— Гражданин начальник, — опомнился Сергей Сергеевич. — Ну хоть арестуйте меня, сошлите на Колыму, а?
— Где ж вы раньше были? — донеслось до него. — Сейчас у нас другие времена.
— Неудачник я, — подумал Вечный жид. — Черт меня дернул сказать, что я Сергей Сергеевич. Это ведь только по паспорту...
Пора бы теперь описать внешний вид Вечного жида, его грустный облик с противоречивым отблеском надежды. Но зачем? Посмотрите внимательно на меня. Изо всех сил всмотритесь в меня, а может... и в себя. И уж там, на заднем фоне, как на старинных фотографиях, вы различите нарисованную белую яхту Вечного скитальца.
КУКОЛЬНАЯ ЖИЗНЬ
Николай забавлялся с детства игрою в тряпичные, лоскутные куклы. Куклы росли вместе с ним. Их стеклянные глаза тянули его к себе, вбирали все больше и больше от его жизни.
Трудно сказать, в какой момент это случилось, но среди цветастого праздника они стали подкидывать Николая, укачивали его. Его целовали, одновременно выкручивали ему руки. Испуганный, он молил их о пощаде.
Как трудна дорога расплаты. Расплаты за что? Он не знал, в чем же его вина. Куклы толкнули его на эту дорогу. И каждый раз, как он пытался свернуть, нырнуть в кусты, броситься с моста в воду, тряпично-цветастая жизнь не отпускала его.
— Дайте мне утонуть, — просил Николай. — Сожгите меня.
Однажды он увидел костер впереди. Встав на колени, перекрестившись, Николай смотрел на огонь. Потом поднялся и пошел. Ринулся с головой. Но вместо обжигающих языков пламени опять начался кукольный цветастый праздник. Куклы раздирали его. И вновь соединяли.
Он не завыл от тоски. А подумал: так мне и жить, может быть, я обрету хоть какой-то покой. Но и этого не получилось. Слава Богу, хотя бы в душе он мысленно еще порывался бежать от пестрой кукольной жизни.
ДЫРКА В НЕБЕ
Худенький жеребенок, подрагивая нежной кожей, потянулся ко мне. Рыжей пеной он вдруг кинулся из моих детских игрушечных воспоминаний, и мне стало зелено и просторно.
Я побежал вместе с жеребенком. Мы бежали сквозь огонь, но огонь жалел нас. Нестерпимость и жестокость оставались где-то позади, а впереди открывалась такая картина, что хоть стой, хоть падай.
Сергей-то Николаевич падал. Вставал и падал, потому что на него наскакивал, размахав крылья, цветастый петух. Он с лета бил Сергея Николаевича железным клювом, при этом успевая напевать:
Ах ты, сукин сын, камаринский мужик,
Снял порточки да по улице бежит...
И тюк, тюк...
— За что?! — вопил Сергей Николаевич. — Мне в войну было только два годика. Как же я мог чего смыслить?
Петух не унимался, стараясь вдарить покрепче, да в голову, да в самое темечко.
— Если земля гибнет, дак я при чем? — защищался, в том числе и руками, Сергей Николаевич. — Я человек маленький, всю жизнь в труде... У меня теперь младшей внучке два годика... — И заорал: — Помилосердствуйте...
Петух, может, внял, или увидел кур, или еще по какой причине отступил, хотя самое начало песенки все же выкрикнул:
Ах ты, сукин сын...
Сергей Николаевич встал, оглянулся, почистил одежду и прилично пошел, помахивая руками: туда-сюда, туда-сюда... И в этот момент я увидел на розовом облаке бабу Фросю, сильно пригорюнившуюся.
Я ее спросил:
— Опять зять Володька напился, что ли? Ох и кризисный мужик.
Она не ответила. Скорей всего, не захотела услышать.
— Баба Фрося, ты ведь знаешь, как я тебя любил. И деревню Кочергино, среди леса упавшую. Может, это была моя самая сильная любовь.
Она долго на меня посмотрела, шепнула тихо:
— Зачем про это говорить?
— Прости. Я после твоей смерти там был. Все быльем поросло, да кустарник из леса полез. Остался один дом — окна выбиты, крайний, у ручья. В том доме я застал пастухов — двух парнишек с транзистором.
А на розовое облако дунул ветер, и оно пошло, пошло вместе с другими облаками. Где ж ты, огненно-фиолетовый огонь? Лизни мне душу, успокой, ради Христа.
Ушли облака. И осталась дырка в небе. Мой рыжий жеребенок скаканул, но не выдержали тоненькие ножки. Не попал. Тогда я уж сам устремился. И когда вылез наружу, было совсем тихо. Среди прочей травы поднимались невзрачные желтые мелкие цветки забудь-травы. Я встряхнул головой и поскакал в свое стойло.
ЛУЖА
Осенняя лужа моего детства проснулась. Ее молочные зубы улыбнулись мне в нежной улыбке:
— Ну что ж ты, парень? Чего ты тянешь — вот луч солнца, в осенние дни такая редкость. Не медли, пока еще там, наверху, есть за что уцепиться, пока летят птицы над твоей седой головой.
И я подумал, что вся моя жизнь могла измениться, если бы тогда, много лет назад, я решился спуститься на дно моей осенней лужи. Она была совсем недалеко, за нашим домом-бараком, набитым запахом керосина и мокрых пеленок, жутчайшей теснотой, из которой пробкой выбивало и меня, и моего друга, одного со мной возраста, маленького роста татарского мальчика Коляню. В луже мы, стоя по разным ее краям, пускали кораблики. Сколько раз в течение жизни лужа приходила ко мне в моих снах, играла глубиной, таинственностью, прощалась со мной, как бы окончательно, навсегда, и вновь возникала.
