Дерево росло и задумчивее становилось.
— Что грустишь, сынок? Чем помочь тебе?
Молчит, не отвечает. Дотронешься — в сторону качнется. Склонится к нему, уговаривает. Народ смеялся:
— Смотри, говорит с ним, сынка-то своего обихаживает. Ой и ладный какой. Женить его пора, чай засиделся у тебя в парнях, а может, девка у тебя? Слышь, Матрена.
Только отмахивалась, идите вы... А сама шептала деревцу: «Что замолчал ты, сынок, ведь не зима — лето ясное, не спать бы тебе. Что не говоришь с матерью — или разлюбил, надоела старая, некрасивая, что молчишь, сынок?» Молчит дерево, и кора толстая; не прутик — дерево.
— Молчит твой? Мол-чит! А?
— Сынок-то молчит, мать-от обижает. А говорила — мой, мой, у меня растет, со мной будет. На-кась, выкуси! Ну что, прошла дурь?
— Да молчит он чегой-то.
— Ой, неужто выздоровела?
— Ты словечко хоть скажи, дрогни веточкой.
Ничего в ответ, лишь молчание.
— Нету сына у тебя, нет и не было. Это ж ты с ума сошла, а вот и выздоровела. Не положено тебе ни сына, ни дочери. Бездетная ты, пропащая.
Солнце красное да рассветное.
— Выйди, выйди в сад.
Сын позвал иль почудилось? На крылечко да по тропочке... И дрожат на утреннем холодке тоненькие росточки рядом с деревом. — Внуки, — поняла женщина. — внуки мои.
Из цикла «МИНИАТЮРЫ»
«Воротник — зверек, вокруг шеи обернувшийся...»
Воротник — зверек, вокруг шеи обернувшийся. Словно рука недосжатая вокруг шеи хозяйки. Дама шубу распахивает, ворот раздвигает, — ох, душно! Душит он ее, зверек убитый, да недодушит никак.
«Пламя на ветру...»
Пламя на ветру. Среди ночи, в лесу, под черными деревьями изгибается красноватое тело огня, будто тоненькая девушка танцует. Извивается ее тело в каком-то странном танце. То приблизится, то отойдет. Словно завлекает, завораживает: «Иди ко мне. Одна я. Скольких спалила, а все одна. Может, ты?»
Танцует, привораживает тоненькая девушка-пламя, рассыпаются под ее ногами головешки почернелые.
Из цикла «КАРТИНКИ»
ЗА РЕЧКОЙ
Речка под темным небом. Нет, еще не ночь, и не вечер близится, а просто нет солнца — облака несет по небу рваными лохмотьями. Ветер там, наверху. А здесь, на земле, ветра уже нет и дождь прошел, только лужи остались. И вода в речке мутная, желтая. Он отвернулся от воды и, оступаясь, поднялся по скользкому глинистому склону наверх к небольшому деревянному мостику. Перейти на ту сторону? Зачем? А никогда не был. И лес чернеет, сливаясь с небом. Прогнившие дочерна доски, дыра, сквозь которую видна речка — мутная, ленивая. Дорожка в бугристых камнях идет вверх. И никого нет. А зачем? Дождь ведь был и еще будет.
Ели, расставив ветви высоко над головой, пропустили его. Хвоя под ногами и ее запах, свежий и влажный. Но вдруг лес расступился и открылась большая поляна, а там дома с заборами и сады. К одному из домов подошел. Светлое дерево, крашеные наличники окон, яблони с голыми стволами. Калитка с вертушкой, дорожка, посыпанная кирпичом, и крыльцо с расстеленной тряпкой. Коричневая кнопка звонка, он прижал ее, но не услышал отзвука в глубине дома и тогда постучал в дверь. Бабуся лет шестидесяти, круглая, небольшая, а лицо пухлое, белое, улыбчивое. «И не боитесь здесь одна?» — «Где ж я одна? Вон мои соседи, яблонька с яблонькой рядышком, так и мы. Хоть и заборы есть, а яблок никогда не делим — мое-твое — упало к тебе — ну и угостись. Яблоньки за забор свешиваются, так и мы друг к другу склоняемся. Видишь, дорожки идут напрямую через заборы, так друг к дружке и ходим. А заборы для красоты, для правильности, какой же дом без забора? А для других калитки есть, чтобы он, как положено, дом спереди увидел, да по кирпичикам прошел, да с яблоньками поздоровался — они у меня, милостивцы, сперед всего стоят, от леса меня загораживают, девоньки, зелененькие, — чтоб гость красавиц посмотрел, а те его поглядели, чай, скучно им одним днями стоять. Ну а ночью не знаю, ночью сплю, а может, что и деется, только смотрю, а девонька моя, яблонька, стоит не там, где вчера, а у забора, замешкалась, поди, вот свет ее и застиг, или я рано на крыльцо вышла. Я в дом сразу, а она и на место днем, миленькая, на своем месте и стояла. На речку они ходят. То дело ихнее, я не вмешиваюсь, про них что говорят, не знаю. Да и не век же им на месте стоять, ты вот да я ходим же. И им хочется. Только им нельзя, чтобы мы видели... Елкам-то легче — они весь день без присмотру, ходи куда хошь и не спрашивайся, — а яблоньки-то со мной живут — им тяжелее, откуда пошел, туда и вернулся, куда посадили, там и сиди, не сама выросла, а тебя вырастили. Посадили — и сиди; вот они и ходят потихоньку. А когда месяц светит, я занавеску задерну, а то в доме ну как электричество горит — а не должно бы, — яблоньки-то перед окном, а не заслоняют, значит, нет их, ну а проверять не пойду, ну их, еще застыдятся, что у речки, а не здесь. У нас хорошо. Видишь, в саду — дорожка к дорожке, тропка к тропке идет, тропками множится, сердце бьется, через сердце тропки и пройдут, хоть и махонькое оно, и сердцами других соединятся, продолжатся, тропинка нырк за забор, да в сад, и в домик, и к человечку, да к сердцу — а от него дальше и дальше, а иначе нельзя, тропка продолжиться должна аж до сердца и дальше. Оставайся у нас. Проложим к тебе тропочку, и будешь ты наш соседушка». — «Да нет, не могу, пойду я лучше к реченьке». — «Так вот зачем туда мои яблоньки ходят». — «Они ночью, а я днем. Днем хозяев нет. Днем я здесь, а ночью я — стул». — «Родимый, да как же ты?» — «Да вот так». — «И не болят ноженьки? На двух-то — не на четырех». — «Болят, да я привык». — «Ох-ти, болезный, с людьми живешь, а приветить некому. Хочешь, у меня оставайся, и яблоньки недалеко». — «Нельзя мне, хозяев не оставлю. Лучше я к вам днем приходить буду». — «Приходи, приходи, родимый, дорогу теперь знаешь, приходи». Стул повернулся и пошел по дорожке, вышел за калитку, вошел в лес, и тянулась за ним дорожка, посыпанная красным кирпичом.
