На кровати сидела женщина в рубашке, девушка с распущенными черными волосами. Совсем еще молодая. С большими испуганными глазами.
ДОМ
Смеющаяся линия флейты долго висела в воздухе. Трепетала. Потом опустилась на желтые прочные подушечки — цветы пижмы.
Штрихи ударных прорезали кусок неба, наполнили его дыханием.
Место запустения звуков. Сорная трава. Возня птиц. Мелко задробили ударные. И вдруг вспыхнул глаз скрипки. Он разрастался множеством оттенков жизни, и опять заскользила линия флейты. Теперь она уже была не насмешливая, а печальная. Глаз скрипки все больше тяготел к этой осенней земле. Все яснее становился нашим с тобой смертным домом.
Мерные удары смычка отмеряли время и отлетали в безвременную голубизну.
Шепот:
— Ты меня там слышишь?
— Да.
— Ты меня слышишь?
— Да, да, всегда.
Шелест крыльев, возня в кустах воробьев и синиц. Осенью они не улетают, остаются.
И только я подумал: где голос скрипки... Да вот же он.
Стук ударных. И над собой в осенней голубизне неба я увидел штрихи дома так, как его рисуют дети, вечные победители смерти.
Вот и стены и не стены, дверь и не дверь, окно и не окно.
Я хотел молиться, но забыл, как это делается. И только руки сами привычно перекрестили грудь.
Далекий звук флейты, перемежающийся со скрежетом металла, подарил мне прежний и будущий день.
Ударные вдруг взбунтовались.
Но я уже был властелином звуков, гладил цветы пижмы, все ближе и ближе подходя к исповеди.
Шепот:
— Прости, душа. Прости меня там, прости, что потревожил тебя, прости, если сможешь.
Флейта насмешничала: чертила всякие чертовщинки.
Горящий глаз скрипки смотрел на нас.
ДОМ ИЗ ДОЖДЯ
Она жила в доме из дождя. Дом из крупных капель дождя — летнего. Сочные капли впивались в землю, как стрелы. Лицо ее расплывалось, поэтому я не очень хорошо его помню. Я ошивался около дома, около ее дома, я протягивал к ней руки и натыкался на дождь. Казалось, так просто было позвать ее на улицу. Но тут гуляли мои мечты, и, если б я не постеснялся этого слова, они были похожи на эльфов.
Разве мы знаем себя? Мне хотелось бежать и внутрь себя, и вверх, и вниз — во все стороны. Меня тянуло к ней.
Этот магнитный камень лежит здесь уже сотни, тысячи веков назад.
Откуда я пришел и куда я ушел — я не знаю.
Я ее встретил в библиотеке, в читальном зале. Вся эта обстановка: книги, мысли, заключенные в них, которые нависали над нами как тучи. Самое прекрасное, что я не знаю, как ее зовут, и могу воображать ее судьбу, как хочу. Читальный зал рождает во мне ощущение полета, когда я выхожу на улицу, и это чувство надо разделить с кем-нибудь.
— Простите, — сказал я ей, — у меня полетное чувство. Не знаю, как у вас. Я видел вас в читальном зале. Мне, конечно, очень хочется спросить, чем вы занимаетесь, кого любите или не любите.
Она посмотрела на меня внимательно.
— Вы ошиблись, — сказала она.
— Не понимаю, как я могу ошибиться, если вы рядом.
— Хорошо, вы хотите меня увидеть? — спросила она.
— Да, но не в библиотеке.
— Я поняла. Приходите ко мне домой.
— А где ваш дом?
— О, его легко найти. В первый же летний дождь вы найдете его.
Прошло сколько-то времени. Я не знаю счета минутам, часам. Я знаю только, что время прокладывало дороги внутри меня. Я вспоминал поля и леса; все, что было просторно, не суетно и тихо. Потом раздался звук первых капель. Я протянул руку. Капли плющились, искрились. И тогда я сказал: «Пора!»
Я вышел на улицу, дождь усиливался. И тут я почему-то подумал, что я никогда не найду ее дом. Особенно после того случая, когда на меня чуть не наехала машина, а шофер остановил машину, открыл дверцу:
— Ты что, ты совсем? Ведь дождь.
Да, дождь. Я шел под дождем. В это трудно было поверить, но я увидел ее дом, дом из дождя. Из кривых линий дождя. Не дом, а небольшой домик. Труба, крыша, стены, окошко.
Я постучал в окно, крикнул:
— Я тебя нашел. Я тебя все-таки нашел!
Этот камень-магнит и притянул меня к ней. Трудно передать мое чувство. Мне казалось, что мы будем опять теми двумя существами, которые населили землю.
И то, что земля населена уже, — неважно. Главное, чтоб начинать все сначала.
Но и это — неважно. Главное, чтоб не было ваших стен из железа, бетона, камня, дерева.
А будет пусть только ее дом. Она крикнула мне:
— Там дверь, входи!
Я дернул на себя дверь. И на меня обрушились потоки дождя. «Вот он, потоп», — подумал я.
Когда я пришел домой, то узнал, что отец и мать мои уже умерли, что на земле было много горя и страданий, что я уже немолод, почти старик.
Потом я переоделся. Я кому-то позвонил. И мне кто-то позвонил. Я вышел на улицу — было солнышко, людно, и я незаметно растворился в толпе.
