В моей семье генералов не было, и в те же самые, описанные Гайдаром, тридцатые годы, согласно рассказам моей бабки, люди в подмосковных деревнях ели траву и варили кору деревьев, чтобы выжить. И я вникаю в Гайдара с недоверием и осторожностью: понятно, что знаменитый советский писатель о многом умолчал. Развивал только те сюжеты, которые разрешала партия. Про смелых красных командиров и их детей; о том, как и те, и другие дерутся за правду.
После полуночи бабка приходит и твёрдой рукой выключает свет. У бабки с матерью уговор: не позволять внуку – мне – никаких полночных чтений, чтоб не портил глаза; если не пресечь вовремя, будет читать хоть до утра.
Однако под одеялом у меня давно припрятан фонарик, я укрываюсь с головой и продолжаю.
Тимур – отважный паренёк – создаёт в дачном посёлке отряд самообороны, организованный по всем новейшим правилам военного дела. Боевые действия ведутся против банды хулиганов, возглавляемой Мишкой Квакиным. Под защиту тимуровцев взяты дома и дачные участки красных командиров и рядовых солдат. На заборах рисуются пятиконечные звёзды: знак неприкосновенности. Такие участки хулиганы должны обходить стороной, яблонь по ночам не трясти и по мелочи не обворовывать. Число красных командиров, воюющих с фашистами, велико, красные звёзды появляются на множестве заборов, Мишка Квакин недоволен, но Тимур твёрдо стоит на своём и в конце концов побеждает.
Прекрасные, оригинальные имена у тимуровцев: одного звали Сима Симаков, другого Коля Колокольчиков, третьего – Гейка. Но и злодеи не уступают в живописности: ближайший помощник главаря банды имеет смешное прозвище «Фигура».
Помимо открытых сражений с хулиганами, команда Тимура занималась добрыми делами, благотворительностью, причём непременно тайной. Пока один член группы отвлекал хозяев дома болтовнёй, другие быстро и бесшумно собирали дрова в поленницу и носили воду из колодца. Эта часть похождений Тимура кажется мне странной, неправдоподобной. Никто из моих друзей и приятелей не верил в столь экстравагантные проявления пионерского благородства, – но я верил сам и доказывал прочим. Очевидно, что отряд Тимура был прежде всего военным подразделением, и тимуровцы – Гейка, Коля Колокольчиков и прочие – не только совершали благодеяния, но и тренировались для будущих разведывательных рейдов в фашистские тылы. Взвод тимуровцев существовал секретно, подпольно, словно не в дачном посёлке, а во вражеском окружении!
Вот в такие тяжёлые условия поставил тринадцатилетний Тимур свою команду.
Ну и, наконец, я полагал, вслед за Тимуром, что наивысшая степень благородства и чистоты души заключается именно в том, чтобы делать добро анонимно, без похвалы, без благодарности.
Если делать за похвалу – это уже получается не добро, а какая-то торговля.
Капитан Немо, допустим, тоже действовал скрытно, себя не афишировал. Одних бедняков спасал от смерти, другим дарил дорогостоящие жемчужины. И всё – молча, без разговоров.
Батарейка в фонарике понемногу садится; решаю сэкономить энергию, выключаю свет, закрываю бережно книгу и откладываю.
Но сон не идёт.
Конечно, рассуждаю я, удобнее устраивая под затылком твёрдую, маленькую бабкину подушку и закидывая руки за голову; Тимур – взрослый парень, ему уже тринадцать, а мне всего одиннадцать. Большие дела мне пока не по плечу. Бесконечные два года пройдут, прежде чем мой позвоночник удлинится и руки окрепнут. Ничего не поделаешь, надо ждать. Изучать мир, всё вокруг себя, облазить каждый овраг, исследовать каждую улицу.
Я лежу, смотрю в тёмный потолок, жду своего будущего, предощущаю его.
На стене висят часы с боем, огромные, как рояль; они звонко тикают и величественно отбивают каждую четверть часа.
Они гудят столь громко, что кажется – весь дом бы проснулся, все квартиры на всех пяти этажах. Но дом спит беспробудным пролетарским сном.
Первая смена на заводе – в восемь утра. Весь город просыпается в шесть ноль-ноль.
Все спят, всем с утра на работу.
Не спят только такие, как я, – дети, школьники; наслаждаются законными летними каникулами, ничего не делают, го́йдают, шастают, лазят, гоняют мяч, всласть транжирят счастливое детство в самой счастливой, честной и правильной стране планеты Земля.
Я встаю с кровати; спать совсем не хочется, наоборот: возбуждение заставляет меня отодвинуть штору и посмотреть в окна напротив: дома́ стоят близко, и мне виден свет на двух или трёх кухнях, и серые человеческие фигуры под жёлтым электрическим светом. Во многих квартирах живут старики – они не спят. Я наблюдаю чужой лаконичный стариковский быт. В одном окне сутулый и длиннорукий, похожий на сосредоточенную обезьяну человек в безразмерных чёрных трусах жадно пьёт из железного чайника, в другом окне старуха в халате помешивает мутовкой в облупленной кастрюле.
Увы, они не принадлежат к миру героев Гайдара. Как и я. Тот мир был давно, он в прошлом. Фашисты побеждены, люди сняли шинели и зажили мирно и медленно.
