зуля куда-то исчезли, а вместо памятника на площади красовался холмик, заваленный цветами, с воткнутой кем-то дощечкой, где были слова:
«Спи с миром, дорогой Зазуля, на благо благодарных почитателей».
ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА
Когда к власти в Праге пришло коммунистическое правительство, оно решило перестроить город. В особенности не понравились два объекта: собор Святого Витта и памятник святому Вацлаву.
И вот на очередном заседании политбюро КПЧ члены бюро постановили: перенести эти не имеющие исторической ценности сооружения в другое место. Собор оказался в полусогнутом состоянии на пустыре одного из пригородных районов города за высоким железобетонным забором, на котором пестрели таблички:
Когда один шустрый житель попытался проникнуть внутрь зоны, он получил пулю в бедро.
Святому Вацлаву повезло меньше. Его засунули в Высокие Татры в какое-то труднодоступное ущелье на высоте полутора или двух тысяч метров над уровнем моря.
И вот когда чехи сбросили ненавистное правление, перед Президентом республики Вацлавом Гавелом встал вопрос, как водворить эти исторические ценности на прежние места.
Помог случай.
Приехал в Прагу на гастроли всемирно известный кудесник, гражданин Страны Советов Игорь Кио.
Он-то по просьбе Президента и приступил к выполнению этого чрезвычайного задания, попросив об одном: чтобы его не торопили.
На что и Президент, и народ Чехословакии безоговорочно согласились, памятуя о загадочной русской душе.
Каждый день после окончания представления в горцирке Кио отправлялся, сопровождаемый толпой зевак, к месту нахождения исторического памятника.
Долго ходил знаменитый фокусник вокруг, принюхиваясь, присматриваясь (забор к тому времени снесли при помощи бульдозеров и другой не менее грозной техники, а обломки жители растащили на сувениры).
Наконец ему удалось усыпить бдительность толпы, и никто не заметил, как собор Святого Витта оказался в Пражском Граде на своем привычном месте.
Когда у маэстро спрашивали, как он ухитрился это устроить, ответ следовал один:
— Секрет производства.
А святой Вацлав, услыхав о переменах в стране и не дожидаясь, когда его попросят новые власти, пришпорил скакуна и, проскакав с грохотом и топотом перед взором изумленной толпы по всей Чехии и Словакии, встал как вкопанный перед Национальным музеем, где стоял и прежде, в докоммунистические времена.
Музей этот тоже, между прочим, прежние власти хотели отправить в глубокую ссылку.
Помешала «бархатная революция».
ПРЕТЕНЗИЯ
С этим человеком Степан Метелкин почти дружил. Во всяком случае, распили не один пузырек.
И нате!
Теперь бывший почти что друг и собутыльник, умерший год тому назад, являлся к нему каждую ночь во сне и предъявлял претензию, вроде Степан занимал у него в свое время трояк и не отдал.
Степан доставал кошелек, отсчитывал три хруста и швырял бумажки этой омерзительной роже в рожу.
Утром означенный трояк валялся на полу. А ночью покойник являлся вновь и грозился утащить на тот свет.
Степан, однако, подметил, что призрак является к нему всегда в одно и то же время, а именно в 12 часов.
— Ну, погоди!
И вот что придумал: нашел во дворе увесистых размеров железный прут и положил на ночь рядом с собой, чтобы огреть по башке непрошеного посетителя.
Но покойник перестал навещать Степана.
Испугался или еще что?
КАПУСТА
Иду по Минаевскому рынку.
Жирная тетка торгует вилками капусты.
Присматриваюсь, вместо капусты отрубленные головы лежат:
Президенты:
Голова Сапгира прислонилась к голове какой-то курчавой девушки.
И моя. Слегка на боку. И в сторонке.
Голос торговки:
— Чего уставился?
— Интересно, когда рубили и почем продаете?
— Что рубили?
— Головы.
— Хулиган, что брешешь, милиционера позову!
Посмотрел. И в самом деле представитель правопорядка движется в нашу сторону.
А когда повернулся обратно — ни тетки, ни капусты, ни голов.
Пустой прилавок красуется предо мной.
Из цикла «ИЕРУСАЛИМСКИЕ ПЕРЕСКАЗЫ»
КУВШИН
Возле колодца суетилась стайка иудейских женщин. Во время этой суеты у одной из них выпал из рук кувшин. И, упав на утрамбованную ногами многих землю, разбился...
