Ночью, укутанная влажными от морского воздуха простынями, придавленная к кровати тяжестью маминой головы, я чувствовала, как в такт дыханию ее спящее тело расширяется и опадает. Живя в отеле, я привыкла спать одна. И теперь не могла заснуть — мама храпела. Я принялась считать капельки слюны, падавшие из ее приоткрытого рта мне на бок.
Утром я вышла на пляж, который стелился вдоль береговой линии Сокчхо. Хорошо гулять по кромке моря, пусть даже опутанной электрическими проводами. До Северной Кореи отсюда всего шестьдесят километров. Возле свай, в гавани, показался силуэт, угловатый и взъерошенный под ветром. Я вспомнила вчерашнюю страничку в паспорте и имя. Ян Керран. Он шел мне навстречу. Из-под сетей, сваленных на берегу, вынырнул пес и потрусил вслед за Керраном, обнюхивая его брюки. Портовый рабочий окликнул собаку. Керран остановился и погладил пса, сказав рабочему что-то вроде «That’s ok!», но хозяин все-таки увел его, и Керран зашагал дальше.
Он поравнялся со мной, я подошла первой.
— До чего же хорош этот зимний пейзаж! — воскликнул он, очертив взмахом руки берег. Его голос уносили порывы ветра.
Вряд ли он сказал это искренне. Но я улыбнулась. У пирса скрежетали грузовые суда.
— Давно работаете в здешнем отеле?
— С тех пор как закончила учебу.
Ветер сорвал с него шапку.
— Говорите погромче, — попросил Керран, снова надевая шапку.
Я смотрела на его узкое, осунувшееся лицо. Вместо того чтобы дать своему голосу больше силы, я шагнула ближе. Он спросил, что я изучала. Французскую и корейскую литературу.
— Значит, вы говорите по-французски.
— Да так, немножко.
На самом деле, французским я владела лучше, чем английским, на котором мы сейчас разговаривали, но стеснялась сказать об этом. К счастью, в ответ Керран лишь кивнул. Я чуть было не добавила, что своим французским во многом обязана смешанному происхождению, но сдержалась. Не стоит ему знать этого.
— Не подскажете, где тут можно раздобыть бумагу и чернила?
В январе здешний магазин канцтоваров закрыт. Я объяснила Керрану, как дойти до супермаркета.
— А не хотите составить мне компанию?
— Вообще-то у меня мало времени…
Он пристально посмотрел на меня исподлобья.
В конце концов я согласилась проводить его.
Мы шли по бетонным плитам. В центре этого бетонного пустыря — панорамная вышка, с которой разлеталась корейская поп-музыка. Хозяева ресторанов, в желтых ботинках и зеленых беретах, махали нам из своих заведений, словно изнутри аквариумов, приглашая зайти. Керран шел по Сокчхо, казалось, не обращая внимания ни на крабов, ни на вакуумные массажные банки, прилепленные к витринам.
— Чем думаете заняться в Сокчхо? Сейчас ведь зима.
— Мне нужен покой.
— Вы выбрали подходящее место, — улыбнулась я.
Керран никак не отреагировал. Может, разговор со мной утомил его. Впрочем, подумала я, глупо чувствовать себя виноватой из-за его угрюмого настроения и стремиться заполнить словами повисшее молчание. Керран просто попросил меня указать дорогу к магазину, и я не обязана развлекать его общением. К нему подбежал облезлый пес.
— Похоже, собаки любят вас.
Он мягко оттолкнул пса.
— Это потому, что я уже неделю не стирал одежду. Чем только она не пропахла, в точности как эти собаки.
— Так я же сказала, что могу постирать…
— Не хочу, чтобы вы измазали кровью и мою одежду тоже.
Если это шутка, то юмор Керрана чужд мне. Запах от него, однако, был приятным. Смесь имбиря и благовоний.
В супермаркете «Лот Март» он взял чернильное перо, долго вертел его в руках, потом положил на место, распечатал пачку с бумагой и стал нюхать листы. Я огляделась, проверяя, нет ли поблизости видеокамеры. Керран нюхал разные сорта бумаги. Похоже, ему нравилась наиболее шероховатая. Он пробовал ее на ощупь, подносил ко рту и изучал на вкус. Затем перешел к другой полке. Надорванные им пачки с бумагой я спешно прикрыла папками и последовала за ним. В магазине не оказалось того, что искал Керран. Ему нужны были сменные цилиндры для чернильных ручек и жидкие чернила тоже. Я спросила у кассира, тот принес два пузырька с чернилами из остатков на складе. Одни чернила японские, другие — корейские. Японские Керран брать не стал, они слишком быстро высыхают на бумаге, и захотел прямо в магазине опробовать корейские чернила. Кассир ответил, это не разрешено. Керран внимательно посмотрел на него. Повторил, что хочет попробовать. Кассир разозлился. Перейдя на корейский, я уговорила его, и он уступил. Открыв пузырек, Керран достал из кармана пальто блокнот в холщовом переплете и провел несколько линий. И в конце концов купил японские чернила.
На автобусной остановке мы стояли одни.
— Так, значит, вы из Франции.
— Из Нормандии.
Я кивнула, дав понять, что название мне знакомо.
— Слышали про Нормандию? — спросил он.
— Я читала Мопассана…
Он повернулся ко мне.
— Какой вы представляете себе Нормандию?
Я задумалась.
— Она красивая… Немного грустная.
— Моя Нормандия уже непохожа на ту, что в книгах Мопассана.
