Зимнее марево — страница 1 из 13

Зимнее марево

ПОВЕСТИ

СВЕТОФОР. ЦВЕТ — ЖЕЛТЫЙ

ПОЗДНИЕ ГОСТИ

Вечером позвонила мать. Голос у нее был усталый и тихий.

— Ну как у тебя?

— Все в порядке, — ответил я.

— Может, приедешь поужинать?

— Нет, спасибо.

— Деду позвони, — сказала она. — Когда ты с ним в последний раз говорил?

— Ладно, — пообещал я. Сходил за сигаретами, вновь вернулся к аппарату, но в дверь забарабанили.

В глазок я увидел вытянутых, как в кривом зеркале, Кирилла, какого-то типа в очках и девчонку с косичками.

Кирилл ворвался первым.

— Звонка, что ли, нет? — сказал я, пытаясь высвободиться из его объятий.

— Да ладно тебе! — весело закричал он. — Знакомься. Это мои друзья, Вадим и Ася.

Тип в очках вкрадчиво поклонился, был он по виду нам с Кириллом ровесником, с деловым скучным лицом и неподвижной улыбкой. Девчушка жалась к нему и робко кивала.

Я слова не успел вымолвить, Кирилл утащил меня в кухню.

— Это с моей новой работы парень, — зашептал он. — Из параллельного отдела. И его сестра. Ей завтра кровь из носу чертеж нужно сдать. Ну, ты понял?

— Кирилл, имей совесть. Ночь на дворе, — сказал я.

— Очень нужно, умоляю. — Он снова полез обниматься. — Час работы, и все в шоколаде. Ну?

Чтобы не мешать, мужчины удалились на кухню пить кофе. Ася осталась в комнате.

— Что там у вас? — спросил я.

Она открыла тетрадочку в голубой обложке. Я присвистнул.

— Это в школе теперь такие задания дают?

Девочка обиделась.

— Почему в школе? Я на втором курсе. — И вспыхнула. — Вы только не подумайте, что я всегда так… — за счет других… Я привыкла сама все делать. Просто стечение обстоятельств. Бабушка в больнице…

— В какой? — поинтересовался я, подбирая карандаши поострей.

— На Октябрьском поле.

— А, — сказал я. — У меня там врач знакомый. Можем, кстати, ей позвонить.

— Что вы. Спасибо.

— Серьезно, — сказал я и посмотрел на часы. — Если она дежурит…

Она еще больше покраснела.

— Я понимаю, мы не вовремя. Мне ужасно стыдно, поверьте…

Ее смущение меня развеселило.

— Да вам слова сказать нельзя. Хорошо, буду молчать.

Она смотрела из-под черной челочки.

Я чертил. Довольно легко шло, и зритель благодарный. Один раз выглянул к ребятам. Они слегка осовели от кофе и сигарет.

— Я тебе точно говорю, — лениво втолковывал Кирилл, — эта твоя затея как мыльный пузырь лопнет. Гаврилов не разрешит. Он и так чувствует, что Базыкин ему в затылок дышит. Ты лучше через Козырева. И все в шоколаде.

Он с неохотой поднял взгляд на меня.

— Ну, скоро ты?

Глаза пощипывать начало, когда я закончил. Выключил яркую лампу, сразу спать захотелось.

Сестра кликнула брата. Он возник в дверях, сделал успокаивающий жест, исчез. Кирилл вошел. Тип в очках — за ним следом, с черным портфелем и загадочным выражением лица. Молча и отчего-то пригибаясь, приблизился ко мне, извлек из портфеля бутылку коньяка.

— Кирилл, уйми человека, — попросил я.

— Давай возьмем? — сказал Кирилл. — Пригодится.

— Ты же знаешь, я только борзыми беру, — покачал головой я.

Кирилл оживился.

— Как там мой Чапа? — И руками развел: — Ну разве так можно? — Ища сочувствия, повернулся к брату с сестрой. — Такую собаку, такую симпатягу ему подарил, а он взял и отдал.