Огорченная женщина опустилась на колени и стала собирать черепки, чтобы выбросить их в яму.
Тут подошел человек из назареев с лицом, озаренным приветливой улыбкой, взял у женщины осколки, сложил их один к одному, сказав:
— Возьми свой кувшин, теперь он не разобьется.
И отошел.
Действительно, кувшин сиял, как новый. А женщины зашептались между собой:
— Кто он, что умеет делать такое?
— Учитель из Назарета, — сказала одна, — теперь о нем многие говорят. О чудесах, которые совершает: слепые прозревают, прокаженные очищаются, бесноватые перестают бесноваться.
Многие из женщин, бывших у колодца, вскоре уверовали в Новое учение и повлияли на своих мужей, которые тоже уверовали.
Женщины хорошо знают, как это делается.
А кувшин?
Муж этой женщины в сердцах по какому-то поводу бросил его что есть силы на камни.
Кувшин не разбился.
О ВИНЕ
Один лавочник в Иерусалиме по имени Филип пил вино со случайным прохожим, которого он сам пригласил для этой цели, потому что не любил пить один.
— Говорят, — повел речь Филип, — в Кане Галилейской какой-то пророк или фокусник на свадьбе, когда кончилось вино, превратил в прекрасное вино простую колодезную воду. Если такое в действительности имело место, то зачем выращивать виноградную лозу? Ты веришь в подобную байку?
Прохожий:
— Вот ты, не имея хорошего вина, угощаешь меня какой-то кислятиной, согласен?
Лавочник:
— Признаюсь, вино не из лучших сортов. Но что поделаешь, если нет другого?
Прохожий:
— Налей-ка еще по кувшину.
Когда лавочник исполнил просьбу гостя, тот, нимало не смущаясь, провел рукой над кувшином и сказал:
— Попробуй теперь.
Лавочник:
— Отличное вино. Так это ты?
— Может быть, — сказал прохожий, встал и удалился, не добавив больше ни слова.
ГОВОРЯЩИЙ ОСЕЛ
У одного крестьянина, который имел пристанище недалеко от Иерусалима, заговорил осел.
И хотя говорил он всего два слова: «Первосвященник свинья!» — крестьянин прекрасно понимал, что, если об этом узнают в синедрионе, ему каюк, прикажут побить камнями.
А потом, думал он, как я теперь повезу на базар продавать пшеницу и виноград?
Выход был один — избавиться от глупой скотины.
Позвал крестьянин сына, приказал взять осла, отвести в горы и сбросить со скалы в каменистую пропасть.
Но сын очень любил осла. Ему было жалко убивать ни в чем не повинное животное.
Отвел он его подальше от дома и выпустил на все четыре стороны, сказав:
— Уходи куда глаза глядят!
И осел направил свои копыта в Иерусалим.
Долго бродил там по улицам, удивляя обывателей.
Они спрашивали друг у друга:
— Что это за осел, который бродит сам по себе, и что за нерадивый хозяин, отпустивший его?
Некоторые старались поймать осла. Но тот был увертлив и в руки посторонним не давался, брыкался и щелкал зубами.
Долго среди иудеев держалась молва, что именно на этом осле Учитель из Назарета въехал в Иерусалим, когда наступил час.
Правда ли это, неправда, кто скажет теперь?
Роза ХУСНУТДИНОВА[84]
Из цикла «ПРИГОРОДЫ»
СОЛДАТ
В воскресный день все солдаты ушли в увольнительные и отправились кто куда, и только один попросил своего лейтенанта разрешить остаться: он и сегодня хочет все делать только по приказанию лейтенанта.
Лейтенант пожал плечами: хорошо, пусть солдат сопровождает его, если хочет прогуляться. Вдвоем они вышли из деревни и направились к высокому холму, за которым виднелся лес. На самом холме тоже росло несколько раскидистых деревьев. Когда они добрались до них, лейтенант улегся под одним и закрыл глаза. Через некоторое время открыв их, он увидел над собой солдата. Тот стоял вытянувшись, с ясным и спокойным лицом, ожидая приказаний.
