Помимо жилищной реформы, Хрущёв провёл и другую радикальную реформу: пенсионную.
Граждане, работавшие на «вредных», «тяжёлых» и «горячих» производствах, получили право раннего выхода на пенсию: мужчины – в 50 лет, женщины – в 45 лет.
«Вредное», «горячее» и «тяжёлое» производство – то были не фигуры речи, а официальные юридические термины.
Бабка Анна к тому времени накопила двадцать лет «горячего стажа» – и в свои 45 оказалась пенсионеркой. Выплаты были увесистые, до 130 рублей в месяц, – это равнялось средней заработной плате по стране.
Все инженеры и учителя, милиционеры и шофёры, механизаторы и зоотехники, стоматологи и операторы машинного доения, крановщицы и продавщицы, – получали 120 или 130 рублей.
На тех, кто получал 150, смотрели с завистью, как на богатеев.
Академики, народные артисты и полярные лётчики – мизерная прослойка – имели 200 рублей и больше, и повсеместно считались небожителями.
И вот – благодать накрыла промышленный город Электросталь. Смех и благодушие разлились, как мёд. Улицы и дворы заполнили моложавые, бодрые, чрезвычайно довольные жизнью 50-летние пенсионеры и 45-летние пенсионерки, полностью обеспеченные материально.
Никита Хрущёв почитался ими как божество.
Я родился спустя много лет, но ещё застал – хорошо припоминаю, до сих пор чувствую – ауру благополучия, фарта, всеобщего довольства, царившую повсюду в городе Электросталь.
Они – бабка моя Анна и её подруги, коллеги, заводчане – вытащили счастливый билет.
Попали из избушек с печным отоплением – прямо в коммунизм.
Он настал, да. Я его видел. Я знаю его запах и вкус.
Он был построен. Он существовал в объективной реальности, данной нам в ощущениях.
Не везде и не для всех, конечно. Но в городе металлургов, на восток от Москвы, в середине шестидесятых годов, – он состоялся. И выглядел очень круто. Широко, привольно, комфортабельно, удобно – и, главное, справедливо.
Теперь, в конце второго десятилетия XXI века, мало кто может поверить, что когда-то, в свинцовую и голодную социалистическую эпоху, были в советской стране десятки тысяч людей, при жизни обретших натуральное счастье; бабушка Аня обрела.
После смерти деда Николая она так и не вышла замуж. Сосредоточилась на детях.
Старшую дочь – мою мать – вырастила в сугубой строгости.
Её квартира – окна во двор, четвёртый этаж – в несколько лет была обустроена в соответствии с представлениями бабки о «приличной», «настоящей», городской жизни. Массивные часы с маятником, солидно отбивавшие каждую четверть часа; книжный шкаф со стеклянными створками; 12 жёлтых томов «Детской энциклопедии», проштудированных мною, любимым внуком, от корки до корки; тяжёлые шторы цвета красного вина; круглый стол, окружённый хороводом венских стульев; повсюду ковры, коврики, гобелены – в холодной России люди привыкли занавешивать стены и покрывать полы коврами: сначала это делалось для тепла, потом, спустя столетия, – для уюта, который есть и всегда был синонимом тепла.
Крутится, гудит стиральная машина.
Перекатываются за прозрачной стеклянной линзой бабкины тряпки.
Сочится запах – старушечий, горький.
Проходит полчаса, час, два.
Я хожу по пустой родительской квартире, я жду, когда машина закончит работу, но машина не хочет останавливаться.
Я понимаю, что нажал не те кнопки.
Это чужая стиральная машина, не моя. Родительская. Я не справился с программой, я перепутал режимы стирки.
Я взрослый дядька, у меня – своя семья, жена и сын. Я приехал из Москвы в Электросталь, за 70 километров, позаботиться о старухе, пока моя мать в отъезде. Я не знаю, что мне делать.
У меня есть квартира, бизнес, холодильник «Bosch», микроволновая печь, итальянский костюм «Berluti» оттенка «бензин», автомобиль «Saab» с турбированным мотором в 230 лошадиных сил.
Но если я расскажу об этом своей бабке – она не поймёт, что такое оттенок «бензин», и тем более не поймёт, что такое турбированный мотор.
Нет, поймёт, конечно, – если расскажу подробно; но я не хочу.
Я, может быть, наделал бы для бабки новых тряпок, – но не знаю, где их взять. Разодрать какую-нибудь простыню? Но у меня нет разрешения матери на то, чтоб испортить простыню.
Вращается барабан, пенится порошок. Конца не видать.
Я сижу рядом и жду.
Я не могу предать бабку Анну, я обещал отстирать её тряпки и вернуть чистые – и я настроен сделать это во что бы то ни стало. Так меня обучили.
Бабка Анна много для меня значила и значит.
Она восставала за моей спиной – высокая, плечистая, всегда уверенная, всегда модно одетая, завитая, накрашенная, смелая, яркая; а главное – невероятно сильная.
После двух десятилетий в обдирочном цехе она не боялась никакой физической нагрузки.
Страх перед мужчинами тоже был ей неведом. Это свойство передалось моей матери: сколько помню, она никогда ничего не боялась, не вибрировала в мужицких компаниях, в плацкартных поездах, и даже просто на улице, перед хулиганами, перед пьяными дураками.
