К началу XIX века цветные шахматы были почти забыты. Довольно долго они существовали в монастырях. Естественно, что о поцелуях не было и речи, а загадки были исключительно нравственного содержания. Например, угадать имя святого по его атрибутам. Говорят, Грегор Мендель открыл генетический код именно за игрой в цветные шахматы.
В начале XX века возник вариант игры втроем. Но с началом Первой мировой войны эта последняя искра угасла окончательно.
Игорь КЕЦЕЛЬМАН[30]
СОЛНЦЕ
Лето. Девушка на улицу вышла и замерла, зажмурившись, под лучами солнца теплого. «Ты чего?» — «Хорошо мне, тепло, и будто гладит кто, ласково-ласково. Словно любимый...» — «С солнцем гуляет!» — смеялись над ней. А Солнца лучи — пальцы жгучие, лишь дотронулись, чуть погладили — а след остался. Стала девушка смуглою.
«Это ты от жениха своего такая, — дразнились подруги, — от его поцелуев да объятий жарких». — «Неправда!» — злилась она, а те еще пуще: «Солнце ее полюбило. Горячий же у тебя жених, и высокий какой, рукой не дотянешься. Только любовь у него короткая. Весь ей срок — до зимы. Готовься к остуде». Молчала теперь. Посмеются и забудут.
И зима пришла. Девушка от колодца идет, тоненькая, невысокая, в руке ведро железное. Закутана в теплый платок, лица не раскроешь, мороз кусает, как зверок какой, лишь изредка глаза вверх поднимет — как ты там? — а солнце наверху бледное, незаметное такое. «Ты белый, и я бела, загар-то не сразу, а сошел. Ни следа не осталось, ни напоминания, слышишь, солнышко? Бела я опять, как прежде. И сватать меня хотят». Молчит солнце и светит еле-еле. «Молчишь? Ну и я помолчу».
Дужка ладошку холодит, ведро тяжелое руку оттягивает. Она вперед, а ведро за ней толкается, будто она ногу с колодкой подволакивает. Не девушка, а колодник какой!
Поставила на минутку ведро на снег, дух перевести... Платок чуть приоткрыла, со лба приподняла. Брови у нее пушистые, как снег свежевыпавший.
И опять вверх посмотрела. «Бледный какой. Ну-ка... — Варежку сняла и ладонь подставила прямо под солнышко, под свет его слабый. — Да ты же холодный совсем! Потому и белый такой. Замерзнешь! Спускайся скорей за лес, в дом свой теплый, — вон какая стужа. И еще холодней будет. Иди же! Все дома, один ты круглый день на улице. Да не красуйся передо мной, ишь каким заревом небо вокруг тебя залилось. Ведь холодно! Что, не боишься? Все равно ступай». А сама довольная-довольная на небо смотрит розовое. Красивое. Для нее!
А мать уже со двора кричит: «Ты на что засмотрелась?! С солнышком опять игры играешь? Ой, точно у меня дурочка выросла. Ведь женихов отведешь! Всех до единого! Быстро домой!» Подхватила ведро и чуть не бегом, вода через край плещется, бросилась в избу. И взгляда наверх не кинула.
Что-то рано в тот день в деревне сумерки наступили.
МЫШИ И ЦВЕТЫ
Со щеками, отвисшими, как у крота, а лицо рыхлое, землистое. «К земле поближе я, к землице, чтобы родным стать — надо похожим быть. Вы вот все в рост ходите да прямо, а я под ноги смотрю, на родимую. Потому и похожим стал — землистым. А ты голову запрокинул, на небо смотришь — оттого, вишь ты, глаза синие, васильковые. Цветком-васильком и зовут, а у меня глаза мышиные — мышь я. Цветки летом головы запрокинут да в небо смотрят, любуются перед смертушкой-то. А мыши все в землю, землю серую, да не любуются, чего ей любоваться-то, серятиной, — они зернышки высматривают, увидят — в зубы, и в норку — на зиму. Вот так вот, коль на землю похож — она своих в обиду не даст, кто помирать будет, а кто и перезимует, — с зернышками и в тепле. А как весна придет, мы, мыши, на улицу выглянем, воздух весенний понюхаем да снова за работу. А вы, васильки, стойте, стойте, — повыше да попрямее, головы закиньте — мы меж вас пройдем — вами и закроемся, от хищных птиц, от солнца жгучего. Мы — мыши, вы — васильки».
И что ж они каждый год, снова и снова, нарождаются, и нет чтобы нору готовить да еду запасать, головы закинут да в небо смотрят! И глаза у них синие-синие.
ЧУДИЩА И ЧУДОВИЩА
Разные есть чудища. И живут они в лесу. Вот леший косматый — девушку в чаще заблудит, да навстречу и выйдет, весь корой заросший: «Поцелуешь — выведу». Отпрянет она испуганно, а под ногами вода зачавкает — болото вокруг да лес темный. Что поделаешь... Вздохнет красавица да чмокнет косматого в щеку, шерстью заросшую.
Ведет ее чудище лесное, и все светлее и светлее становится, — деревья расступаются, выпуская их на опушку. Вот и поле, а за ним дома видны. Леший посторонится, пропуская девушку: «Иди, слово я сдержал». Повернется и назад пойдет, в дом свой, чащу темную. А в спину ему слова полетят, громкие, чтобы слышал: «Урод косматый! Лешак!» Услышит, да не оглянется — все правильно, ведь он чудище.
А Дед Мороз? Ведь он тоже из леса. Людей морозит, жизнь из них выдувает. И землю-покойницу в белый саван одел. Скольких он насмерть заморозил, у скольких последнее тепло отнял! А чудищем никто не называет. Дедушкой его зовут. Дедушка Мороз. И в дом приглашают, гостем дорогим называют. Будто близких, родных не он убил.
