зале.

* * *

Выходя сегодня из театра, Денис встретил трех солдатиков. Голубые береты набекрень, тельняшки выглядывают из-под серо-зеленых гимнастерок. На груди медали за участие в недавно отгремевшей войне. Парни шли браво, двигая картинно корпусами, как на марше, поглядывая из-под сдвинутых бровей на проходящих мимо женщин.

Денис помнил, как впервые увидел героев той войны. На стене их туран-ханской школы в один из сентябрьских дней появились рифленые бронзовые лица – тоже трое. Имена, годы жизни. Погибли в 1988-м.

А спустя пару лет он пообщался с живым участником тех событий. Ободранный азиат лет тридцати, тоже в тельняшке, смолил вонючие папиросы в их туран-ханском дворе. Они – шумные подростки – болтались тут же. Кто-то заговорил с гостем – кто такой, откуда? Незнакомец сообщил, что ждет приятеля. И зачем-то прибавил про войну – «Был там». И бестолково, междометиями, принялся рассказывать какие-то путаные эпизоды. Денис не помнил, о чем говорил случайный гость. Но хорошо запомнил, как тому хотелось поделиться волнующим, болезненным, бередящим душу.

Приятеля тот мужичок так и не дождался. Скурил еще несколько дешевых папирос, попрощался со всеми за руку и ушел в темноту, потерянный и жалкий.

* * *

Денис стоит у массивной лестницы. Он знает, что поднимется. Что это – любопытство, скука? А может, лицезрение собственного унижения? Он ступает на тяжелую плиту и идет выше.

* * *

Государственный флаг развевается над самой главной башней. Денис почти не помнит его на флагштоках – мал был. На его время пришелся современный, трехцветный. Хотя вот такой же, красный, однажды они вывесили у себя на балконе в Туран-хане – в день пятидесятилетия Победы. Отец утром покопался в шкафу и вытянул на свет лежалое полотнище. Флаг был белорусский, с зеленой полосой внизу и белым национальным орнаментом сбоку (купленный когда-то или подаренный кем-то), другого не было. «Надо повесить», – сказал отец.

Внизу, под балконом, располагалась спортивная площадка, где собиралась молодежь, в том числе кто-то из одноклассников Дениса. И он сразу представил, какие насмешки вызовет у сверстников красный стяг: кичиться недавним прошлым у молодежи было не в почете. Но сказал – «Давай». Денис был рад отцовской инициативе. Они нашли в кладовке деревянный черенок, надели на него флаг и вывесили наружу.

В обед все втроем отправились в центр на праздник. Во время прогулки Денис с беспокойством поглядывал на чужие балконы – ему хотелось видеть такие же флаги, ему не давали покоя незримые одноклассники. Балконы были пусты.

А вечером, бегая с дворовыми друзьями по улицам, Денис вдруг увидел то, что искал днем, – красный флаг на чьем-то балконе! Флаг был одинокий, обвисший. Балкон – обшарпанный и серый. Друзья убежали далеко вперед, а он стоял, глядя на темные окна балкона и вывешенный кем-то праздничный флаг, и не верил своим глазам и радости.

В новый учебный день несколько одноклассников смеялись над ним и тыкали в лицо пальцами. Он сидел на своем месте и молчал. «Молодец, папа», – думал он про себя.

* * *

Дверь в зрительный зал приоткрыта. Оттуда доносится грохот и скрип, будто ворочают тяжелое. Денис стоит, прислонившись к холодной колонне. У него дрожат колени.

* * *

На Красной площади прорва народу. К усыпальнице – привычная очередь. У центрального входа на площадь, у металлических ограждений, среди палаток и картонных сооружений, сидят на мостовой люди, много людей. Денис не понимает сначала, что это за странное столпотворение. Но подойдя ближе, видит на их шеях таблички – «Беженец», и подписи – «Бендеры», «Баку», «Шелковская».