— Кру-у-угом! — сказал лейтенант. — Кру-у-угом! — Потом закрыл глаза и шепнул: — Шагом марш! — Но тут же услышал треск и вскочил: солдат стоял спиной к нему, а рядом на земле лежало дерево. — На-лево! — приказал лейтенант. — На-а-алево! — И подвел солдата к другому дереву, поставил лицом к нему. — Вперед! — приказал он. — Шагом марш!
И увидел: солдат шагнул вперед — дерево повалилось набок, он перешагнул через него и четким шагом продолжил путь — повалилась еще сосна, еще и еще. Солдат уходил все дальше, то выходя на поляну, то пропадая в чаще, и, если солнце в просветах падало на него, он казался золотистоголовым, и на зеленые плечи гимнастерки ложились пятна. Он шел и не останавливался.
— Стой! — крикнул лейтенант. — Обратно, шагом марш!
В ожидании солдата он улегся на траву. Прямо перед ним было небо. Какой-то посторонний шум привлек его внимание, лейтенант обернулся: огромные рога поднимались на холм, а следом за ними черная голова в белых пятнах. Потом показалась вся корова.
Она поднялась, остановилась, отдыхая, и в губах у нее дрожал листик, который она жевала.
— Какая большая, — сказал лейтенант, — прямо как две коровы.
— Она как две коровы, — сказал лейтенант, когда солдат вынырнул из кустов и остановился рядом с лицом ясным и спокойным.
Лейтенант посмотрел на него:
— Пусть она полетает, эта корова, три круга над поляной, и ты — вместе с ней!.. Держи ее за хвост... Шагом марш!..
Лейтенант услышал свист и увидел, как четыре ноги и хвост беспомощно дернулись в воздухе: корова уже летела над можжевеловыми кустами, над поляной, глаза у нее огромные, испуганные. Сзади, одной рукой держась за хвост, а другой придерживая пилотку, летел солдат, с лицом ясным и спокойным. Они сделали круг, второй, третий и плавно опустились в центре поляны.
Солдат выпустил хвост коровы, отряхнулся и отдал честь, а корова страшно замычала, крутя хвостом, скатилась с холма и понеслась к деревне.
Лейтенант смотрел с холма вниз. Стоял ясный солнечный день. Ровные всходы тянулись до самого горизонта, а между ними плавно изгибалась дорога. Она казалась совсем черной рядом с зелеными всходами.
По дороге в белом платье, в платке, надвинутом на лоб, шла девушка. Проходя мимо холма, она повернула голову и посмотрела на них.
— Ты ее знаешь? — спросил лейтенант.
— Знаю.
— Хорошая девушка?
— Хорошая.
— Красивая, да?
— Да.
— Пойди набери букет цветов и отдай ей, скажи, что даришь.
Спустя несколько минут он увидел, как высокий и ладный солдат с букетом белых ромашек и синих васильков четким шагом подошел к девушке, протянул ей цветы и что-то сказал, а девушка тоже что-то сказала в ответ и взяла цветы.
Потом солдат вернулся.
— Что ты ей сказал? — спросил лейтенант.
— Сказал, что дарю.
— А она?
— Сказала: «Большое спасибо».
— Ну, а теперь пойди и отбери у нее букет!
Солдат повернулся кругом и стал спускаться. Тогда лейтенант заорал: «Стой! Не двигайся!» Потом он приказал ему уйти в землю, глубже, еще... Солдат ушел вглубь по колено, по пояс, по плечи, лишь одна голова торчала. Но лицо солдата оставалось по-прежнему ясным и спокойным.
Тогда лейтенант повернулся и побежал прочь, скатился с холма и убежал. Прошел час, больше. Солдат смотрел перед собой. Вокруг него в земле что-то причмокивало, похлюпывало, посапывало, будто кто пил с блюдечка чай, будто недавно был дождь, и вода в земле еще не нашла своего места, все передвигается и переливается... Сверху с куста можжевельника упало на голову солдата несколько капель. Одна из капель упала ему на лицо и покатилась к подбородку...
С букетом цветов стояла на дороге девушка в белом платье. Стояла и оглядывала пустой горизонт, искала кого-то, но никого не было, лишь одна прекрасная пустынная природа вокруг.
А лейтенант все не возвращался. И солдат никак не мог выбраться из ямы, потому что приказа не было...
