Наука жестока и цинична. Наука всегда готова уничтожить любую сладостную романтическую легенду в угоду примитивному механицизму.
Я убеждён, что великий Тур всю жизнь прожил внутри этого противоречия: с одной стороны, человек хочет верить в непознаваемые загадки и неразгадываемые тайны, с другой стороны – жаждет любую тайну разгадать, разоблачить, свести к примитиву, к унылой и неопровержимой математике.
Хейердал развенчал легенду острова Пасхи – но не всю и не до конца.
В последующие недели я в этом убедился.
Тот день – второй – закончился удивительно.
Окно моей комнаты выходило на пустырёк, шагов двадцать в поперечнике, сплошь заросший густейшей травой выше колена; едва я, уставший от чтения и от боли в заднице (велосипед – снаряд серьёзный), смежил глаза, как услышал: нечто огромное, бурно вздыхающее, пришло и зашуршало, засопело, зафыркало и затопало; выглянув, я обнаружил перед собой на расстоянии вытянутой руки морду лошади.
Латиноамериканский свободный выпас применялся не только в отношении рогатого скота – но для всех домашних животных вообще.
Лошадь – длинноногая, гладкая – пришла под моё окно устроиться на ночлег.
Я сунул ей кусок хлеба – не взяла, посмотрела равнодушно, отвернулась, – на кой ляд мне твой хлеб, ежели я на свободном выпасе! – поразмышляла, затем улеглась на бок в двух метрах от моего подоконника и затихла.
Так мы оба с нею заснули, практически рядом, разделённые лишь дощатой стеночкой.
От лошади веяло покоем, я ей позавидовал.
На некоторое время мне самому захотелось стать лошадью с острова Пасхи.
Той ночью мне приснилось родное село Узуново, пацаны в тренировочных штанах, заправленных в сбитые кирзачи, с круглыми рязанскими лицами.
Несколько следующих дней я израсходовал на пешие походы по столице острова и окрестностям.
Раз в неделю здесь устраивали специальный концерт для туристов, с танцами и исполнением песен под гитару укулеле. Я не пошёл смотреть, и вообще держался от туристов подальше; меня бесила мысль, что я сам – ебучий турист, такой же богатый обыватель, явившийся сюда, чтоб развеять буржуазную скуку.
Это был самообман, конечно.
В общем, народ рапа-нуи жил ничего себе, благополучно; по острову ездили две дюжины потёртых японских джипов-грузовичков, центральные улицы были замощены булыжником; здесь имелись полиция в белогвардейских фуражках, здравоохранение, школа и детские сады; ближний к моей гостинице детский сад назывался «Харе Нга Поки», что значило «счастливый ребёнок».
Я нашёл скромный особнячок с широкими окнами и доской с надписью «парламент» – то был местный центр власти, аналог Кремля. В отличие от Кремля, особнячок был закрыт на навесной замок.
На соседней улице возвышался скромный католический храм, а неподалёку – несколько сувенирных лавочек и местный географический музей.
В музее я провёл целый день, сделал множество фотографий и записей, и пять раз пожалел, что скверно читаю по-английски.
Цены в сувенирных лавках были совершенно ломовые; обильно предлагались к продаже разнообразные копии ритуальных крючков «мангаи» – тех самых, вырезаемых из костей врагов. Островитяне, выходит, никак не стеснялись своего кровавого прошлого. Впрочем, я бы тоже не стеснялся. В моей жизни был период, когда я был готов не только убить своего врага, но и съесть его.
Поедание плоти поверженного оппонента – известная мистическая практика многих народов мира.
А уж выточить из кости неприятеля полезный в хозяйстве предмет – вообще святое дело.
Глупо стыдиться собственной жестокости: она есть обратная сторона любви.
В конце концов я всё-таки потратился, купил за 200 долларов здешнее национальное оружие, боевое весло: хочешь – на лодке плыви, хочешь – по голове бей.
Мне было трудно представить сражения с использованием боевых вёсел, но рапа-нуи явно любили подраться. Известно, что в начале XIX века, в царствование императора Александра I, к острову подошёл русский корабль «Рюрик» – однако аборигены не дали гостям высадиться: несколько сотен бойцов собрались на берегу бухты Ханга-Роа и организовали оборону. Русским кораблём командовал легендарный капитан Отто Коцебу, сподвижник Крузенштерна, – он решил не доводить дело до греха, отменил десант и развернул судно, совершенно не расстроившись: в том плавании капитан Коцебу открыл в Тихом океане 400 островов, доселе неизвестных.
Вечерами я сидел на берегу, глядя в океан, и думал: с востока заселён этот волшебный остров или с запада? Как можно на утлой лодочке преодолеть практически бесконечную водяную пустыню?
Тур Хейердал преодолел, но он был энтузиаст-одиночка, чрезвычайно смелый человек. В девяностые годы сказали бы – «беспредельщик», а в десятые годы – «отстреленный».
Здесь, однако, речь шла не о подвиге единичного смельчака, но о миграции целых народов. Тысячи мужчин, женщин и детей, на флотилиях из сотен лодок и катамаранов, легко перемещались на расстояние в четыре и пять тысяч морских миль: дальше, чем от Москвы до Иркутска. Размах этого действа завораживал меня.