— Там уход лучше, — сказал я.

Кирилл только себя слышал.

— Тибетский терьер. Щенок. Игрушка.

Ася вступила:

— Вы меня спасли. Честное слово. Не знаю, как вас благодарить.

— В газету напиши: «Благородный поступок», — посоветовал Кирилл.

— Позвоните, проинформируйте, что поставят, — сказал я. — Может, я и насчет вашей бабушки разузнаю.

РАБОТА ЕСТЬ РАБОТА

Жара одуряла.

Мы и шторы опустили, и вентилятор включили на полную мощность — он яростно расталкивал душный, тяжелый воздух, который со всех сторон обволакивал, тормозил его пластиковые лопасти.

Только в коридоре, куда солнце приходило к вечеру, сохранилась относительная прохлада. Большинство сотрудников переместилось туда. Стояли группами, даже не курили. Дышали ртами, будто рыбы, выброшенные на берег.

— Обрати внимание, — сказал Даня, — в этом пекле все мухи сдохли. Обратил?

— По-моему, они, наоборот, тепло любят, — отозвался я.

— Не такую же парилку. Всему есть предел. Галеры, галеры…

Он уже второй день маялся: втулка у него не получалась. Приближался к кульману то с нежностью, лаской думал взять, то с остервенением. Но дудки. Он карандаш в угол отшвыривал. Садился за стол, вдохновенным жестом художника откидывал прядь со лба… Опять ничего. Ходил по комнате кругами, изливал желчь:

— В одной шведской фирме проделали эксперимент. На полгода подчиненных сделали начальниками, а начальников — подчиненными. И работа куда лучше пошла. Представляешь, вызываю Голубкину и так задумчиво говорю: «Что-то мне в вашем проекте не нравится. Вот здесь, в этом узле?» А?

Тут она и вплыла, легка на помине, наша Голубкина. В розовом платье с оборочками, в рыжем парике. Даня сразу прикусил язык.

Она по мою душу явилась.

— Валерий, хочу напомнить, к концу недели мы должны по первой позиции все сдать. Как у вас продвигается?

— Хорошо, — сказали.

— А как насчет квартальных премий? — не утерпел-таки Даня.

— Павел Павлович должен был к Спиридонову пойти. И не пошел, — сказала Голубкина.

Даня красноречиво вздохнул. Они с Голубкиной обменялись понимающими взглядами.

— А жара, жара, — сказал Даня. — Я сегодня ночью проснулся весь в поту. И сердце так нехорошо колотилось. Просто страшно сделалось.

Голубкина сочувственно вздохнула.

— Что поделаешь, Даниил Федорович. — И на пустующий стол Лаврентьева положила руку. Два массивных кольца, одно с малахитом. — Надо же… Полтора месяца болеет…

На меня посмотрела. Я промолчал.

— Временно кого-нибудь оформить, — циркулем что-то на ватмане вымеряя и вроде бы ни к кому не обращаясь, промурлыкал Даня.

— Я поговорю с директором, — пообещала Голубкина.

— Да вы и сами можете решить, — польстил Даня.

— Я поговорю с директором, — повторила она и вышла.

Зубы у Дани великолепные.

— В ее возрасте такие платья носить. Все-таки розовый цвет, что ни говори, — цвет надежды. Увидит кто-нибудь в толпе, устремится к ней… А как рассмотрит… Какие уж тут надежды. Утраченные иллюзии.

— Зачем ты Лаврентьева подставил? — сказал я.

Даня дернул плечом.

— А почему я должен тратить остатки пошатнувшегося здоровья и за кого-то вкалывать?

Заглянула Танечка-секретарша.

— Валера, зайди к Пал Палычу.

— Скажи ему о Лаврентьеве и о премиях. Пусть он как председатель месткома примет меры. Почему мы должны страдать? — успел крикнуть мне вслед Даня.

Пал Палыч сидел за огромным своим столом и, как ребенок фантики, перебирал кальки. Слабый румянец играл на щеках.