ВВЕРХ — ЗА ТИШИНОЙ
Время распределялось так: ступенями, и по ступеням шаг за шагом, шаг за шагом... Но ступени не то что каменные, а не поймешь, из чего сделаны, кое-где и скользкие, так что нога норовит соскочить, и полетишь за милую душу в бесконечность — это тут запросто. А зачем мы поднимались, тоже не определишь, причина какая — вроде надо... и еще — слух, весть нам была — там, в этой временной высоте — исключительная радость: разлита тишина. Уж не знаю, в чем она там разлита и как содержится, но говорят, будут всем давать. Даже исключительно без всяких денег, а просто кто чего захватит: кувшин, ведро — пожалуйста, только до верха дотащись, до самого верха.
Там, говорят, сад хороший, яблоневый или грушевый, точно никто не видел. И будто посреди сада заседает сам Комитет, который и распоряжается насчет выдачи... В детстве мы мечтали не о тишине, а о хлебе насущном, который был плохо испеченный. Из крапивы. И в него добавляли конского навоза. Хлеб вяз на зубах, застревал в горле, но уже тогда ступени времени тревожили нас.
Мой товарищ, Витька Коряков, у него еще тогда была собака, похожая на лайку, только очень маленькая, и мы с ней играли, ее звали Тобик. И Витька Коряков говорил, что он обязательно отправится туда, по этой лестнице, как только подрастет, потому что маленьким не добраться, — столкнут вниз. Мы знали, что многие срывались, соскальзывали и исчезали в бесконечности. Но Витька очень хотел и меня подбивал, укреплял мое сердце надеждой. Наигравшись с Тобиком, мы приваливались к забору и мечтали насчет сада. Сладость тишины мы чувствовали на губах и не говорили о тех, кто исчез в бесконечности.
Вечерами в пыльном городском сквере играла музыка, но не настоящая, а просто люди вместе мычали про себя, и оттого получалась музыка. Здесь, в городке, все было ненастоящим — дома, заборы, улицы... даже родители. Я, конечно, сомневался, что отец — это мой отец, а мать действительно гладит меня по голове, ласкает меня, своего сына. Я верил только в Витьку Корякова и собаку Тобика, уж не знаю почему, а верил. Однажды ненастоящий мой отец сказал: «Ну, значит, я пошел». Я не заплакал, хотя я как-то к нему привык и мне было горько. Он надел военную шинель, будто уходил на войну, а не в бесконечность... Но я-то знал, и его жена, моя мать, тоже знала.
— Береги себя, — нежно сказала его жена, моя мать...
Когда вслед за ним и она ушла — я не заметил.
Исчез и Витька Коряков, и тогда я понял: подступила моя очередь... Я вышел на площадь. Толпа уходящих собралась около неработающей церкви, или здания горсовета, или склада винной посуды... Люди жались друг к другу, некоторые крестились, кланялись зданию, и незаметно, вместе со всеми я начал подниматься по ступеням времени. У меня в руке была маленькая эмалированная коричневая кружка, заранее припасенная. И что удивительно — здесь, на лестнице, даже на нижних ступенях я чувствовал запах сада.
Шаг, еще шаг... Идти не тяжело. По рядам стали передавать бумагу, чтоб написали фамилию, имя и год своего рождения. Я написал... Шаг, еще шаг... Еще вверх... Интересно, из чего, из какого материала сделана эта лестница... Уж очень скоро стали люди падать, соскальзывать, срываться, особенно старики. Мне никого не было жаль. Я старался думать, как, может быть, я совсем один поднимусь наверх. И посреди прекрасного цветущего сада Комитет нальет мне что-то в кружку, и это что-то я буду жадно пить в радости и ликовании постаревшего сердца...
БЕЛАЯ ЯХТА
Неудачник спотыкался. И прежде всего об узкую полоску света, пробивавшуюся между жизнью и смертью.
Свинцовые подошвы его ботинок притягивали всякие несуразности, вроде гвоздей и городских сплетен. А неудачник хорохорился: в уме моем зеленя пшеницы поднимаются гуще, чем у вас на полях... А ночь набивает мою подушку жаркими львятами, и к утру они вырастут в настоящих львов... О, если бы... Неудачник поднимает глаза к небу, а потом опускает их к земле, да так неловко, что шляпа падает с головы, летит в какие-то тартарары — оттуда разве достать? И если в средние века кто горшок с помоями выливает со второго этажа, то обязательно ему на голову. И во все времена если где стреляют, то пуля обязательно попадает в неудачника. И он уходит, мертвый или живой, да нет, живой. Множество способов перепробовал неудачник, как перебраться в иной мир: кидался под гусеницы танков во время больших и малых войн и военных маневров, участвовал в тайных заговорах, которые были обречены... Неудачнику всегда чуть-чуть везло. И в далеких глубинах души ему чем-то нравилась жизнь.
Однажды ночью его разыскал генерал-лейтенант Рукавишников с револьвером на правом боку. Неудачник лежал на холодеющем песке пустыни.
— Вы пришли ко мне? — спросил он.
— К вам. Встать, когда с вами официально разговаривают.
Неудачник вскочил, отряхивая песок с одежды.
— Вы Вечный жид? Давайте чистосердечно. Люди хотят наконец знать правду.
— Вообще-то меня зовут Сергей Сергеевич...
— Жаль, — и генерал-лейтенант четко, по-военному повернулся и пошел прочь.