Несмотря на теплую погоду, люди укрываются телогрейками, пальто, кутаются в шерстяные платки, шали. Они зевают, вяло переговариваются, лежат на картонках, курят, передают из рук в руки снедь, даже пыхтят печками-буржуйками. Их никто не гонит. До них никому нет дела. Кроме разве иностранных туристов, которые толкутся рядом и щелкают фотоаппаратами. Денис долго стоит у импровизированного бивака, пока одна из женщин, с младенцем на руках, не кричит ему грубо: «Ну, чего вылупился?», и Денис уходит.

* * *

Денис карабкается по жестяной лестнице. Зачем он идет сюда? Это не важно. Важно то, что внутри что-то клокочет и не дает покоя. Ключ в кармане со вчерашнего вечера. Он достает его мокрыми пальцами и отмыкает замок. Ему стыдно уносить с собой, увозить в Туран-хан заполнившее его вчера унижение, но он все равно идет сюда. Он на что-то надеется.

* * *

У Кремлевских ворот другое скопище – мирный митинг. В руках собравшихся тоже картонки, но с иными надписями – на них выражение доверия новой власти. Высокая курчавая девушка в сарафане подпрыгивает на месте и выкрикивает по слогам имя главного народного избранника. Ей вторят. Иностранцы снова щелкают камерами. Выбрасывают навстречу митингующим поднятую вверх сжатую ладонь – символ солидарности.

В толпе появляется случайная старушка – в толстых очках, с пузатым рюкзаком за спиной – сухощавая и бойкая. Она, идущая своей дорогой, вклинивается в ликующую толпу, какое-то время смотрит в недоумении на происходящее, потом взмахивает острым кулаком и кричит скрипуче и яростно: «Бездельники!» Толпа кружит ее, одаривает улыбками, но она, наступая на них, выкрикивает все громче свое, желая, видимо, сказать большее, но, задыхаясь от возмущения, вкладывает все невысказанное лишь в это емкое: «Бездельники!»

Денис находится в центре этого карнавала. Курчавая заливистая девчонка в сарафане хватает его за руки и кружится вместе с ним, повторяя, как песню, заветное имя. К ней присоединяются другие, молодые, свободные, счастливые, и кружат вкруг Дениса уже целый хоровод, выбрасывая в небо новые лозунги, готовые обнять весь мир. Денис вырывается из крепких объятий толпы. Убегая, он слышит за спиной: «Мы это заслужили! Мы заслужили это!»

6.

В зрительном зале горел свет. На сцене двое молодых рабочих монтировали декорацию – массивный молот и серп. Собирали ее, как пазл, из нескольких деревянных деталей, скрепляя гвоздями и шурупами.

«Крест?» – вспомнил Денис слова Федора.

Со сцены вкусно пахло свежим деревом. От этого вспомнился дом, мама, папа, тувинская тайга, горы. И еще нелепее и неправдоподобнее показалось ему происходящее внизу.

Операторы – сегодня двое – возились с аппаратурой. Вчерашняя переводчица сидела тут же за столом, поглядывая из-под строгих очков на строителей. Возле кассетного магнитофона вертелась девчонка-француженка. Рядом терся увалень в черном костюме – вчера его не было.

Наконец застучали заключительно молотки, и на сцене предстали великолепные в своей ладности и твердости перекрещенные молот и серп, крашенные алой краской. У декорации собралась вся съемочная группа. Люди оглядывали впечатляющий макет. Трогали его руками, стучали костяшками, пробовали на прочность.

Рабочие приволокли с улицы громоздкий ящик, похожий на те, в которых хранят снаряды. С ними торопливо рассчитались и выпроводили.

– Начинаем! – бросила в пол русская женщина и с папкой под мышкой вышла в дверь.

В зал вошли четыре молодки – ни одной вчерашней. Отборные в своей красоте, нежные, свежие.