КОЗЕЛ
У моей кровати на стене висит ковер. Ночью я проснулся — у меня сильно билось сердце и появилось желание сдернуть со стены этот ковер.
Я посидел, удивляясь такому желанию, а потом протянул руку и сдернул... Там стоял козел.
— Мне надо один кочан капусты, — сказал он хрипло, шепотом, как старик.
Он был старый, облезлый, и у него тряслась борода.
— Мне надо один кочан капусты, — проговорил он, — я скоро умру, мне надо один кочан капусты...
Я сказал: если у нас и была капуста, если у нас и были капустные грядки, то всего три-четыре, и то летом, а сейчас зима. Неужели он сам не знает, что сейчас зима?..
— Один кочан! — хрипел он.
— Всю капусту, которую мы собрали, мы сами давно съели, теперь покупаем капусту в магазине...
— Я знаю, — сказал он, — я знаю, но я знаю и другое. Мне надо один кочан...
— Тихо, — сказал я. — Тихо! — Мне показалось, что просыпается Диана. — Завтра! — сказал я. — Завтра я принесу тебе кочан капусты, а сейчас иди... — Я махнул рукой и опустил ковер.
Диана сидела на кровати.
— Я вспомнила, — сказала она, долго сидела, широко раскрыв глаза, а потом повторила: — Я вспомнила!
Я тоже вспомнил...
Стоим мы, я и Диана, тогда еще жених и невеста, среди капустных грядок, грядки тянутся далеко, до самого леса, день холодный, лицо Дианы — алое от мороза, она в синем пальто и белом пуховом платке стоит недалеко от меня, и мы разговариваем.
Мимо нас низко пролетают птицы, кажется, утки. Когда они пролетают близко, слышен свист, и мы замолкаем, а потом опять разговариваем. Мы разговариваем, я слышу свой голос, ее голос, а потом перестаю слышать. Мне начинает казаться, что здесь, кроме нас, никого нет, что все: и поле, и грядки с рядами капусты, и кочаны, крупные, зеленые, с фиолетовым налетом, и утки, которые пролетают мимо, и черная ворона, которая сидит недалеко от нас, и поле, на котором сейчас никого больше нет, и лес, в котором никто не скрывается, — что все это такое, как я сейчас вижу, и не может быть другим, ничего другого сейчас здесь быть не может, и я думаю: что мне делать, что делать?..
Встать на колени и закрыть глаза, затихнуть, чтобы тихо-тихо, не нарушаясь, постепенно гасла во мне эта картина... или крикнуть и бежать, бежать, бежать, пока не устану, не упаду — и тогда картина сама оборвется. Я уже представляю, как бегу огромными прыжками, все прыгает: деревья, кусты, дорога... Уже незнакомые места, я их не знаю. Где я? «Двадцать четыре», — говорю я.
Я слышу голос, который говорит «двадцать четыре», и вижу, что стою и разговариваю с Дианой, а она смотрит мне в лицо. Я вижу, что я стою и никуда не бегу, не стою на коленях, не закрываю глаза и не плачу...
— Двадцать два, — говорит Диана.
— Двадцать четыре, — говорю я...
А назавтра весь день я жду вечера, а весь вечер жду ночи.
Ночью я отгибаю ковер, и он является, я даю ему кочан капусты.
— Только об одном хочу спросить, — говорю я. — Разве ты был в тот день, я не видел, я думал, что там никого больше нет. Разве ты был?..
— Лес, — хрипит он, — тот лес, что начинался за капустными грядками... Я был там, в том лесу. Я видел...
Я И ДИАНА
Я шел по улице и увидел человека; вместо носа у него был пистолет.
Он шел и оглядывал дома, окна, деревья, улицу, а по улице шел я, и он увидел меня и заспешил ко мне.
И вот уже протянул мне руку, взял мою, жмет и не отпускает, и вместо носа у него пистолет.
— Я вас не помню, — хочу сказать я и отнять у него руку, но он держит крепко и не отпускает, рука холодная, как пистолет, а когда он наклоняется и смотрит мне в лицо, я вижу глаза, холодные, как пистолет, и черное дуло.
— Опустите вниз, — хочу сказать я и отнять у него ладонь, но он держит мою руку и не отпускает.
