Постыдный выдаю секрет:
От насекомых этих вредных
Богатым тоже спасу нет».
А пилигрим спросил: «Как можно,
В Альгамбре дивной затворясь,
Увидеть мир, где все ничтожно,
Болото, где разврат и грязь?»
Она сказала: «Я в смятенье
Мечтала рай нарисовать,
Без человека в запустенье
И солнцу там несдобровать.
Картины я не написала,
Недостает мне мастерства,
Сердца бы песней потрясала,
Но где же, где найти слова?
Оцепенело все живое,
На птиц напал великий мор
Вздыхает эхо гробовое,
В крови язвительный раздор.
Свой звездный лик, смертельно бледный,
Сокрыло небо в тусклой мгле
Передо мною ангел бедный
Лежит в оковах на земле».
Ответил странник: «Не взовьешься,
Сиянием окрылена,
Ты, бедный ангел, к свету рвешься,
Но солнцем ты ослеплена.
Твое призванье — светиться,
Пускай ты ввергнута во тьму,
Святого образа частица,
Дай к сердцу я тебя прижму!».
К нему прильнув, она страдала,
Ему позволив сострадать,
Грядущего не разгадала,
Хоть не могла его не ждать.
Так, возносясь над быстротечным,
Друг с другом чувствуя тепло,
Они уже дышали вечным,
И время к вечности пришло.
Спросил паломник в изумленье:
«Сердечко ли твое стучит?
Откуда это просветленье?
Что там сияет, что звучит?»
Малютка кротко в даль всмотрелась,
Вперяя взор в ночной простор,
И вся, как небо, разгорелась,
Где пламенеет звездный хор.
Она сказала: «Что творится?
Сердечку не забиться так
И волосам не заискриться,
То раздается мерный шаг».
Сиянью не было предела,
Вел путник под уздцы осла,
Та, что на ослике сидела,
Чиста, как лилия, была.
Увидев ангела в оковах,
Она покинула седло.
Явив отрадный мир в покровах,
Надежду слово принесло!
«Твои лишения суровы,
Но ты стремишься только в рай;
Разрушит Бог твои оковы,
Ты в рай вернешься, так и знай!
Не избегай моих объятий,
Послушай, бедное дитя,
Любовь становится дитятей,
Во мне тебя же обретя.
Свою дорогу твердо зная,
Отправься в дальние края,
За мой подол держись, родная,
Я тоже матушка твоя.
Баюкать в яслях будешь братца!
Развяжет он тебе крыла,
Чтобы до райских кущ добраться
Освобожденная могла.
Там нет зловредной паутины,
Чарующей Альгамбры нет,
Но там увидишь ты картины
Получше тех, что выбрал дед».
В ответ малютка: «Я повсюду,
У всех ворот, у всех дверей
За твой подол держаться буду,
Садись на ослика скорей!».
Спросила дева: «А скиталец,
Который там в грязи лежит?»
Малютка вспыхнула: «Страдалец!
Он сам за мною побежит!»
Услышал странник это слово,
Приободрился, встал затем
В преддверье Рождества святого
Он держит путь на Вифлеем.
Марией прозывалась дева,
Иосиф ночью вел осла,
И до пастушеского хлева
Дорога гладко пролегла.
Теперь скажу без промедленья,
Чей путь мы вскоре повторим:
Малютка — знаменье томленья,
Воображенье — пилигрим.
Старый Тассо прищурил белесые глаза на кресло, в котором обычно располагалась королевна Кримхильда. Юной красавицы сегодня на трапезе не было.
Из-за разноцветного готического окна замка раздавалось птичье пение:
Как золотая
Тень на жнивье —
Жизнь отлетает
В небытие.
Есть ли уловки
Годы сдержать?
Без остановки
Им пролетать.
Радость лишь может
Время спасти,
Радостный множит
К счастью пути.
Как же он славен
И умудрен!
Час его равен
Бездне времен!
Пьет он лобзанья
Словно вино, —
В светлом сиянье
Сладко оно!
КРИМХИЛЬДА
Пробудилась Королевна Кримхильда с тоскливым чувством непоправимости: всего лишь ощущение, как и в тот миг, когда она засыпала, но только внезапное и острое. И, ощущая чье-то присутствие подле своей постели, она ощутила одновременно, что этим присутствием все бесповоротно расстраивалось. Ощущение нахлынуло новой, второй волной, и с нею она переступила порог сознания, зная теперь, что надо ей было бы, лишь рассветет, поспешить к берегу моря, чтобы осознать свой сон. И Кримхильда снова попыталась ускользнуть в спасительную дрему, к своему ангелу, даже надеясь, что, возможно, этот чужой, неотрывный взгляд, который она продолжала чувствовать на себе, вдруг окажется взглядом отлетевшего ангела.
— Господи, помилуй! — прошептала королевна.
И затем она спросила из глубины своего сна:
— Ты — мой рыцарь?