Новое утро нового дня вкатывается, как маслянистое яблоко из подмосковного дачного сада.
По утрам я в футбол не играю – совершаю пешие походы по городу. Город должен быть изучен. Тимур, командир собственной команды, придавал знанию местности первостепенное значение.
Хожу один, рассматриваю, в каждую щель и дыру засовываю нос.
У дверей хлебного разгружают машину, таскают лотки со свежими буханками. В следующем дворе возле парикмахерской коричневый человек в замасленном фартуке правит ножницы на переносном, элементарно устроенном точильном станке; сапогом надавливая на педаль, приводит во вращение круглый камень. Из-под лезвия с визгом летят густые искры. Закончив работу, человек снимает фартук и складывает свой станок, вешает на спину, укрепляет на плече широким засаленным ремнём и уходит, шаркая; и только когда уходит – становится виден его возраст. Лет семьдесят, оказывается, этому коричневому человеку, а когда работал – выглядел молодым.
Другая улица, другой двор; грузные пожилые женщины, собравшись клубом, на скамьях и вынесенных из квартир табуретах, играют в лото, зычно пересмеиваясь.
Третья улица, четвёртая; повсюду люди наслаждаются жизнью, летом, солнцем, чистотой, пивом, семечками, телевизорами, посиделками, чёрным и белым хлебом.
В середине пятой улицы, в местах, совершенно мне неизвестных, из-за угла выбегают двое мальчишек. Ниже ростом, но крепче и резче в движениях.
Коротко стриженные, с серыми круглыми лицами, острыми носами и оттопыренными ушами. Оба в старых растянутых свитерах с горлом; длинные тонкие шеи торчат из шерстяных горл, как стебли одуванчиков, смешные и немного позорные.
Они приближаются, я смотрю на них и думаю, что в жизни не носил таких растянутых ветхих свитеров со столь уродливыми геометрическими рисунками.
Они подходят – и первый сильно бьёт меня ладонью в плечо. У него глухой, сорванный голос.
– Деньги, быстро!
Они мои ровесники или даже младше.
Второй ничего не сказал, ударил кулаком в губы и нос. Удар не сильный, но резкий, решительный, обидный.
От неожиданности я тут же разрыдался.
– Мелочь давай! Быстрей!
Денег у меня не было, откуда.
У обоих серые, твёрдые, взрослые лица. Но деталей я уже не вижу, слёзы застилают глаза.
Я не знаю, что делать, нападение слишком стремительно, удары слишком жестоки.
К счастью, появляется случайный человек, женщина в приличной одежде со строгим лицом, из тех самых женщин, которые никогда не пройдут молча мимо очевидного безобразия.
– Эй, – кричит она решительно, – вы что это к мальчишке пристаёте?
Нападающие немедленно и бесшумно исчезают. Я продолжаю рыдать – к счастью, молча, сдерживая звуки в горле и опустив лицо, чтоб никто не видел. Женщина что-то говорит мне, спрашивает или советует, но я ничего не слышу, ухожу, мне стыдно перед ней за свои слёзы, за своё мгновенное унизительное поражение.
Но, пока возвращаюсь домой, через все пять улиц, понемногу успокаиваюсь. Перед женщиной уже не стыдно, – только перед самим собой. Конечно, сам виноват. Надо было стоять твёрже. Как Тимур перед Мишкой Квакиным. И бить в ответ. Правда, их было двое, они бы мне сразу навешали.
Короче говоря, тимуровец из меня пока плохой. Сам себя защитить не смог.
Но ничего, думаю я, всхлипывая и вытирая мокрые щёки. Ничего. Мне всего одиннадцать. Я ещё найду свою команду.
Бабкины тряпки
Бабка Аня слегла.
Мать уехала в отпуск и попросила меня – внука 35 лет – приглядеть.
Пришлось ехать из Москвы на малую родину, в Электросталь, тратить день.
Бабка и мать были страшно сильные женщины, настоящие супервумен из развитого социализма; они никогда не беспокоили своих мужчин из-за проблем со здоровьем, как-то сами старались перемочься, – но вот настал момент, когда сами не смогли.
Он всегда настаёт, такой момент, даже для самых крепких и независимых.
А крепче и независимей моей бабки и моей матери нельзя было сыскать женщин на всём белом свете.
Бабке исполнилось 83 года.
Невероятно стесняясь, отводя выцветшие глаза, она попросила меня выстирать её тряпки.
Ну, понятно, что́ это были за тряпки. Подробности не нужны.
Стиральной машины в её квартире не было. Я собрал тряпки в пакет, отвёз в квартиру родителей, там бросил в машину и нажал кнопки, а сам сел рядом и стал ждать.
Бабка Аня родилась в селе Казанское Богородского района Московской области. Это прямо на восток от Москвы, на территориях болотистых и неплодородных, где мужики от века не пахали землю, а ходили в отхожие промыслы.
В начале XX столетия именно там знаменитый фабрикант Савва Морозов учредил свои ткацкие мануфактуры: дешёвая рабочая сила, тысячи баб, в огородах у которых не росло ничего, кроме моркови; эти бабы охотно рванули в ткацкое дело.
Спустя 15 лет история повторилась, только теперь на сцену истории вышел промышленник и миллионер Николай Второв, впоследствии прозванный «русским Морганом».