Скрипнет дверь, и в избу, в теплой шубе, с посохом в руке, войдет старик с длинной бородой. То-то радости! Никто и не вспомнит... Ведь Дед Мороз «подарки нам принес»!
НА ОЗЕРЕ
В блеклый осенний день вода в озере застыла, как зеркало. Не хмурится, не улыбается, ни морщинки, ни складочки. Зато небо над озером хмурое; сердито несутся облака — лоскутьями, словно одеяло на небе разодрали. Девушка смотрится в озеро — спокойное. Вот только небо в нем отражается хмурое. «Ну чего хмуришься? С тобой и я такая. Солнышко, дай света, освети — не хочу быть сердитой. Ну же!» — топнула ногой. Луч солнца, будто палец протянулся, прикоснулся к щеке девушки, и она зарумянилась. Не девушка, а красная заря. Прикоснулся и... сердито задвигались облака и прищемили палец. «Нельзя! Солнце наше, не твое. Не зарей тебе быть, а закатом». — «Ветер, ветер, подуй — разгони проклятых, ведь еще день светлый, а сталоя будто ночь темная. Ветер, миленький, прогони старых бабок — дай мне солнышко посмотреть». Ветер задул, понеслись тучи, понеслись темные — эти ушли, других принесло, все жмутся друг к дружке, поплотнее, только бы солнышко не пропустить, чтобы оно все им досталось, чтобы и капельки на землю не пролилось, крошечный бы лучик не пробился. Но и им конец пришел, сколько ни тянулись, кончились. Да и то, надоело: ветер гоняет, спокойной жизни не дает. Ушли тучи, унеслись злые. И небо еще синее, и солнце не скатилось, круглое, маленькое, а смотреть — глазам больно. «А ты их вниз опусти, в воде остуди. Смотрись теперь сколько хочешь. Радуйся!» Девушка в ответ: «Раньше думала: вот уйдут они — все изменится. Ушли, небо чистое, небо синее — нету туч. Ну, а мне не радостно».
СЫНОК
При солнышке да при утреннем закопала зернышко-семечко, в землю положила.
— Вот сыночек мой, пусть растет себе. Не одна теперь!
— Ты с ума сошла, старая, — то ведь зернышко, не сыночек твой, — он же в земле растет; не рожала ты да не вскармливала (высохла грудь да сморщилась, не грудь, а мешочек маленький), в землю прятала да землей обкладывала.
— Все кругом с людьми — я одна. Я — бездетная. В телогрейке да платке — бабка старая. Зернышко возьму, в землю посажу — вот сыночек мой и вырастет.
— Ты вскорми, молоком вскорми — а ты землю сыпешь, дура старая!
— Он ведь зернышко, и ему земля нужна до поры до времени.
— Он — зернышко, правильно, ну а ты при чем?
— А я мать ему.
— Сумасшедшая! — качали головами, отходили. — С ума сошла. Не мудрено. Без мужа, без детей. Некрасивая. Да у себя живет, не кусается. Пускай...
Семечко посадила и землей присыпала, ямка мелкая, неглубокая, не могилка то, а спаленка. «Спи-поспи, сыночек, сил набирайся, а как проснешься, ручками потянешься — так из земли и покажешься. Проснулся, сынок? Ручку тянешь? Вот моя, вот я, сыночек, я с тобой, ты не один».
А соседка ей:
— Что бормочешь, старая? Сынок да сынок. Нет у тебя детей, ввек не было. Иль со мной вровень хочешь стать? Я с детьми, ты — бездетная. Значит, я — лучшая? Что молчишь, иль не так? Эй, опять с ним разговаривает.
Наклонилась, говорит:
— Прутик зелененький из земли. Расти, расти, маленький. Высоким станешь, сильным станешь. Не холодно тебе? Дай землей ножки присыплю, дай теплой прикрою, — вот отошли, отогрелись. Листики раскрыл — глазки раскрыл, маленький, — посмотри, посмотри на свет, на небо ясное, на солнце желтое, глазки не обожги, а вон облачка плывут, как курочки белые, вон тучки легкие. Смотри, смотри, сыночек, — с тобою я, не один ты.
Вздохнул, листьями дрогнул.
— Чего ты, чего испугался? Это ветер налетел — пролетел, и следа не осталось. Не бойся, он тебя не обидит.
Деревце тонкое, двумя пальцами сломаешь, как головку у птенца, а вверх тянется, растет. Подойдешь к нему, ладонью притронешься, оно и замрет, к руке прижмется.
— А к зиме листики слетят — глазки закроются. Зимой спать надо, теплее укрываться. Глазки закрой и спи. А чтоб не голенький зимой — я тебя белым мехом — снежком укрою. Веточки-прутики опустил, грустно тебе — лето кончилось. Да и мне не весело, а все же хозяйство надо вести, есть и пить да огонь разжигать — порядок такой. А ты поспи, поспи, зима быстрей и пройдет. Глазки закрой-открой, а зимы уже и нет. Растаяла, на север ушла. Выспался, сыночек? Видишь, земля еще мокрая, ничего, солнышко высушит, и травка вырастет, веселее будет. И у тебя скоро листики вырастут. Вон ты голенький еще, прутики голенькие, а почки набухли уже. Здравствуй, сынок, с весной тебя. А скоро лето красное да теплое — красивый будешь, зеленый. Скоро, сынок. А я землю вскопаю, чтоб полной грудью ты дышал. Ты расти, расти.
И росло дерево, округлился ствол, кора наросла. Подойдет старая ночью, ладонями гладит: я тебя не брошу, сынок, не бойся, маленький. Ветер прошелестит, ветки закачаются да погладят ее осторожно: не плачь, мама.