Бабка полностью перелила в старшую дочь всю свою волю, всё упрямство и всё бесстрашие.
Традиционная парадигма – прилепиться к мужу, зависеть от него, рожать ему потомство, сидеть дома, греть семейный очаг – отвергалась этими женщинами. Киндер, кюхе, кирхе – этого не было.
Мать, как и бабка Анна, всегда работала наравне с мужчинами. А после работы, придя домой, кормила и обстирывала своего мужа, а когда появились дети (я, например) – и детей тоже.
Главное правило бабки Анны было простым: семья создаётся женской жертвой.
Эту поговорку я слышал несколько раз. Конечно, я – умный мальчик – подслушивал все семейные разговоры, даже если они происходили поздним вечером, за закрытыми дверями кухни.
Семья есть жертва женщины.
Я не могу судить, хороша или плоха была эта бабкина максима.
Очевидно, она была несправедлива.
Но я появился на свет и был взращён женщинами, исповедующими женскую жертвенность.
В любые времена и эпохи, в любые погоды мужчину в моей семье ждала горячая еда, чистая уютная комната, тёплая постель, свежее бельё.
В конце концов, после трёх часов ожидания, я выключаю машину. Вынимаю тряпки.
Они уже не пахнут. Они выглядят как чистые.
Я выношу их на балкон и развешиваю для просушки. Балконные окна тут же запотевают.
Я думаю о том, что бабке Анне, в общем, досталась долгая и счастливая жизнь.
После ухода мужа она прожила ещё целую эпоху: почти четыре десятилетия.
Много возилась с внуками от старшей дочери (я и есть один из тех внуков), потом с внуками от младшего сына.
Громадная физическая сила и железная воля не мешали ей наслаждаться общением с малышами.
Огромная женская любовь была заключена в ней; без этой любви не работает никакая воля и никакое упрямство; бабку Анну вели по жизни в первую очередь любовь, кровные узы, сердечные родственные обязательства.
Последние её годы вышли грустными. Любимый младший сын, Игорь Николаевич, понемногу спился, деградировал, его дети выросли, а сам он, наоборот, ссохся, потух, остыл – и осел в квартире матери, 50-летним нахлебником.
Мне пришлось заночевать в родительской квартире: бабкины тряпки высохли только наутро. Гладить их я не стал, покидал в мешок и отвёз.
Потом вернулась из отпуска мать. Посмеялась надо мной. Сказала, что тряпки надо было просто выбросить. Я возражал. А что мне было делать? Где бы я взял другие тряпки?
Я в этом ничего не понимал. Я не знал, как 80-летние старухи обходятся со своими естественными надобностями.
Мать улыбалась. Она ни в коем случае не упрекала меня.
Это была женская, интимная история, в которую меня, взрослого мужчину, вовлекли случайно. Это было их, женское дело.
История стирки бабкиных тряпок даже не стала анекдотом.
Через месяц бабка Анна умерла.
Я вспоминал её реплики, её взгляды, её просьбы, – и понимал: она не собиралась умирать. Она хотела ещё пожить.
Не знаю, почему. Не хочу искать объяснения. Но помню и не забуду: моя бабка в свои 83 года, уже не имея сил встать с одра, – хотела пожить ещё.
И те тряпки тоже были – свидетельство желания жить дальше.
Но умерла.
Её младший сын Игорь пережил свою мать едва на год.
Опытные люди говорят – такое бывает повсеместно. Двое живут, заботясь и соучаствуя друг в друге. Муж и жена. Или – старуха-мать и взрослый сын.
Потом, когда один умирает, – второй не выдерживает разрыва и тоже уходит к праотцам.
Так они ушли, с разницей в один год.
И всё кончилось.
Кончился развитой социализм, кончились большие пенсионные выплаты, кончились пенящиеся фонтаны и розовые клумбы. Обветшали и рухнули девушки с вёслами.
Кончился Советский Союз.
Бабка Анна пережила его на два десятилетия. И, между прочим, успела насладиться удовольствиями нового мира. Внимательно смотрела вошедшие в моду мексиканские телесериалы, вникала в перипетии, сопереживала персонажам.
Не выходила из дома, не «намазав» губы.
Чувствуете разницу между выражениями «накрасить губы» и «намазать губы»? Вот бабка моя – «мазала» губы. Поздние поколения уже «красили».
Мир, в котором она прожила свою долгую жизнь, был суров, жесток и прекрасен.
Примеряя жизнь бабки Анны на свой, позднейший, капиталистический манер, я понимаю, что бабка Анна «круто поднялась».
Махнула через три ступени. Из избы – во дворец. От дровяной печки – в горячую ванну. От валенок и телогреек – к капроновым чулкам, кримпленовым платьям и перманенту. Из огорода с морковкой – в зелёный парк с фонтанами и статуями.
Понимаете, о чём я?
В течение жизни мы должны сделать рывок, качественный скачок. Из одного мира в другой мир. Оттуда – сюда. Из деревни – в город. От бедности к сытости, от убожества к изобилию, от угрюмства к веселью. В этом рывке и заключается наш смысл жизни.
Он в том, чтоб своим детям оставить новый мир, качественно лучший.