Девушки несмело сгрудились у выхода. Режиссер бросился к ним, подхватил элегантно ниже талий.

Тут же подоспел детина в черном костюме с бутылкой и гранеными стаканами. Плеснул золотистого напитка.

– Чтоб легче пошло, – прошептал. – Чтоб чинно прошло!

Девушки приложились к стаканам.

– Раздеваться! – скомандовала переводчица и повела актрис в конец зала. – И одеваться!

С ворохом вещей подоспела костюмерша-француженка. Замелькали шубы, шинели, фуражки, ушанки. Режиссер, расположившись за столиком, снисходительно косился на избранниц.

Наконец нарядили первую – пышногрудую блондинку. Ее одели в норковую шубу, на голову водрузили высокую военную фуражку с элегантной кокардой. Из-под меха красотки выглядывали кусочки обнаженного тела.

– Генеральша! – улыбнулась переводчица.

Точеное тело второй, смуглой, обволокла громоздкая шинель не по росту. Ноги ее обули в военные же сапоги на пару размеров больше. На голову посадили ушанку. Девушка едва не всхлипывала, глядя на себя в зеркало.

– Это ненадолго, – шепнула ободряюще переводчица.

На голые плечи третьей, рыжеволосой, накинули только распахнутый серо-зеленый военный китель, из-под которого тут же выглянула любопытная грудь. На обшлаге кителя позвякивали медали. Девушка с удивлением трогала их пальцами.

– Стильно! – заметила переводчица.

Четвертую – русоволосую, юную, тонкую – выпустили без костюма. Просто раздели и навели макияж.

– Ему важен контраст, – объяснила переводчица.

Настало время золотозубого детины, который во время переодеваний дежурил у двери.

– Жора! – позвала переводчица.

Жора склонился над тяжелым ящиком и вынул из него две электрические пилы.

– Вуаля! – лихо запрыгнул он на сцену с пилами.

Положил их аккуратно на пол, спустился к ящику и вернулся еще с парой таких же.

Девушки испуганно смотрели на опасные инструменты.

– Страшного ничего нет! – хмыкнул он. – Пилы японские, безопасные. Палец захочешь оттяпать – не выйдет. Работают от аккумуляторов. Включаются здесь. – Он нажал кнопку на корпусе, и пила заурчала. – По сравнению с нашими «Дружбами» – игрушка! Легкие и простые в обращении. Держать можно как одной рукой, так и двумя. Работать, понятное дело, требуется, держась за обе рукоятки. Дерево у нас не бревно на лесоповале – быстро управитесь. Еще и понравится! Ну, кто первая? Выходи!

Денис смотрел, как по одной поднимаются девушки на сцену. Как возбужденный Жора объясняет, как включать пилу, как грамотно производить распил.

Постыдная картина – голые ряженые девки с пилами – ввела Дениса в какой-то безразличный ступор. Он догадывался, что может произойти дальше. И не хотел видеть этого. Он отлепился от стула-магнита и собрался выйти вон.

– Берегись! – раздался внизу голос детины, потонувший в грохоте и мате.

Денис снова заглянул в зал.

На сцене плашмя лежала деревянная декорация, едва не прибившая вжавшихся в занавес девчонок. Детина потирал руку и выл.

– Жора, поставь его уже! – раздраженно вмешалась переводчица. – И начинаем.

* * *

– Камера! – хлопнул в ладоши режиссер.

И камеры заработали.

– Мюзик! – скомандовал он.

И по залу поплыла узорчатая народная русская песня.

– Первая! – выкрикнула переводчица, и из-за кулисы появилась первая – полногрудая блондинка в шикарной шубе, похожая на Снежную королеву, с пилой в руках.

Обворожительно улыбаясь – действительно писаная красавица, – она нажала кнопку на пластиковом корпусе и приблизилась к деревянной рукояти серпа.

– Вторая! – последовала команда, когда из динамиков грянул девичий хор.