Ответ был невнятен, и голос незнаком.
Что-то вздохнуло в ней.
— Ты не мой рыцарь… Уходи…
— Госпожа, — голос звучал робко, почти просительно. — Госпожа, вас уже ждут… ваша матушка, братья, гости, пожалуйте трапезничать.
— Кто? — словно не расслышав сказанного, спросила Кримхильда. — Кто здесь?
Солнечный свет резал глаза. Вторгаясь с южной стороны и наискось врезаясь в сводчатый потолок, острые стрелы солнца наполняли комнату теплом и светом утра. Под лучами заиграл пол, выложенный поблескивающими мозаичными плитками, засверкал тщательно начищенный канделябр со свечами и цветами, поток света охватил и дальний угол, где стоял стул и два небольших кресла.
— Кто со мной? — прошептала Кримхильда и, наконец, будто очнувшись, разглядела лицо своей служанки. На коленях у той лежал свиток, из которого она читала королевне ночью.
Будто дождавшись какого-то знака, служанка начала:
«Двое ворот открыты для снов: одни — роговые,
В них вылетают легко правдивые только виденья,
Белые створы других изукрашены костью
слоновой
Маны, однако, из них только лживые сны
высылают,
К ним, беседуя, вез Анхиз сивиллу с Энсем,
Костью слоновой блестя, распахнулись ворота
пред ними,
К спутникам кратким путем к судам
Эней возвратился,
Тотчас вдоль берега он поплыл в Кайетскую
гавань.
С носа летят якоря, корма у берега встала…» Королевна знала все это назубок. Она слушала, чтобы еще раз услышать знакомое, как слушают одну и ту же музыку. Такое отношение к книгам было вполне понятно, ибо в подавляющем большинстве фабула их ничего не значила для Кримхильды, а лишь красота слова и изысканность оборотов речи трогали ее.
Девушка читала превосходно: плавно, правильно, внешне непритязательно, со сдержанным драматизмом и столь естественно владея словами, что самые трудные книжные места приобретали в ее устах легкость импровизации и разговорную удобопроизносимость. Ее чтение проникало в сердце Кримхильды и отзывалось легким птичьим трепетом. Часто королевна так и засыпала, убаюканная этим ломким, но приятным голосом, который говорил так легко и умно. Но часто бывало и так, что она вмешивалась в чтение, поправляла выговор служанки, обращая и свое, и ее внимание на художественные достоинства необычной риторической прикрасы.
— Ты так хорошо читаешь, — сказала, потягиваясь, Кримхильда. — Тебе, наверное, тоже нравятся эти сказки больше других?
— Мое стремление, — ответила служанка, — угодить тебе, госпожа.
— По-твоему, эти песни красивы? — улыбнулась Кримхильда, расстегивая ночную рубашку.
— Да, довольно красивы, — сказала служанка. — Пожалуй, и красивы, и приторно — нежны.
Совершенно обнаженная, Кримхильда стояла посредине комнаты. Ее тело светилось каким-то волшебным блеском утренних лучей, преломленных радужной мозаикой готических окон. Глубоко вздохнув, она встряхнула своими белокурыми локонами и рассмеялась звонко, будто зазвенели первые весенние капли.
— Милая моя Фанни, — сказала она, вытянувшись, как стрела, — я не хочу идти к гостям; сначала ты прочтешь мне один из своих любимых рассказов, а потом… — она мягко прищурилась, — потом я тебе тоже что-то расскажу…
Фанни взяла старую толстую книгу, лежащую на подоконнике, открыла заложенную со вчерашнего дня страницу и начала медленно читать:
— В одном из отдаленных уголков белого света жил рыцарь, которого обыкновенно звали Белокурым Экбертом. Он был лет двадцати пяти или около того, высокого роста, короткие светлые волосы, густые и гладкие, обрамляли его бледное лицо со впалыми щеками. Он жил тихо, замкнуто, никогда не вмешивался в распри соседей и редко появлялся за стенами своего небольшого замка. Жена его столь же любила уединение, оба были сердечно привязаны друг к другу, и только о том горевали, что Бог не благословил их брака детьми.
Гости редко бывали у Экберта, а если и бывали, то ради них не делалось почти никаких изменений в обычном течении жизни супругов — умеренность господствовала в доме, где, казалось, сама бережливость правила всем. Экберт только тогда бывал весел, бодр, когда оставался один, в нем замечали какую-то замкнутость, какую-то тихую, сдержанную, обычно неприсущую молодым людям меланхолию.
Чаще всех приходил в замок Филипп Вальтер, человек, к которому Экберт был душевно привязан, находя образ мыслей его весьма сходным со своим. По-настоящему Вальтер жил в другом королевстве, но иногда по полугоду и более проводил в окрестностях замка Экберта, где собирал травы и камни и приводил их в порядок. У него было небольшое состояние, и он ни от кого не зависел.