И теперь я снова ясно ее увидел в этот прозрачный осенний день. Луч солнца блеснул, и я, ухватившись и сплетя ноги вокруг него, устремился вниз, мгновенно преодолел границу этого мира и оказался на небольшой площади.
Луч как-то незаметно выскользнул, а ко мне уже ковылял человек, одетый в неизвестную мне, но явно военную форму.
— Здравствуйте, — сказал я.
Инвалид, сильно припадавший на правую ногу, не ответил на приветствие, а хмуро предложил:
— Пошли за мной.
Теперь я уже разглядел: все дома вокруг площади были из грязи. Мы направились к маленькому помещению с двумя ступеньками и надписью: «Таможня».
В крохотной комнатушке за столом сидела женщина неопределенных лет.
— Ценности есть? — спросила она, не поднимая головы.
— Воспоминания.
— Оставьте их себе. Вы командировочный?
— Нет.
Все это она тщательно записывала в толстую тетрадь.
— На сколько к нам?
— Трудно сказать: на минуту, на час...
— Цель прибытия?
— Ищу свое детство. То, что...
— Хватит. Идите.
Я бродил по городу мимо домов из грязи. Вошел в один из них. За столом сидела семья: дед, отец, мать и мальчик.
— Заходите, заходите, — сказал дед. — Мы вас ждали.
— Меня?
— Вы ведь часть нашей жизни, между прошлым и прошлым.
— А разве у вас нет будущего?
Никто не ответил.
У меня вертелось на языке: «Скажите, а вы не мертвые?» Но не решился, а вместо этого спросил:
— Нет ли тут барака из моего детства? Я бы его сразу узнал.
— Леша, проводи, — сказала женщина.
Мальчик послушно вышел из-за стола. Мы довольно быстро оказались рядом с длинным зданием.
— Коляня! — позвал я.
Из дверей вышел мальчик. Он никак не напоминал Коляню.
— Если вам хочется, так меня и зовите.
— Ладно, ребята, уходите, — сказал я Леше и тому... Ноги меня плохо держали, грязь обволакивала меня. Я сел и потерял счет времени. Смутные картины прежней жизни проплывали перед моим внутренним взором, в них вплетались звуки, как сверкающие нити, но ничего определенного. Когда я очнулся от воспоминаний, то понял, что мои руки лепят из липкой грязи дом. Я работал все интенсивней над постройкой своего дома. Когда дом был более или менее готов, я направился к таможне. Встретила меня все та же женщина.
— Я остаюсь.
Она кивнула:
— Ваше имя, отчество, фамилия, а также запишем дату и год вашего поселения здесь навечно.
Я С ТОБОЙ, ДЖО
Кафе-стекляшка, глаз стеклянный. Затертый, запотевший и затуманенный. Рядом железная дорога и шоссе.
Мы живем здесь отдельно, но и все вместе. Кучей, так привыкли. Еще бы нам пивка! Пепел папирос сыпется в тарелку, где лежит кусок недоеденной селедки.
Я поднимаю глаза. Передо мной, как бессонница, торчит голова негра. Мне интересно, мне забавно. Ха-ха! Откуда ты свалился?
Я его полюбила. Думаю, что от удивления.
— Хав ду ю ду, — ломаю я язык.
— Я говорю по-русски. Вообще я русский, из Тамбовской области.
— Ты русский? А откуда такая морда? Ну даешь, парень.
— Ага. Нас там много. Половина Тамбовской области — негры.
— Гудишь ты и зубы мне чистишь.
— Тебя Любой звать?
— Ты как это вычислил?
— Люба — любовь. Я всю жизнь тебя искал. И вот видишь...
У него фиолетовые вывороченные негритянские губы.
И, как милостыню на паперти, к нему:
— Поцелуй меня. Тебя как зовут?
— Джон, а дома — Вася.
— Лучше Джо. Мне нравятся всякие крокодилы, пальмы, слоны, бегемоты.
— Нет, я тамбовский.
— Ну ты даешь, парень, ну ты даешь.
Я вам скажу — негритянская любовь зазнобила меня. Нет, ребята, так не бывает. Ну, зачем он мне?
А пустые стаканы на столе от каждого проезжающего поезда — дзинь, дзинь, дзинь.
Нас убили в субботу. Думали, что двоих убили. Нет, троих. Моего ребеночка неродившегося.
Джо приехал на своем «КамАЗе» из Тамбова, как всегда, в субботу. И сразу в кафе, в нашу стекляшку. Я увидела его от двери. Бросилась к нему. Он обнял.
— Не лапай нашу девку, черножопый.
Их было шестеро. Не наших. Как они вышли на нашу стекляшку?
Джо защищался алюминиевой вилкой, которую зажал в кулаке. В тарелке — недоеденные пельмени. Я почему-то помню эти пельмени.
Меня ударили, когда я прикрывала его. Да, уж так получилось.
Да, уж так получилось. Но если бы снова — я все повторила бы опять. Потому что и теперь я люблю Джо из Тамбовской губернии.
Что? Там не живут негры? Какое мне дело — живут, не живут...
Только не могу себе простить одного — крикнула им:
— Его Васей зовут! Он русский, из Тамбовской!