Вышла вторая, в сапогах и шинели, похожая на школьницу-партизанку, улыбаясь белозубо из-под съехавшей набекрень ушанки.

– И сразу третья!

На сцену выплыла длинноногая третья, похожая на сказочную лисичку.

– Четвертая пошла. Пилы, пилы все включили!

Музыка слилась с механическим урчанием моторов.

– Где четвертая?!

Запоздало появилась четвертая, босиком, нагая, похожая на прозрачный лепесток, с нелепым агрегатом в тонких руках.

– Начали! – закричала переводчица, выполняя команды начальника, кажется, впервые так азартно вживаясь в процесс киносъемок.

– Ух! – донеслось до Дениса.

И пышная блондинка, сотрясая грудями, первой провела пилой по рукояти макета, улыбаясь ставшими особенно сочными губами.

За ней, задрав руки, выбрав для распила удобный оконечник серпа, вонзилась в дерево вторая.

Третья, расставив ноги и нагнувшись, пилила основание молота, дрыгая грудками, звеня значками и медальками.

Четвертая подняла пилу и замерла, примериваясь и нервничая, глядя, как остальные ловко расчленяют деревянное красное.

Летели из-под металла ручейки-опилки. Зал снова наполнился крепким ароматом свежеспиленной древесины.

– Не стоять! – закричала переводчица, видя, что четвертая застыла в оцепенении.

Девчонка дернулась и, улыбнувшись в камеру, коснулась пилой дерева.

Брякнул о пол брусок, спиленный сильными руками блондинки. За ним осыпались обрубки, скошенные двумя другими. Долго терзала дерево четвертая, но управилась и она – отхватила особенно крупный кусок декорации.

Девицы впали в кураж. Они смелее и веселее вонзали пилы в макет, который был ампутирован по концам, но еще огромен.

– Шубы прочь! – перевела команду режиссера помощница. И девушки, смеясь, сбросили с себя последнюю одежду.

Денис не видел происходящего. Перед его закрытыми глазами плясали под народные мотивы какие-то дети в карнавальных костюмах, много детей. Они приседали, мотали головами и растягивали губы в резиновых улыбках, как манекены, глядя в упор на Дениса, заглядывая ему прямо в глаза.

Они проносились мимо, один за одним, бесчисленным множеством. Кто-то, выделяясь бумажной маской, приближался к Денису и мгновение смотрел на него расширенными зрачками сквозь прорези для глаз. А потом исчезал, как не был, и его место занимал следующий.

Проплыли бледным студнем мальчики и девочки в мышиных пальто. С синюшными нездоровыми лицами, в язвах и проплешинах на головах, с цыпками на руках, чинно отбивая ладошами ритм и выдавая ногами кривые коленца.

С наивными красными галстуками, с горнами в руках прошагала колонна румяных пионеров в белых рубашках. Они пели песню, беззвучно раскрывая рты, кивая ему мимоходом, как старому знакомому, и указывая глазами куда-то выше.

Выделяясь ростом, просеменил мимо пацан, видимый где-то, прижимая к себе пушистую лайку с бурыми липкими боками.

Откуда-то взялись совсем малыши, голенькие или в одних плавках, они бежали, сбивая друг друга, смеясь редкими молочными зубами.

Денис старался найти в этом потоке лиц одно, знакомое, девичье. Он будто знал, что именно она поможет ему, что-то подскажет, направит куда-то.

И он увидел ее – ту самую улыбчивую ровесницу из детства. Она шла в толпе. И, как и остальные, заглянула ему в глаза. Но совсем иначе, чем он ожидал. Словно это она спрашивала у него что-то. И кивнула даже – ну? А Денис не нашелся что ответить – ответа ждал он.

Девочка не задержалась и прошла дальше, махая руками над головой, приседая нелепо под мелодичный перезвон.