— Может быть. Но она как Сокчхо.
Керран не ответил. Ему никогда не узнать Сокчхо так, как знаю его я. Невозможно узнать этот город, если не родился там, не прожил его зимы, не впитал запахов, не понял вкуса осьминога. И одиночества.
— Вы много читаете? — спросил Керран.
— Прежде чем поступить в институт, читала много. Тогда я впускала книги в сердце.
А теперь читаю рассудком.
Он покачал головой и крепче сжал пакет с чернилами.
— Ну а вы?
— Читаю ли я?
— Чем вы занимаетесь?
— Рисую комиксы.
Слово «комиксы» прозвучало странно, как инородное. Я представила себе выставки и толпы читателей. Может, Керран угадал мои мысли. Комиксов я не читала.
— Место действия вашей очередной книги — здесь?
— Пока не знаю. Возможно.
— Вы в отпуске?
— В моем ремесле не бывает отпуска.
Он сел в автобус. Каждый из нас выбрал место у окна, по разные стороны прохода. День угасал. В окне я видела отражение Керрана и пакета у него на коленях. Он закрыл глаза. Резко очерчен нос. От уголков тонких губ спускались морщины. Я заметила, что он побрился. Переведя взгляд на его глаза, я поняла, что он тоже смотрит на меня через отражение в стекле. Тем же самым взглядом, какой был у него в день приезда, — приветливым и уставшим. Я опустила голову. Объявили нашу остановку. Прежде чем свернуть в свой переулок, Керран сказал, коснувшись моего плеча:
— Спасибо за сегодняшний день.
Тем вечером Керран снова не пришел в столовую. Почувствовав в себе смелость после нашей прогулки, я решила отнести ему ужин, выбрав еду менее острую, чем для других постояльцев.
Свет лампы выхватывал его силуэт с опавшими плечами — фигура словно вырезана на фоне обоев. Дверь приоткрыта. Стоя у порога, я видела, как его рука кружит над листом бумаги. Керран подложил под лист картонную папку и держал ее на коленях, сидя на краю кровати. Карандаш в его руке искал верные линии, двигаясь вверх, вниз, потом замирал и продолжал свой путь. Рисунок еще не обрел ясности. Керран пробовал, исследовал. Поправлял проложенные линии, будто собираясь отменить их, однако с каждым касанием карандаша контуры становились более четкими и уверенными. В чем состоял замысел рисунка, понять пока не удавалось. Сплетение ветвей, а может — нагромождение каких-то железяк. В конце концов я различила глаз. Темный глаз и прядь неубранных волос. На бумаге проступило женское лицо. Большие, очень большие глаза и маленький рот. Портрет был красивым, и карандаш уже мог закончить свою работу. Однако он продолжал шлифовать контуры, подправлял линии губ, подбородка, придавал взгляду живости. Затем Керран взял кисть и твердой рукой, не спеша, начал накладывать на бумагу чернила — женщина стала совсем черной, густой, кромешной, непроглядной и нездешней. Он отложил кисть и поставил пузырек на стол. Растеклось темное пятно. По ноге Керрана побежал паук, он не отогнал его. Сидел, разглядывая рисунок. Машинальным жестом оторвал уголок листа. Принялся жевать его.
С удивлением я отметила, что в меня прокрался страх. Я молча поставила ужин и ушла.
Лежа на кровати у себя в комнате, я рассеянно переворачивала страницы книги. Вошел Джун Ох. Под светом лампы — каштановые переливы в волосах. Он был у парикмахера.
— Мог бы постучаться.
Это Парк открыл ему дверь в отель. Джун Ох снял ботинки. С них медленно оплывал снег.
— Оставь за порогом.
Он сказал, что сейчас уйдет, если я стану продолжать в том же духе. А мне было все равно. Если хочет остаться, пусть поставит ботинки за дверь. Ворча, Джун Ох все-таки послушался, сел возле меня и спросил, что я читаю. Я показала обложку книги. Джун Ох взял мою руку и нырнул мне под свитер. Я почувствовала, как твердеют груди. Прикосновение его холодной с улицы руки растворялось в теле. Мне казалось, он всегда строго меня судит, оценивает, постоянно сравнивает с другими, мысленно прикидывает, достаточно ли я хороша для него, — хотя он никогда об этом не говорил. Я оттолкнула его. Джун Ох вздохнул. Потом достал свой телефон и показал сайт центра пластической хирургии в Каннамгу. Через два дня он едет туда на консультацию. Встал с кровати, посмотрелся в зеркало и сказал, что наверняка они станут отговаривать его от операции — согласятся, если только он будет настаивать, — и тем не менее он настроен подправить себе нос, подбородок и глаза. Джун Ох повернулся ко мне. Вдобавок сейчас во всех клиниках хорошие скидки, и на моем месте он задумался бы над переменой внешности, каталоги у него есть. Он потер ухо. И добавил, что всегда ведь можно усовершенствовать себя. Для меня это особенно важно, если я рассчитываю устроиться на работу в Сеуле. Впрочем, с моей гуманитарной специальностью внешность не так уж принципиальна. Все зависит от того, где работаешь. Он снова сел на кровать и положил руку мне на бедро. Я была в шерстяном платье и без колготок. Джун Ох провел пальцем по шраму на моей ноге — длинной, тонкой полосе, — который остался еще с детства, я тогда упала и напоролась на рыболовный крюк. Резким движением я отложила книгу в сторону.