С другой стороны, размышлял я далее, если столетиями сожительствовать с океаном, если знать его норов, – отчего же не переплыть его?
Если здешнего островитянина, смуглого рапануйца, поместить вдруг в середину среднерусского леса, в глухой еловый бор, звенящий комарами и осами, где нога по колено утопает во мхах, – островитянин тоже, наверное, замрёт, окаменеет в суеверном страхе: как тут можно выжить?
А я выживаю легко.
Каждый вечер я выбирался на окраину города, на капище, ложился на тёплую землю, в здешнюю траву, устраивал под голову рюкзак – и смотрел, как в телевизор.
Северный человек вроде меня с изумлением и восторгом наблюдает ночное небо южного полушария.
Звёзд слишком много, они слишком яркие, их комбинации неопределимы.
Млечный Путь, изобильный и густой, чётко делит купол на две части.
От истуканов веет реликтовым угрюмством.
Побитые эрозией, обточенные ветрами и дождями, ночью на фоне звёзд идолы выглядят просто скалами, порождёнными природой, но их рукотворность очевидна, и заключённое в них некое древнее содержание хорошо чувствуется: от них исходит энергия, мана.
Не видно ни их глазных впадин, ни их длинных носов.
Звёзды ничего не освещают, кроме самих себя. Небо светится, но поверхность земли тонет в чернильном мраке. Я не угадываю собственную вытянутую руку.
Проходит какое-то время; может быть, пятнадцать минут, или три часа.
Лежать удобно, земля тёплая: её слой слишком тонок, и за жаркий день она прогревается вся; меньше метра глубины, а дальше – мягкий камень, дырчатый, чёрно-серый вулканический пепел, слежавшийся за сотни тысяч, миллионы лет.
Когда созерцание надоедает, я встаю и ухожу.
Кромешный мрак; я с трудом нащупываю тропинку, дважды спотыкаюсь о камни и падаю, защищая ладонью лицо, чтоб не разбить его.
Камни повсюду: всевозможные куски вулканической лавы, остроугольные, если неудачно упасть – можно сильно пораниться.
Я иду медленно. Впереди, примерно в полутора километрах, светятся огни Ханга-Роа. Я держу направление на эти огни.
Мне тут нравится. Я прихожу сюда каждый вечер.
На это капище, или на другое, – их несколько в ближайшей округе. До каждого проложена или тропа, или грунтовая дорога; я побывал везде.
От скуки я закуриваю, и в свете загоревшейся зажигалки вижу: ко мне приближаются две фигуры.
– Хэлло, – доносится из темноты.
Это звучит то ли как «алоха» – гавайское «здравствуйте», – то ли как «хэй», но ещё более напоминает просто хриплый выдох: э, стоять.
– Дай сигарету, – сказали из темноты, то ли по испански, то ли на местном языке; слово «сигарета» везде одинаковое.
Они подходят метра на два, держась рядом; я их скорее угадываю, чем различаю.
– Да, – говорю я, – да.
И протягиваю обоим по сигарете.
«Блять, – думаю, – вот попал. Сейчас по голове дадут и съедят. И крючков из моих костей наделают».
Двое из темноты не проявляют никаких враждебных намерений; только стоят и смотрят.
Я ощущаю страх, и понимаю, что эти двое тоже чувствуют мой страх, – возможно, они так развлекаются, пугают приезжих?
Для них я не совсем человек – некто вроде марсианина, совершенно посторонний, alien.
Я заплатил целое состояние, чтобы прилететь и посмотреть на то, что они видят каждый день.
О существовании щедрого журнала «Объява» они не подозревают.
Конечно, вряд ли они собираются поужинать мною; последний случай каннибализма в тихоокеанском регионе был зафиксирован сорок лет назад, далеко отсюда, на Маркизских островах.
Я прочитал об этом статью не далее как позавчера.
Но двое местных из темноты могли не читать ту статью.
Они медлят. Сигареты взяли, но не закуривают.
Ничего не будет, думаю я, не тронут, остров маленький, все всех знают, и полиция есть.
Местные вообще не являются, мягко сказать, образцами гостеприимства; все как один – себе на уме, за туристами не бегают – скорее, терпят; хотя живут все за счёт приезжих.
В первые дни я пытался сфотографировать нескольких рапануйцев, наиболее живописных. Жена – она у меня кинорежиссёр, немного понимает в изобразительном искусстве, – несколько раз говорила, что, если на изображении нет человека – значит, нет ничего. Вспомнив её слова, я хотел сделать несколько портретов аборигенов – но каждый раз, спрашивая разрешение, получал мгновенный резкий отказ.
Двое исчезают так же быстро, как появились. Вот же черти, думаю я, в темноте видят.
Шагаю дальше на слабых ногах. Курю четвёртую подряд.
Пачка кончается, завтра надо покупать другую.
Сигареты здесь дорогие, зато вкусные.
Думаю о том, что даже самый смелый человек легко может обосраться от страха, оказавшись вне привычного мира, в незнакомой ситуации.
Я вспоминаю, как задрожал и вспотел, когда они вышли из темноты; мог бы нашарить под ногами каменюку, сказать «а ну, сука, нахуй пошли» – но не нашарил, не сказал, дал заднюю.