Он спустился по лестнице. Вышел на улицу и остолбенел: за ночь Москва покрылась гигантскими дубами — государственными дубами немецкого гербария. Он поспешил к центру, миновал заросший теперь коричневой листвою Манеж и вышел к «Детскому миру».
Выходы из метро, где прежде тонули тяжелые медные люстры и куда по утрам вваливались тысячи приезжих и праздных горожан, теперь поросли тяжелыми корнями, свернув медные решетки ворот. Люди с топорами толпились у выходов. Некоторые были с кабелями и бензопилами, некоторые уже принялись неистово рубать. Дурно одетые женщины истерически обсуждали случившееся. Народу было множество. Володя, как иностранец в своей стране, не знал, куда деть руки. Ему казалось, что все на него смотрят и обвиняют его в случившемся. Действительно, многие дивились его слишком добротному иностранному одеянию и со злобным недоверием расступались перед ним.
Корни пробивались через мостовую. Шел он осторожно, как бы боясь их спугнуть. Он посмотрел вверх. Небо уже почти заволокло черными лапами листьев. Облаков было не видать. Стали съезжаться грузовики, объезжая жирные черные стволы. Отрубленные ветки и коренья грузили и увозили за город. У «Детского мира» стояли автобусы для эвакуантов. Володя решил, что, пожалуй, надо уезжать. Его не касалось случившееся? А не его ли это горе! И кто-то потянул его за руку и зашептал ему по-французски: скорее, скорее, вы знаете, как добраться до аэропорта? Перед ним стояла бледная красивая дама в лиловом свитере и с саквояжем и крепко держала его за руку. В иные времена он бы непременно заговорил с ней. Она мелко дышала, так, будто оставалось совсем немного воздуха в этой загранице. Ему стало жаль на минуту эту непутевую путешественницу. Но — нет, нет, — зашевелилось в мозгу, — останусь я тут. «Останусь я тут», — сказал он даме и потом дальше — совсем непонятную фразу: «Со всем народом дубы вырубать». — «Дубы?» — переспросила она его, и глаза ее наполнились большим серым ужасом. Вышло довольно грубо, неправильно. Он выпростал потную руку из маленькой сухой французской руки, бросил ее, беспомощную, посреди толпы, и в его руке остался почерневший дубовый лист. Вдруг он побежал очертя голову домой — за топором, потому что в минуты горя должен он был со всем народом остаться! Вокруг гудели клаксоны, жужжали пилы. Все происходило как во сне, а сон стал реальностью, и Володя цеплялся за него, но вдруг забыл, о чем был сон. Дорогу он почти не разбирал, и в голове его вертелась черная семидесятивосьмиоборотная пластинка, и поломанная игла мозга заставляла ее повторять бессмысленную фразу: «Со всем народом», «Со всем народом». Ах, что там говорить!
Он прибежал домой и первое, что сделал, — бросился к чемодану, открыл его и, еще не понимая всего случившегося, увидел среди ти-шортсов и подарков несуществующим родственникам первые молодые дубовые побеги. Это были еще совсем слабые юные дубки. Такие дубки сажал Володя пятнадцать лет тому у себя на даче в Подмосковье. Ему все еще казалось, что в квартире, кроме него, кто-то есть. А где же желуди? — тупо и смешно пронеслось в голове, и было это сказано не его голосом. Мгновенно вспыхнула и погасла родная природа. Пронесся над головой Берлин, где он провел последние два года своей жизни. Разорвалась, лопнула и потекла на рубашку теперь уже никому не нужная тамошняя любовь. Он бросился в черную кладовку. В деревянном ящике с инструментами лежал зацветший, как по весне, топор. Тогда он побежал к двери и стал ее что было сил тянуть на себя. Дверь деловито кряхтела, но не открывалась. Могучее дерево пошло по стенке, порвало старую клеенчатую обивку, разрослось под дверным поролоном и поразило в самое сердце электрическую лампочку, раньше невинно росшую сверху. Он обежал квартиру — никого не было. Володя побежал в замешательстве к столу, лихорадочно схватил телефонную трубку и набрал первый попавшийся номер. Один-три-семь... В трубке молчало. Он прижал ее еще крепче к уху, надеясь услышать спасительный голос, и вдруг в ухе запело, завозилось, аукнулась невидимая телефонистка и зашумел лес — глухой и непреклонный русский лес, и дикая кукушка стонала глубоко в самой чаще, и в дерне начали шипеть первые угасающие капли дождя, и ужи с резиновым звуком скрывались в траве, и была какая-то возня убегающих по грязи шлепающих ног, а откуда-то сверху накатил черный и могучий гром.
Игорь КЛЕХ[32]
ИСТОРИЯ МАРКА ЧАПМЭНА,или О КЕПЛЕРОВСКИХ ТРАЕКТОРИЯХ КНИГ
Книги суть небесные тела. Их рукотворность и наличие номинального автора — ст. инженера планеты — не мешает влиять им на судьбы людей и даже народов.
«Кэтчер во ржи» Сэлинджера дал американцам битников со всеми далеко идущими последствиями. Но уже следующее поколение читателей взрастило Чапмэна — убийцу Леннона.
Толстый мальчик. Во времена Вудстока — воспитатель в детском лагере; некоторые — непринципиальные — трудности с девушками (с книгой «Над пропастью во ржи» не расстается). Труднообъяснимый кризис.