И снова шли и шли дети. И каждый глядел на него в упор или тайком. И, поймав его растерянный взгляд, торопился дальше, ничего не говоря, ничего не выражая…

Денис задрал голову и увидел сияющее прозрачное небо. И пологий склон, поросший травой. И горы. Но не тувинские горы, а другие, далекие, чужие.

По полю шел взрослый человек – грязный, усталый, в залатанных штанах, в выцветшей запотелой рубахе. Он затравленно оглядывался назад и прятал лицо в козырьке ладони, всматриваясь вдаль.

И вдруг Денис узнал его. Это был отец!

И тут же Денис увидел, что у отца вздуты скулы – от густых сизых подтеков под глазами. И распухли губы – в их краях собралась засохшая сукровица. И нос неестественно широк – таким расшлепанным носом, наверное, очень тяжело дышать. И идти отцу сложно – он держится рукой за одно колено и старается как можно мягче ступать этой ногой на землю.

Он бежит от кого-то, спасается?

«Папа!» – клокотало внутри Дениса, но он помнил, где находится. И ему было стыдно перед отцом. За себя. За то, что видел. За свое молчание.

И он ничего не сказал ему, не окликнул его. Он отвернулся от отца. Опустил голову вниз, туда, где только что шли нескончаемым потоком дети, но там было пусто.

7.

Путаясь в ветоши, сдерживая в груди стыд и обиду, Денис бросился к двери. Чтобы навсегда убежать отсюда, не возвращаться никогда. И никуда не спешить. Ничего не пытаться, а жить своим чередом, забыв обо всем.

Выскочив наружу, он остановился. Сейчас он спустится вниз. Потом еще ниже. Зайдет в каморку, где сидят Федор и Анка. Перекинется с ними словом. И уйдет на улицу, потому что у него не будет сил говорить, смеяться, радоваться или печалиться, готовить пищу, строить планы. Он пойдет куда глаза глядят по большому темнеющему городу, и чем дальше станет уходить, тем спокойнее ему будет. И он будет идти, пока не кончатся силы, а потом повернет обратно и приковыляет к театру глубокой ночью. Утром, как ни в чем не бывало, он обрадуется новому дню. Потом вместе с друзьями начнет собирать вещи, и все завертится вокруг этих сборов и вокруг новых дорог, и ему, Денису, станет легко и весело. После обеда придет Гера – и они выпьют вина, в том числе и Денис. А потом, распрощавшись с Герой, двинут, нагруженные вещами, куда-то втроем. Анка вежливо предложит ему ехать с ними в Ленинград. И Денис поймет, что попал в замкнутый круг. И ему станет холодно и страшно от предложения Анки. И он откажется, конечно. И Анка подойдет и обнимет его. А Федор будет внимательно смотреть на него и отчего-то помедлит пожимать раскрытую мальчишескую ладонь. И Денис поймет, что ему пора бежать. Так далеки станут для него эти люди. И таким ничтожным покажется себе он сам. И он развернется, и пойдет своей дорогой, стараясь не думать об этом большом городе, об этом случайном театре, об этих двоих, об этой долгой дороге. И они – эти двое – постараются не думать о нем и не вспоминать в общих разговорах. А вспоминая, каждый раз станут испытывать странную неловкость.

И вернется Денис домой – ведь у него есть дом и родители, которые его потеряли и ждут. И если он не застанет их дома, то приедет к ним в горы с рабочими на одной из геологических машин. И, встретив, скажет радостно: «Здравствуйте, мама и папа, я вернулся!» И мать станет смеяться, и плакать, и ругать его. А отец лишь внимательно смотреть, задавая очень мало вопросов. И Денису станет неуютно от этого взгляда отца, и мороз побежит по коже. Но он выдержит неожиданный взгляд отца. И даже усмехнется. Потому что все пройдет. Нужно только подождать.

А в одно прекрасное утро он проснется рядом с любимой женщиной в своей московской квартире.