Что-то с ним творилось последнее время. Тяжеловатая набряклость обозначилась под глазами. В крупных мужчинах меланхолия особенно заметна.

— Постой, — сказал он, морщась от досады, что не может вспомнить. — Постой, зачем-то ты мне нужен был? Ах да, — тут он совсем очнулся. — А впрочем, так, пустяки, ничего…

НЕСЧАСТЛИВАЯ СКАМЕЙКА

— Здравствуйте, Ольга Максимовна, — сказал я.

— О, Валерий Викторович. Сколько зим, сколько лет.

— Неправда, — сказал я. — Лето только кончилось. И до зимы еще далеко.

— Извини, я неточно выразилась.

— Я чего звоню, — сказал я. — К вам в терапию недавно старушку привезли. Ты бы не могла поинтересоваться, что с ней?

— Конечно, узнаю. Фамилия?

— Что? Ах, ну да, фамилия… Слушай, я узнаю и подскочу, поговорим.

Дежурному старику на входе мое лицо должно бы примелькаться, однако он каждый раз, растопырив руки и кряхтя, кидается преграждать дорогу.

— Врач назначил, — не замедляя шага, бросаю я.

— Не шумите! Тихий час! — кричит он вдогонку.

В вестибюле прохлада, фикусы, больничный строгий неуют и запах — лекарств, чистоты, притаившегося страха…

В ординаторской Галочка и Света фасовали лекарства для раздачи.

— А где Ольга Максимовна? — спросил я.

— Суббота — день короткий, — весело отозвалась Галочка. Она точно и ловко отправляла таблетки в отсеки неглубокого пластмассового ящичка. Так, не глядя, опытные игроки сдают карты.

— Ты кстати заглянул, — сказала Света. Ее движения были куда медленней, автоматизм еще не выработался. — Тут больной один жалуется, матрац сполз. А у нас сил не хватает подтянуть.

Мужчина был грузный и лысый. Живот у него раздулся, одеяла хватило лишь по щиколотку. Когда мы вошли, он беспокойно завозился.

— Больной, вам нельзя шевелиться, — строго сказала Света.

Мужчина таращил на нее глаза и ничего не говорил. Я вспомнил об отце, но отогнал эти мысли.

Мы с двух сторон взялись за матрац и подтянули мужика повыше.

— Хороший из тебя санитар получится, — сказала Света.

— А куда она поехала? — спросил я.

Светка пожала плечами.

Галочка тем временем закончила с лекарствами и читала.

— В рабочее время, — пристыдил я ее.

Она молча показала обложку: «Хирургия».

— Пардон, — сказал я. — Беру свои обвинения назад. Я почему Ольгу Максимовну ищу? Она мне насчет старушки одной разузнать обещала. В терапии лежит.

Галочка укоризненно посмотрела большими черными глазами.

— Серьезно, — сказал я.

— Мы без врача не имеем права сведений давать. Еще перепутаем, — сказала Галочка.

— Ну вот, вынуждаешь меня к Ольге Максимовне домой ехать.

— Болтушка. — Галочка снова уткнулась в книгу.

— Если бы у вас о сотрудниках заботились и обеспечивали их телефонами, я бы ей не досаждал. А так вот приходится.

Света зевнула и прикрыла рот ладошкой.

— Мне кефир разносить. Помоги, а?

— Ну вы уж совсем, — сказал я. — Я вот Ольге расскажу. Работнички.

В автобусе удалось занять место с теневой стороны и даже у окна. Окно, правда, не открывалось. Достал газету, но раскрыть не успел, автобус повернул, солнце ослепило и пошло жарить. Я расстегнул рубашку, заслонился газетой.

Сосед дремал, положив руки на спинку переднего сиденья. Очнулся, поднял голову и спросил:

— А сколько в Нуёрке населения?

— Не знаю, — пожал я плечами.