— Нет-нет, — говорю я. — Нет-нет! — кричу и хочу вырвать свою руку, но он держит и не отпускает, и тут я чихаю.
— Апчхи, — говорю я, — апчхи! — И он вдруг отпускает; ослабляет, а потом отпускает и сам достает из кармана платок, подносит его к лицу...
— Нет-нет! — кричу я. — Нет-нет!
Я кричу, а потом мы слышим пение и оборачиваемся: на балконе дома напротив стоит женщина и развешивает белье: вот она повесила маленькое пестрое полотенце и закрепила, потом повесила большое белое, а потом стала было развешивать розовую-розовую с кружевами кофточку, но вдруг схватила ее в охапку и убежала в дом. И больше не появлялась. Человек повернулся ко мне. В лице у него ничего не изменилось. Он взял мою руку...
— Догнала, — сказал позади голос, и Диана улыбнулась мне. Она стояла розовая, запыхавшаяся, и улыбалась. — Я думала: догоню — не догоню, догоню — не догоню, а ты и сам остановился, — и улыбнулась.
— Диана, — отвел я ее в сторону, — Диана... ты иди... ты иди, а я догоню... Иди и иди, а я догоню...
— Зачем? — улыбалась она. — Я думала: догоню — не догоню, догоню — не догоню, догнала, а ты говоришь — иди!..
Из папки у нее выпал листок бумаги, а потом еще, и я наклонился подобрать эти белые исписанные листочки.
Но когда я поднялся, я увидел, что Дианы нет, она стоит спиной ко мне, а за руку ее держит тот человек и смотрит ей в лицо: бусы на шее у нее съехали, и он смотрит ей в лицо...
— Подождите, — крикнул я, — подождите!
И подбежал, вырвал ее руку, всунул свою, отвел его в сторону, зашептал:
— Вечером-вечером-вечером, в восемь часов — вечером.
— Вечером, — наклонилась его голова, — вечером.
И он согнулся и пошел от меня.
Когда мы были далеко, ехали в троллейбусе в центре города и были далеко, я спросил:
— Ты очень испугалась, да?
— Нет, — сказала Диана, — я не испугалась.
— Знаю, — сказал я, — ты никогда не пугаешься, но все-таки сейчас ты испугалась, да?
— Нет, — сказала она, — я не испугалась, — и отвернулась от меня.
— Диана, — схватил я ее за руку, — Диана, не сердись, не сердись, но ты немного испугалась, да?.. Я знаю, знаю, всегда пугаюсь я, а ты не пугаешься, ты никогда не пугаешься, это я пугаюсь, и в прошлый раз ты не испугалась, а я испугался, но сейчас, сегодня, ты немного испугалась?
— Нет, — сказала она, — я не испугалась. Моя остановка.
И встала, пошла к выходу, дверца раскрылась, и она выпрыгнула, а потом дверца закрылась, и я отъезжаю, мой троллейбус отъезжает.
Я вскакиваю, оборачиваюсь, ищу ее — она стоит на тротуаре, смотрит мне вслед, машет, позади нее — деревья, она в белом платье, стоит, машет рукой и шепчет. Что... что она шепчет?
— Вечером-вечером-вечером — в восемь часов — вечером, — шепчет она, — вечером...
ПОЖАР
Ночью я видел во сне нашу улицу в виде белой сырой простыни, на которой размалеваны углем дома, столбы, заборы. Когда я открыл глаза, и правда, был очень сырой туманный день.
Туман, как пар от белья, обволакивал всю улицу, все малые и большие тела, дома, заборы, столбы, и только в конце улицы я увидел оранжевое пятно и устремился туда.
Над домом висел пожар.
Он обволакивал его всеми своими оранжевыми частями, но вдруг отлетел прочь, и стал виден дом из чистого пепла; он стоял, не рассыпался, и к нему стали сбегаться люди.
А пожар метнулся в небе туда и сюда, как бы выбирая новую жертву, но, видимо устав, рванулся к старому колодцу в конце улицы, впорхнул в него и больше не вылезал.
Я побежал к колодцу. Но там было уже тихо, вода в глубине казалась черной, ледяной, как будто она не проглотила только что пламени. Я решил узнать: так ли это, сел в бадью и оттолкнулся.
Я должен был опуститься, коснуться рукой воды... но взвился вверх, очень высоко, и остановился. На другом конце журавля я увидел пригнувшуюся к земле фигуру.