И будет лежать, не двигаясь, и вспоминать безумный сон, который ему приснился. И вот уже ничего не останется перед глазами, кроме какой-то незнакомой девочки, и отца в полинялой рубахе, и кого-то еще – кто-то еще был там, кроме них, какие-то хорошие люди, уже и не вспомнить…

Денис прикрыл за собой дверь осветительной и спустился жестяными ступенями вниз.

Одна белая колонна, другая. Можно обнять такую и стоять, не отпуская, чтобы не упасть.

А еще можно прижаться лбом к холодному белому и замереть, потому что странно мутит и, кажется, вот-вот вырвет.

Он уперся глазами в блестящую дверную ручку, которая казалась ему липкой, обмазанном чем-то сладким. Внутри слышалась музыка, грохалось на сцену пиленое дерево. Звучал последний куплет старой доброй песни, которую он знал наизусть.

Денис подошел к двери. Протянул руку к ненавистной ручке, тронул пальцами. Схватил всей пятерней, дернул на себя, потом внутрь!

Дверь была заперта. Он не заметил из своего гнезда крохотного ключа в замочной скважине.

Изо всей мочи он дернул ручку снова и снова. Серая дощатина завибрировала, отворилась, и наружу выглянула физиономия держиморды.

У Дениса не было времени думать. Вжимая голову в плечи, он рванул под мышку охраннику, вкладывая в свой порыв всю обиду, стыд и унижение, которые испытал в эти два дня. Охранник, будто того и дожидаясь, перехватил его за локоть и вывернул так, что Денис рухнул на колени.

Денис замычал, зарычал, а потом и закричал во все горло!

Инородный детский вопль смешал все в зале. Замерли испуганно девы с гудящими пилами. Заметался у стола режиссер, не находя источник неясного звука. Операторы опустили камеры. Оборвалась музыка.

Хватка охранника ослабла – Денис выдернулся и поскакал к сцене, туда, где, визжа, разбегались, прикрывая срам, девушки.

Он взлетел на подмосток, на котором покачивался массивный обглодок декорации. Не понимая, что делать, побежал на девок, прячущих телеса в портьеры, рыча и вереща: перепуганные, они визжали еще пуще, отмахиваясь руками и ногами. Подхватив с пола увесистый брусок, он запустил его в вертящегося у сцены режиссера – промазал! Схватил другой и бросил в карабкающегося увальня в костюме – попал тому прямо в темя. Споткнулся, отступая, о гудящую пилу – она валялась зазубренной лентой вверх. Не дожидаясь, пока его схватят, сгреб пилу в охапку, развернулся, вооруженный. Но тут же пошатнулся и упал: на спину, со стороны дев, ему опустилось что-то тяжелое и острое.

Его выволокли в коридор. Хватали тонкое горло руками. Мяли и сжимали.

– Ты кто?! – слышал он над головой удивленное, снабжаемое увесистыми оплеухами.

Он прятал голову и огрызался.

Распахивалась дверь, кто-то входил, выходил, наклонялся, рассматривал его – Денис видел лишь сменяющие друг друга туфли. Брызнуло стекло видеокамеры – его снимали.

Под крики, кажется, режиссера из зала выбежала одна из девчонок – Денис понял это по топоту каблуков.

Каблуки удалялись торопливо.

– А как же гонорар, дорогая? – насмешливо бросила ей вдогонку переводчица.

Каблуки только ускорились.

– Подстилка! – закричали ей вслед. – За копейку продалась! Мразь!!!

Людей вокруг стало меньше.

– Принеси палку! – подал голос охранник.

– Зачем?

– Неси! Что нарушил – тем и проучу.

– Здесь?

– Нет.

– А работа?

– Я быстро.

– А если шум поднимется?

– Палку тащи! А его в подсобку. Видно, ничей, беспризорник. Такого отребья сейчас много болтается.

– А французы?

– Им што? У них свои заботы!