— На прошлой неделе по телевизору говорили… Каждую минуту там пацан рождается. А Форд каждую минуту выпускает два автомобиля. Вот я и думаю, скоро машин больше, чем людей, будет.

От автобусной остановки вела к ее дому через пустырь протоптанная дорожка. Повсюду валялись остатки стройматериалов: битый кирпич, обрезки труб, раскрошившиеся железобетонные плиты. Кое-где травка начинала пробиваться, подорожник.

Солнце глянцево отражалось в окнах новеньких домов.

Я свернул с тропинки. На краю пустыря был овраг, по дну его бежал от фабрики спортинвентаря мутный мыльный ручей. Над оврагом стоял когда-то деревянный дом. Теперь лишь красный остов прямоугольной рамой лежал на земле. И ограду снесли, а сад пожалели.

Земля здесь мягкая, ухоженная, пружинит под ногами.

Я посидел на кирпичном остове, покурил. Свежестью и прохладой веяло от деревьев. Как на даче.

Едва вышел из лифта, Чапа залился лаем. Узнал. Я подошел к двери. Позвонил. Никого.

— Чапа, Чапа, — сказал я. — А где же твоя хозяйка?

Он заскулил.

— Не грусти, я сейчас вернусь, — пообещал я.

Он тявкнул отрывисто, обиженно.

Я сходил в универсам неподалеку, купил Чапе суповой набор. Встал в очередь к телефону-автомату.

Дед долго не снимал трубку. Я уж решил, его нет. Наконец прорезался торжественный и громкий, будто дед перед большим стечением народа выступал, голос:

— Кто это? Кто это? Я слушаю.

— Это я, Валера, — крикнул я.

— Кого?

— Дедушка, это я, Валерий!

— У нас таких нет, — сказал дед.

Я набрал в легкие побольше воздуха:

— Это твой внук!

— Не могу вам сказать, — и повесил трубку.

Попытался еще разок.

— Извините, я плохо слышу, — сказал дед.

— Да это я, Валера, — выходя из себя и одновременно жалея деда, крикнул я.

— Я таких не знаю, — печально сказал дед.

И снова короткие гудки.

Чапа прямо зашелся в лае, когда я вышел из лифта. Учуял гостинец.

— Чапа, прекрати, — крикнула Ольга.

— А нос-то, как нос обгорел, — перебил ее мужской голос.

Я нажал кнопку звонка.

В квартире наступила тишина. Только Чапа, повизгивая, скребся в дверь. Я еще раз позвонил. Еще и еще раз.

В голове слегка помутилось, как после донорского пункта.

Спустился вниз и сел на скамеечке под козырьком подъезда. Старуха с опухшим, морщинистым лицом тяжело опустилась рядом. От соседства мне стало совсем муторно.

Я снова поднялся на пятый этаж. Снова позвонил.

Чапа залаял, но издали — видно, его заперли в кухне.

Старуха сидела, не уходила.

— А где ребеночек ваш? — спросила она.

— Какой ребеночек?

— Вы ведь здесь живете? Нет? Ах извините, обозналась.

Я как бы оглох. То, что творилось внутри, было гораздо сильней, громче всего извне. И как-то нужно было из этого состояния выкарабкаться.

— Я приезжий, — сказал я. — К другу зашел. А его нет.

— Тут молодой человек один очень на вас похож. С колясочкой все гуляет. У вас тоже детишки есть?

— Нет, — сказал я.

— Ну, будут. Несчастливая эта скамейка, — старуха костяшками постучала по деревянным брускам. — Все время кто-нибудь сидит и дождаться не может. На той неделе муж с женой целый день кого-то караулили. Тоже приезжие. Так и ушли.

«Я-то дождусь», — подумал я.

Старуха исчезла, двое ребят плюхнулись рядом.

— Ну, молодцы наши, — заговорили они вроде бы между собой, но поглядывая в мою сторону.

— Молодцы, молодцы. Во всех заплывах победили…

— Жаль, не видел, — сказал я.

— Вечером будут повторять.