«Горит костер...»
Горит костер, и надо в него сучья-хворост подбрасывать. На ночь глядя или во тьме по лесу ходить да сучья собирать. Да чтоб не мокрые, чтоб сухие были. Перекатывай у костра, подсушивай, — а от них дымок идет белым туманчиком. А как дымок кончился, истек — значит, высохли. Теперь подкладывай в костер — веселей гореть будет. Иногда кажется, что и с человеком в жизни вот так — сушат его, жаром выжигают жизнь, душу, а как выжгли — в костер, полыхай! Только вот кого тот костер обогреет? Кому путь в ночи укажет? А тебе знать не обязательно. Ты — хворост.
ДЕД МОРОЗ
Дед Мороз с густыми седыми бровями. Шуба толстая нараспашку — пар клубом от него, — тяжелый мешок на спине. На посох с силой опирается — тяжела ноша, — а подарки не берут — некому. Пустое поле вокруг, белое да ровное. Ни взгорка, ни ложбиночки. Голоса в тебе:
«Ты иди к себе, дед. Поле ровное, бесконечное. Ночь придет, мгла придет, будет небо черное, как зола погасшая, и ни звездочки, ни искорки. Не смотри вперед — там не поля край, то в глазах черно или ночь идет. Поле ровное, бесконечное. И тяжел мешок, коль не нужен он. Бесполезные дары, если некому. Ты иди назад, поворачивай».
Пар клубится, стынет в воздухе. Дед Мороз постоял, вздохнул и опять пошел. Ведь не вся земля только ровная. Да не может быть, чтоб ни деревца да ни кустика!
Надо только идти и идти, и обязательно кончится ровная пустота. И будет лес сначала с колючими ветками (словно ежик колючками закрылся), а потом снежными тропинками, и между стволов деревьев будет путь освещать круглая луна. Круглая, значит, сытая! И довольная — вот и светит всем. И будет дорога со снежными завалами по бокам, с асфальтом, поросшим льдом. И ты войдешь в город и окажешься среди домов с черными квадратами окон. Где черные, а где и светлые, желтые да голубые огоньки горят, чтоб не сбился, к ним пришел. Хоть и ночь, а не спят, ждут. Значит, кому-то нужны его подарки. Только бы дойти, оставить белое поле за спиной. Он остановился, перевалил мешок с наболевшего плеча на другое и пошел вперед, туда, где далеко-далеко, как надежда, чернел край леса.
Он дошел.
— Хоть и ночь еще, а я в гости к вам. Не пустяк принес, а со мной... Вот мешок за спиной, там подарки вам — будьте счастливы!
А в ответ:
— Ты поставь мешок — отдохни. Не развязывай! Не подарки нам нужны. Нужен ты.
Юлия КИСИНА[31]
ТЕОФИЛЬ
Снег падал бесшумно, как в глицериновом растворе падает пластмассовый порошок.
Я случайно попала в стеклянный шар, лежавший на мокрой мостовой одинокой Рождественской ночи. В шаре мерцал маленький алюминиевый домик и несколько пластиковых елочек. Я открыла жирной рукой, уже промокшей в холодном глицерине, ледяную дверь алюминиевого домика, дверь неслышно подалась, и я вошла в сени.
В сенях почти ничем не пахло. На полу лежала плотно сбитая солома, сквозь двери пробивалась тонкая полоска ночного света. Сквозь щель было видно простую обстановку дома, лунные квадраты, падающие из окон на рваный диван и на нем уютно сидящие и принимающие его позу. Посреди комнаты вдруг я заметила двух детей. Они были совсем бледненькие, как бенедиктинки. Это были два мальчика, и они крепко держались за руки. Казалось, дети были сосредоточены друг на друге. Я сдерживала дыхание, чтобы не выдать себя ни единым шорохом, и казалась сама себе вором, прокравшимся за святыми дарами, но невольно похитившим большее — чью-то чужую зарождавшуюся тайну, сгусток чужой и непонятной жизни. Мне было совсем неловко стоять за дверью, но все же войти я не решалась. Мальчики прочитали молитву, совсем неуместную для такого часа и места. Я вздрогнула, чуть не опрокинув большой глиняный кувшин, стоявший за дверью. Кувшин покачнулся, но дети этого не заметили. Они продолжали стоять посреди комнаты в странном напряжении. Откуда взяться здесь детям этой снежной ночью в алюминиевом доме, окруженном пластиковыми елочками? Дети молчали несколько минут. Потом они заговорили.