Женитьба. Живет в Гонолулу. Самый высокий жизненный стандарт в США. Однажды на пустынном пляже пытается отравиться в собственной машине, надев шланг на выхлопную трубу и запустив другой конец в салон. Заметили — откачали. Американские врачи тактичны, в душу не лезут (да и что там делать врачу?). Выписавшись и прожив три дня с женой (квартира в высотке с видом на океан), Марк неожиданно берет расчет на работе и исчезает. Следы его вновь обнаруживаются на континенте — где-то в Солт-Лейк-Сити он звонит непонятно зачем девушке, с которой недолго встречался в юности; ничего особо запоминающегося тогда у них не было. Она тронута, рада и несколько удивлена, что он помнит, но сегодня занята. Он плачет в трубку. Трубку вешает он. Он не истерик. Все запомнили его спокойным, контактным, положительным. Иногда трудности с девушками, и тогда — нервы. Да, книга Сэлинджера.
Месяц он живет в Нью-Йорке. Однажды в книжном магазине натыкается на иллюстрированный альбом о Ленноне. До этого Джон Леннон никогда его особо не занимал. Рок-меном не был никогда.
Покупает книгу. С той минуты, как Чапмэн снял книгу с полки, наживка взята, он на леске, она водит его и натягивается с каждым днем. Еще не понимая ничего из этого, он наводит справки о мистере Ленноне.
Узнав адрес, приходит несколько раз к отелю «Дакота», где тот живет. Леннона не видно. Чапмэн узнает, что он уехал на месяц в Лас-Вегас.
Вяло взяв след, Чапмэн следует за Ленноном в Лас-Вегас, надеясь встретить его. Удача не сопутствует ему. Прослонявшись две недели по заведениям Лас-Вегаса, он возвращается в Нью-Йорк. Только тогда он покупает пистолет 38-го калибра. Пристреливает его где-то на пустыре.
Может быть, впервые в жизни у него появляется цель.
Леннон тем временем впервые после многолетнего перерыва дает несколько интервью. Он намеревается вернуться в мир шоу-бизнеса, готовит новый диск, у него появились новые идеи, он вновь связывается со своими менеджерами и агентами, их усилиями раскручивается маховик рекламы.
Леннон бодр, молод, уверен в себе, как прежде, — вернувшийся из опалы полководец набирает армию, ликующий холодок в животе, умеренный гипоманиакальный фон — гарант скорой и успешной кампании, заканчивающейся задолго до зимних холодов.
Но — поздно. Фактор «икс».
Три последних дня Чапмэна в Нью-Йорке почти дословно воспроизводят три дня в Нью-Йорке Холдена Колфилда (книжка под мышкой!). Гостиница в том же районе. Одиночество. Проститутка, приведенная в номер и после короткого разговора отпущенная с оплатой.
На третий день он выходит к подъезду Леннона. Утром берет у него автограф. Вечером появляется вновь. Никто и ничто уже ничему не может помешать. Через полчаса ожидания он видит возвращающихся домой Леннона с Йоко Оно, ничего не подозревающих и не чувствующих. Они начинают уходить в арку дома...
Это уже лишнее, но с восьми метров Чапмэн, чтобы удостовериться, окликает: «Мистер Леннон?» — «Да», — дружелюбно отвечает Леннон.
Произведя пять выстрелов — опустившись на одно колено и держа пистолет двумя руками, Чапмэн поднимается и спокойно дожидается полиции, держа в руках уже не пистолет, а любимую книгу.
Впервые за долгие месяцы его оставляет опустошающее, жуткое, непреходящее беспокойство — состояние не могущего опохмелиться алкоголика в запое (в России), — он испытывает прострацию, теплота удовлетворения растекается по его членам. С момента ареста и впредь он абсолютно нормален, чем приводит в бешенство репортеров, следователей, судей — всех, силящихся его понять.
Но — никакой психологии и интерпретации! Я не потерплю этого. Все было так, как я рассказал.
История на этом не заканчивается.
В толпе, пришедшей прощаться с Ленноном, затерялся молодой человек — его можно было найти на фотографиях. Через два с небольшим месяца он будет стрелять в Рейгана. Под мышкой у него... вы поняли?!
В ФБР создано спецподразделение, занимающееся предотвращением убийств знаменитостей. Скоординированы усилия многих институтов, психологической экспертизы, составлены программы, вычислено две тысячи потенциальных убийц «звезд», все они находятся под тайным надзором ФБР. Эти люди ничего не совершили, они работают, меняют работу, куда-то внезапно уезжают, чем-то томятся, что-то читают, но жизнь их систематически просвечивается насквозь заинтересованными службами. Хотя, возможно, на большинство из них так никогда и не сойдет озарение, как на Марка Чапмэна.
Но меня больше занимает, как, когда и почему книга типа «Над пропастью во ржи» становится задушевным чтением убийц?
И даже не так...
НЕ: повинны ли в смерти Леннона корыстные фабриканты оружия, как утверждает Фрэнк Конолли?
ИЛИ: действительно ли, если верить советскому предисловию, «молодежь второй половины 70-х придерживается взглядов семнадцатилетнего Холдена, внимательно и критически всматриваясь в реальную действительность, чтобы добиться утверждения гуманистических идеалов»?