– Куда ты смотрел? Как проморгал его?

– Кто знал! – охранник выругался. – Театр, вход открытый.

Денису стало страшно. Он ни о чем не жалел, нет. Точнее, ему не о чем было жалеть. Все, что произошло с ним в зале, было уже в безвозвратном прошлом. Существовало лишь неминуемое сейчас. И это сейчас было тяжелым и бесконечным. Как туша охранника рядом. Как тугая боль в спине и шее. Как неожиданная зависимость от этого случайного человека. И тут же сверкнула надежда: а может, не тронут такого маленького? Точно, не тронут, он же совсем ребенок!

Денис вытянул голову из плеч.

– Ай! – коротко взвизгнул детина и дал наотмашь ребром ладони ему в бок. – Лежать!

Денис сложился обратно.

– Откуда ты взялся? – бормотал мужчина высоким бабьим голосом, обращаясь больше к самому себе. – Откуда? Тебе кто разрешил к людям заходить? Твое место на улице, объедок. А здесь люди серьезные. Большое дело делают. Я им не ровня. Я им не перечь! А ты кто? С такими знаешь что делают? За то, что тень бросил. Что рядом посмел появиться. Скоро узнаешь. Ай, я тебя пощекочу…

Снова появилась женщина. Ковырнула Дениса острой туфлей.

– Падаль малолетняя! Иди, дядя Жора с тобой поговорит.

Дениса сгребли в охапку, зажали рот.

Сырой мужик заволок его куда-то в тесное помещение. Сдернул с гвоздя веревку, замотал Денису руки. Затолкал пыльную ветошь в рот. Загремел швабрами, табуретками, вынул из угла массивную гладильную доску на железных ногах, уложил Дениса на нее. Стянул до колен детские шорты и трусы.

– Что, цыпленок, отбегался? – обнажил он острые редкие зубы в сладкой улыбке.

Выпрямился, разглядывая лежащего перед собой ребенка. И, вскрикнув тонко, врезал деревянным обрубком по мальчишеским ягодицам.

– А, на, давай!

Глядя с удовольствием, как извивается тонкое тело жертвы, дал с оттягом второй раз:

– А, на, еще!

Денис впился зубами в тряпку.

– А, на! А, на! А, на! – стегал он по наливающейся бурыми рубцами коже.

Денис вертелся, желая увильнуть от нового удара, упасть вниз, остановить избиение.

– А, хорошо? А, жарко?! – хрипел мужчина. – Не спать! А, не спать!

Денис грохнулся на пол вместе с гладильной доской. Закрутился, замычал, запрыгал, как гусеница, под ногами своего мучителя.

Мужчина подтянул его за шиворот:

– Ты что, паря? Стряслось што? Тише, тише. Прошло все!

Снова уложил ребенка на доску. Заглянул в глаза. Погладил ощерившийся мальчишеский затылок.

– Тш-ш, прошло, прошло все. Ух, мы их, живодеров!

Поправил узлы на веревках. Глубже затолкал кляп в горло. Задумчиво глядя на сине-бурые дрожащие ягодицы, примерился.

И снова обрушил свое орудие на плоть, и снова. Бил, стараясь точно угодить по ягодицам. Чтобы звук удара получился звучным, хлестким, как пощечина.

Денис опять упал, уже против своей воли, не понимая ничего, не сопротивляясь, захлебываясь кислой слюной, пропадая куда-то временами.

Мучитель подцепил его, расплывшегося, палкой, уложил на железную двуногу снова. Раздосадованный чем-то, выругался. И принялся молотить уже без разбора, куда попало, как попало, скалясь, разбрызгивая пот, заливаясь беззвучной бранью.

После очередного удара тело Дениса дернулось, ноги в сандалиях опустились безжизненно.

– Ой, ты! – вскрикнул мучитель и, покачивая бедрами, обежал несколько раз доску с лежащим на ней мальчишкой, не смотря на него, а глядя куда-то вверх отсутствующим взглядом.

