Доходы Персуордена позволяли ему быть компанейским человеком, и дважды в неделю мне не давал уснуть шум пьянки и смеха, доносившийся из квартиры. Однажды, довольно поздно, в дверь постучали. В коридоре обнаружился Персуорден, бледный и довольно наглый — как будто им только что выстрелили из пушки. Около него стоял тучный морской кочегар, нерасполагающе уродливый — выглядящий, как все морские кочегары, — словно его ребенком продали в рабство. «Слушай, — пронзительно сказал Персуорден, — Помбаль говорил мне, что ты доктор. Не зайдешь посмотреть больного?» Как-то я сказал Жоржу, что год числился студентом-медиком, и в результате превратился во вполне оперившегося доктора. Он не только повествовал обо всех своих болячках, но однажды дошел до того, что стал убеждать меня сделать аборт непосредственно на его обеденном столе. Я поспешил сказать Персуордену, что, безусловно, доктором не являюсь, и посоветовал вызвать такового по телефону; но телефон не работал, а разбудить боаба не представлялось возможным, так что, больше обуреваемый бескорыстным любопытством, чем чем-нибудь еще, я накинул поверх пижамы макинтош и пошел по коридору. Вот так мы и встретились!
Открыв дверь, я оказался ослеплен резким светом и дымом. Пирушка, судя по всему, была необычной, потому что компания состояла из трех или четырех увечного вида морских курсантов и проститутки из таверны «Гольфо», пахнувшей просоленными руками и египетским виски, которая наклонялась над фигурой, сидящей на краю дивана — фигурой, в которой я теперь узнаю Мелиссу, но которая тогда была похожа на греческую комическую маску. Оказалось, что Мелисса бредила, но бесшумно, потому что голос у нее пропал — так что она походила на собственное киноизображение с пропавшим звуком. Черты ее лица казались обрушенными. Более опытная женщина, видимо, была охвачена паникой, и била ее по щекам и дергала за волосы, в то время как один из курсантов достаточно неловко брызгал на нее водой из тяжелого орнаментированного ночного горшка, который являлся одним из наиболее чтимых сокровищ Помбаля и имел знак королевских французских вооруженных сил на донышке. Где-то, вне моего поля зрения, кого-то тихо, вкрадчиво тошнило. Персуорден стоял около меня, обозревая все это, и выглядел так, будто ему было стыдно за самого себя.
С Мелиссы градом лил пот, а ее волосы склеились на макушке; когда я ворвался в круг ее мучителей, она вновь впала в ничего не выражающее дрожащее молчание, с постоянно выписанным на лице пронзительным криком. Было бы разумным выяснить, где она была и что пила и ела, но один взгляд на слезливую во хмелю, не вяжущую лыка компанию показал, что от них толку не добьешься. Тем не менее, схватив ближайшего ко мне парня, я начал допрашивать его, а шлюха из «Гольфо», сама пребывавшая на последнем градусе истерики, которую сдерживал только морской кочегар, стала кричать хриплым, жеманным голосом: «Испанка! Он заразил ее!» И, как крыса, вырвавшись из лап охранника, схватила свою сумочку и с треском шарахнула одного из моряков по голове. Должно быть, сумочка была набита гвоздями, потому что он сполз вниз и поднялся с осколками фаянсовой посуды в волосах.
Тогда она начала всхлипывать невнятным голосом и звать полицию. Три матроса устремились к ней, советуя, убеждая, умоляя ее перестать: никто не хотел встречи с морской полицией. Шаг за шагом она отступала. (В то же время я пощупал пульс у Мелиссы и, расстегнув блузку, послушал сердце. Я начал волноваться за нее и, в самом деле, за Персуордена, который занял стратегическую позицию за креслом и делал всем красноречивые жесты). Теперь начиналось веселье, потому что матросы загнали кричащую девушку в угол — но, к сожалению, рядом с декоративным шератоновским буфетом, в котором хранилась лелеемая Помбалем коллекция керамики. Пошарив за спиной, она нашла неистощимый запас боеприпасов и с диким криком восторга стала метать фарфор с точностью, равной которой я никогда не встречал. Воздух немедленно заполнился египетскими и греческими бутылочками из «слез», ушабтским и севрским фарфором. Естественно, не прошло и нескольких минут, как послышался всем знакомый и вызывающий ужас стук подбитых гвоздями ботинок, в то время как во всем доме стали зажигать свет. Испуг Персуордена имел под собой основание: как местный житель и достаточно известный человек, он не мог позволить себе оказаться замешанным в скандальной истории, которую египетские газетчики непременно раздуют из банальной драчки. Он успокоился только, когда я подал ему знак и стал заворачивать почти бесчувственное тело Мелиссы в какой-то ковер. Вместе мы протащили ее по коридору в благословенное уединение моей клетушки, где, как Клеопатру, мы развернули Мелиссу и положили на кровать.
Я вспомнил о существовании старого доктора-грека, который жил на той же улице; незадолго до этого я уже поднимал его по нашей темной лестнице, спотыкающегося, ругающегося на меланхолическом жаргоне и все время роняющего стетоскоп. Он счел Мелиссу очень больной, но его диагноз звучал пространно и неопределенно — в традициях города. «Это все, — сказал он, — недоедание, истерия, алкоголь, гашиш, туберкулез, испанка… угощайтесь! — и он жестом вынул из кармана все возможные болезни и предложил на выбор. Но он оказал и практическую помощь, предложив организовать для нее наутро койку в греческом госпитале. До завтрашнего же дня ее не стоило беспокоить.