Молодая девушка или женщина в желтом овчинном полушубке, в черном цветастом платке, в валенках лежала на земле, навалившись всем телом на другой конец журавля. И смотрела снизу на меня.
— Отпусти! — крикнул я.
Она покачала головой.
— Пусти! — крикнул я.
Она опять покачала головой.
Я стал оглядываться. Людей поблизости никого, зато отсюда хорошо видно, что делается внизу, около того дома.
Люди подбегали, их становилось все больше и больше, они образовали круг и ходили вокруг дома, делая всякие движения и шевеля губами, но слов не было слышно. Движения их были «вот такой вышины», «вот такой низины», «вот такой ширины», «вот такой ужины» Когда было последнее, они так дружно бросались к дому и так сжимали его, что он должен был бы сразу рассыпаться, но он только становился меньше, и они начинали все сначала. А людей прибывало и прибывало.
Я посмотрел на другой конец журавля. Женщина лежала на земле не двигаясь и смотрела на меня.
— На! — крикнул я, достал из кармана яблоко и кинул ей — недалеко, чтобы она встала и подняла. Но не рассчитал — яблоко упало рядом с ней. Она, не меняя позы, дотянулась до него, поваляла немного в снегу и поднесла ко рту. Я услышал хруст и увидел, как женщина еще и еще раз вонзилась зубами в яблоко.
Дом из пепла стал совсем маленьким. Огромная черная толпа разбегалась в стороны, собиралась, сжимая дом, он становился все меньше и меньше. Мне потому и видно было, что я смотрел сверху...
И наконец только ровный пепельный круг остался вместо дома, а вокруг лежал снег. Толпа стала расходиться. Мимо меня прошло несколько человек, громко разговаривая и размахивая руками. Потом прошла еще группа и еще. Все они проходили мимо и не замечали меня, я тоже никого не звал. Наступали сумерки, становилось холодно, а я все сидел наверху, в том же положении...
Наконец я решился. Подобрал ноги, выбрал сугроб повыше и спрыгнул вниз. Вылез, отряхнулся и подошел к другому концу журавля. Но женщины там не было. Другой конец журавля торчал теперь высоко в небе, никого на нем не было; бадья, на которой я сидел, теперь стояла внизу, у колодца. Я был один. Среди холода и полного беззвучия.
Когда я подошел к месту пожара, там тоже никого уже не было. Ровный пепельный круг лежал посреди снега, только одна женщина еще не ушла. Она сидела, нагнувшись, брала золу и подносила к лицу. И что-то шептала над этой золой.
Я подошел поближе и услышал, что она плачет. Увидел, что это она — та женщина. Сидит и плачет. Целует золу и плачет...
АПЕЛЬСИН
Он увидел, как по снежной крыше соседнего дома пронесся оранжевый апельсин и упал, скатился в сугроб.
— Отойди от окна, — сказал Сулхан.
Он отошел.
— Нет там апельсина, — сказал Сулхан.
— Есть, — сказал он.
— Ну, хорошо, давай я встану, подойду к стулу, подниму эту шаль, и ты увидишь, что нет там апельсина...
— Есть, — сказал он и посмотрел в угол, туда, где стоял стул.
— Сядь, — сказал Сулхан, — сядь, я тебе все объясню...
Он уселся по другую сторону письменного стола, положил руки под свет от настольной лампы...
— Холодно, — проговорил Сулхан, — нет нигде апельсинов...
А он смотрел на руки: они лежат, большие, ничем не занятые.
Он представил, что они держат апельсин... Большой оранжевый апельсин, с твердой кожурой, тугой, если сжать, а если ногтем-ножом срезать, оттянуть кожицу-кожуру, то откроется сам апельсин, апельсиновые дольки, шестнадцать долек, и в каждой сок, чтобы не больше и не меньше, чем в другой, а чтобы сок не переливался из одной в другую — перегородки...
— Засни, — сказал Сулхан, — попробуй засни... А то давай лучше я подниму шаль, и ты увидишь, что нет там апельсина...
Вошла Маола. На ней была новая юбка. Она сделала три шага, взялась кончиками пальцев за края юбки и потянула в стороны — открылись складки, а в них — вышитые цветы.