– Э, э, – проговорил он нараспев, трогая недвижимое лицо жертвы.

Пошарил вокруг глазами. Сунулся в шкафчик. Надолго застыл у полок с порошками, тряпками, кусками хозяйственного мыла, резиновыми перчатками, перебирая их, переставляя с места на место, как кубики, бормоча что-то невнятное под нос, пыхтя, удивляясь.

– Э, э, – вернулся к пацану, но уже не как к жертве, а как к неодушевленному предмету, глядя на него, как на тот кусок мыла.

Ткнул пальцем в плечо, тронул за ухо, оттянул губу, провел по красному месиву ягодиц.

– Э, э…

Посидев какое-то время рядом, поднялся устало. Вынул из одного из ящиков шерстяное клетчатое одеяло. Разложил на полу. Освободил мальчишеские руки от пут. Вынул кляп. Подтянул трусы и шорты: из узких детских карманов посыпался тонкой струйкой песок вперемешку с мелкими камнями и кореньями. Уложил на одеяло, укутал как младенца. Обвязал веревкой, которой до того затягивал руки. Убрал гладильную доску в угол. Затворил шкафчики. Погасил свет. И вышел, щелкнув снаружи ключом.

8.

Музыкант Федор сидел на топчане, перебирая струны, встряхивая волосами, думая, кажется, совсем не о музыке. Его подруга Анка возилась с вещами, что-то вынимала из рюкзаков, что-то перекладывала.

Федор отставил гитару в сторону.

– Ты что? – уловила беспокойство друга Анка.

– Так, – прислушался Федор. – Что-то Дениса давно нет.

– Странный парень, – сказала Анка.

– Почему?

– Заблудился.

– Да нет.

– Что нет?

– Знает куда идет.

– Ты о чем?

– Целеустремленный пацан. – Федор поднялся.

– Стой, да ты куда?!

– А ты чего так разволновалась? Пойду выйду, покурю.

– Погоди. – Она бросила вещи.

– Что с тобой?

– Страшно.

– Страшно? Почему?

– Не знаю, не спрашивай. – Она подошла, обняла, спрятала рыжие волосы в его бороде.

* * *

Девочка сидит на теплой бетонной плите на песчаном пустыре. Солнце поднялось высоко, но еще не распалилось. Многоэтажки их молодого микрорайона белеют рядом. Над головой проплывает вертолет – девочка провожает стрекочущую машину взглядом. Она проснулась рано сегодня и сразу побежала гулять. Сегодня выходной, мама будет отсыпаться, а ей, Светке, отсыпаться нечего: каникулы. Они бегали вчера с ребятами до темноты по степи, жарили хлеб на костре. Было весело. И сейчас она ждет, когда они проснутся и выйдут – ее друзья. Но пока никто не выходит – рано. Она замечает далеко в степи две фигурки – взрослый и ребенок. Папа и сын. Они бредут куда-то – сын держит отца за руку. Она томится от скуки и вспоминает, как встретила недавно у недостроенного дома странного мальчишку. Мальчик стоял и трепетал, как от холода. Смотрел на нее и будто ждал помощи. Потом спросил, как ее зовут. Странный. Она ушла, а он так и остался стоять там один в темноте. Солнце начинает припекать. Она закрывает глаза и видит дорогу. И горы. Но горы не тувинские, а незнакомые, чужие. Ленточка тяжелых машин, крытых камуфляжным тентом, пробирается окраинами. В грузовиках – дети. Бегут, спасаются от кого-то. Какая-то неотвратимая беда преследует эти машины и людей в них. Вот-вот случится что-то! Нет. Она напрасно волнуется. Грузовики исчезают за горизонтом – один, другой, третий, целые и невредимые. Ничего страшного не происходит. Она открывает глаза. Тихо. Ясное небо. Тот же покой.

Владимир Крюков