Эту и следующие ночи я провел на кушетке в ногах Мелиссы. Пока я был на работе, она оставалась на попечении одноглазого Хамида, наивоспитаннейшего из берберов. Первые двенадцать часов ей действительно было очень плохо, иногда она бредила и испытывала мучительные приступы слепоты — мучительные, потому что они повергали ее в ужас. Но, будучи с ней нежно-грубыми, мы сумели передать ей достаточно смелости, чтобы преодолеть худшее, и к полудню следующего дня она уже достаточно окрепла, чтобы говорить шепотом. Доктор-грек был удовлетворен ходом дел. Он спросил, откуда она, и выражение преследуемой появилось на ее лице, когда она ответила: «Смирна», — она не назвала ни имени, ни адреса своих родителей, а когда он надавил на нее, Мелисса отвернулась к стене, и слезы муки тихо покатились из ее глаз. Доктор поднял руку больной и обследовал безымянный палец. «Видите, — сказал он мне с клинической бесстрастностью, указывая на отсутствие обручального кольца. — Вот почему. Ее семья отказалась от нее и выбросила за дверь. В наши дни это случается так часто…» и сочувственно потряс косматой головой. Мелисса не сказала ничего, но когда приехала санитарная карета, она тепло поблагодарила меня за помощь, прижала руку Хамида к своей щеке и удивила меня галантностью, к которой жизнь меня не приучила: «Если, когда я выйду, у вас не будет девушки, подумайте обо мне. Если вы позовете, я приду к вам».
Итак, я потерял ее из виду на месяц или более, и, честно говоря, я о ней не думал, имея и без того много забот. Потом, в жаркий пустой полдень, когда я сидел у окна, глядя как город разглаживает морщины от сна, я увидел другую Мелиссу, спускающуюся по улице и поворачивающую в затененную дверь нашего дома. Она постучалась в дверь и вошла с охапкой цветов: и сразу я почувствовал, что века отделяют меня от того забавного вечера. Что-то в ней было от той застенчивости, которую я видел потом, когда она собирала на оркестр в ночном клубе. Она выглядела, как скульптурная аллегория гордости с опущенной головой.
Раздражающая вежливость окружила меня. Я предложил ей стул и сам сел на краешек стула напротив. Цветы были для меня, да, но она не решалась сунуть букет мне в руки, и я увидел, как она в смятении оглядывается вокруг, ища вазу, куда можно было бы его поставить. У меня был только эмалированный таз, наполовину полный очищенной картошкой. Меня начал раздражать ее приход. Я был рад предложить ей чаю, но мой кипятильник сгорел, а на новый не хватало денег — в то время я круто сползал в долговую яму. Кроме того, я послал Хамида отутюжить мой единственный летний костюм и был одет в рваный халат. Она же, напротив, выглядела восхитительно элегантной, в новом летнем платье модели «виноградный лист» и соломенной шляпе, похожей на большой золотой колокол. Я начал страстно молиться, чтобы вернулся Хамид и развлек нас. Мне следовало предложить ей сигарету, но моя пачка была пуста, и пришлось взять сигарету у нее, из маленького филигранного портсигара, который она всегда носила с собой. Я выкурил сигарету с видом, вероятно, означавшим абсолютное спокойствие и поведал ей, что перешел на другую работу, около Сиди-Гарбр, что означает некоторое увеличение зарплаты. Она сказала, что возвращается на прежнее место; ее контракт был возобновлен, но денег платить будут меньше. После нескольких минут такого времяпрепровождения она сказала, что должна уходить, потому что за вечерним чаем у нее назначена встреча. Я проводил ее до лестничной клетки и предложил заходить еще, когда она пожелает. Она поблагодарила, все еще сжимая цветы, которые стеснялась сунуть мне в руки, и медленно пошла вниз по ступенькам. После того как она ушла, я сел на кровать и произнес все самые страшные ругательства, какие мог вспомнить на четырех языках, поскольку мне было не очень ясно, к кому именно я обращаюсь. Когда шаркающей походкой вошел Хамид, я все еще пребывал в ярости и обрушил свой гнев на его голову. Это его сильно удивило: прошло уже много лет с тех пор, как я выходил из себя в его присутствии, и он вернулся на кухню, что-то бормоча себе под нос, тряся головой и призывая на помощь духов.
После того как я оделся и ухитрился занять немного денег у Персуордена — на пути к почтовому ящику — я опять увидел Мелиссу, сидящую за угловым столиком в кофейне, — одну, подперевшую руками подбородок. Ее шляпа и сумочка лежали рядом, а сама она пристально смотрела в свою чашечку с видом задумчивой заинтересованности. Повинуясь внезапно возникшему желанию, я вошел и подсел к ней. Я пришел, сказал я, извиниться за то, что принял ее так плохо, но… и я стал описывать ей все обстоятельства, занимающие меня, ничего не упуская: сгоревший кипятильник, отсутствие Хамида, мой летний костюм. И как только я стал перечислять свалившиеся на меня беды, мне самому они стали казаться немного смешными и, изменив тональность, я стал перечислять их с мрачным раздражением, что вызвало у нее самый прекрасный смех из всех, когда-либо слышанных мною. Говоря о своих долгах я, признаться, несколько преувеличил, хотя, действительно, с ночи скандала Персуорден всегда был готов без колебаний ссудить меня небольшой суммой. И чтобы закончить, я сказал, что когда она при