Сулхан встал и вышел.
— Красивая юбка? — спросила она.
— Красивая юбка, — сказал он, — ты сама ее вышивала, да?
— Да, — сказала она, садясь рядом с ним, — я сама ее вышивала. Я сегодня мыла голову, понюхай, как пахнут... — И наклонила голову макушкой к нему.
Он молчал.
— О, — отодвинулась она, — ты опять про апельсины, да? Но нет, нет там апельсинов! Давай я подойду к стулу и подниму шаль, и ты увидишь, что нет там апельсина...
— Есть, — сказал он.
— Нет, — сказала она, — нет, нет, нет. Ведь это моя шаль, ведь я сама положила ее на стул, помнишь?
— Да, — сказал он, — да, но зачем ты сердишься? Зачем вы все на меня сердитесь?
— Ты забыл, забыл, забыл, — плакала-причитала она.
— Засни, — попросил он, — засни, а...
Через некоторое время он сам разделся, лег. Закрыл глаза. Та же тишина в огромном апельсиновом саду. И очень жарко. Он ходит меж деревьев, нагибается, прислушивается: не упал ли на землю хотя бы один апельсин?.. Иногда встает на колени, залезает головой под дерево, вдыхая запах всего того, что есть под ним... И все приглядывается, прислушивается: не упал ли на землю хотя бы один апельсин...
Пятки жжет — они на солнце, и тогда он вылезает, поднимается и идет дальше меж деревьев...
Раз ему послышался... или это только показалось?.. какой-то шорох, звук, какой-то шелест, будто что-то легко упало на землю, зашелестели листья... Будто большой оранжевый апельсин вдруг сорвался и скользнул по листьям на землю... И упал и лежит под деревом где-то рядом...
Большой апельсин, оранжевый, с твердой кожурой, тугой, если сжать, а если ногтем-ножом срезать, оттянуть кожицу-кожуру, откроется сам апельсин, апельсиновые дольки, шестнадцать долек, и в каждой сок, а чтобы сок не переливался из одной в другую — перегородки...
Утром проснулся — что такое? Какая легкая голова!..
Встал, сел — легкая!
Посмотрел в угол, туда, где стоял стул, — легкая!..
Подошел, поднял шаль — нет апельсина!.. «Эх, — закружился по комнате. — Нет там апельсина!»
Через двадцать минут, умывшись, одевшись и выпив чашку чая, он вышел из дома и сел в троллейбус.
На работу он не опоздал.
ИГРА В ПРЯТКИ В ОДНОКОМНАТНОЙ КВАРТИРЕ
Два мальчика, оставшись дома одни, стали играть в прятки. Если один из них маялся на кухне, то второй прятался в комнате, а если первый маялся в комнате, то второму приходилось прятаться на кухне.
В ванной прятаться мама запретила, потому что там замочено белье, можно утонуть, так она сказала. А в большой платяной шкаф, в котором висели мамины платья, и папины костюмы, и одно платье маминой подруги, так что, забравшись в шкаф, можно было стать мамой, папой или маминой подругой, забраться нельзя — он заперт на ключ. Выйти на лестничную площадку и спрятаться тоже невозможно, входная дверь закрыта на два ключа, а балкона или лоджии не было, так что прятаться приходилось или в комнате, или на кухне.
Так они и играли, прячась то на кухне, то в комнате, пока один из них, старший, не углядел в стене щель, по небрежности оставленную строителями. Мама закрыла эту щель большим календарем с пейзажами, сейчас там висел японский пейзаж с горой Фудзияма вдали. Мама сама говорила, что в эту щель может свободно пройти человек любой толщины, но папа возражал, что не любой и строителей надо понять, которым пришлось построить этот шестнадцатиэтажный дом за две недели. Младший брат долго искал старшего, звал его, упрашивал, умолял вернуться, говорил, что согласен маяться дважды, наконец, расплакался, но найти брата так и не смог. Вечером вернулись родители и тоже начали искать. Перерыли все вещи в шкафу, пересмотрели белье в ванне, но так и не нашли.
Наконец мама обнаружила щель, закрытую календарем. И заплакала. Я же говорила, говорила про эту щель, а ты не верил, упрекала она папу. Папа молчал. Что он мог сказать, если он был виноват. Старший брат так никогда и не вернулся.