Он вышел, когда начали загораться окна. Я сразу понял, что это он. Резкий подбородок, черные жесткие волосы. Джинсовая голубая рубашка с закатанными рукавами. Прошел к темно-зеленым «Жигулям»-пикапу, позвенел ключами.

Такие решения созревают мгновенно и как бы помимо тебя.

— Вы не в центр? — подскочил я к нему.

Он оценивающе на меня посмотрел.

— Куда вам нужно?

— Все равно, — сказал я.

Он залез в машину, распахнул переднюю дверь.

— Если можно, я сзади, — сказал я.

В нагретой солнцем машине пахло синтетикой, бензином.

— Друзей ждал, а они не пришли, — я развивал послужившую мне легенду.

Он смотрел на мое отражение в зеркальце.

— Плохо без телефона, — продолжал я. — Ни о чем не договоришься. А вы давно здесь живете?

На этот раз он на меня не смотрел, потому что подъезжал к перекрестку, и ответил, только когда его миновал:

— Я здесь не живу.

— С ума сойти тут жить, — подхватил я. — Выселки. А вы где живете?

Он понял мой вопрос по-своему.

— Я тебя довезу, куда скажешь.

Руки уверенно держали руль. Красивые, загорелые. И профиль у него был красивый.

— Если тебе что понадобится, — сказал я, — у меня парень знакомый на станции техобслуживания. А тебя как звать?

— Борис, — вполне дружелюбно сообщил он.

— Ты где работаешь?

— Импорт, экспорт…

— Говорят, Форд две машины в минуту выпускает, — сказал я. — Правда это?

Он усмехнулся.

— Останови здесь, — попросил я.

Достал три рубля, протянул. Он кивком поблагодарил, спрятал деньги в нагрудный карман.

Я в последний раз посмотрел на него.

Дома пил воду из-под крана. Ложился, вставал, брал книгу и тут же отбрасывал. Потом забылся и видел: надо мной попеременно склонялись два врача в белых халатах и шапочках. Один — с седой бородкой, в пенсне, второй — молодой, с черными баками и карими глазами. «Плохо. Совсем плохо», — говорили они друг другу и скорбно качали головами.

ДВА ПАКЕТА МОЛОКА

Я бы ее не узнал, если бы она меня не окликнула. Вполне современная девушка, Модная сумка через плечо. И косички исчезли.

— Спасибо огромное. Я за чертеж пятерку получила.

— Поздравляю.

— Мы здесь рядом живем. Пойдемте, я вас с мамой познакомлю?

— А с папой? — спросил я.

— И с бабушкой! Бабушка уже дома.

За день город прокалился, небо будто пылью пропитано. Да еще машины отравляли атмосферу, сдержанно рокотали, скопившись у перекрестка.

— В воскресенье мы с подружками за грибами отправились. Рано, с первым поездом. Какой-то дядька подсказал, где сходить. Сошли. Леса не видно, пока до него добрались, устали ужасно. На полянке полежали, отдохнули. Дело к вечеру, есть хочется. Пришли в деревню. Возле старенького домика на отшибе бабушка в платочке стоит, щеку подперла, пригорюнилась. Мы ей говорим: «Бабушка, дай молочка». Думали, у нее корова. А она выносит два пакета, Мы как прыснем…

Так незаметно проводил до самого дома.

— Не хочется прощаться, — сказала она. — Сейчас опять за учебники.

Я с легким прищуром на нее посмотрел. Нет, не поняла. Не научилась еще таких взглядов понимать.

«А может, это как раз то, что нужно, — подумал я. — Может, это вообще все, что нужно в жизни?»

ПРОГУЛКА

Я стоял у окна. В комнате никого. Дело шло к вечеру. Небо серое и тяжелое. Совсем рядом, над крышей дома через дорогу, одна за другой почти без перерывов бесшумно сверкали молнии.

Дверь отворилась, вошел Пал Палыч.

— Так-так, — он рассеянно глянул на Данин кульман, прошелся между столов. — Грустишь?

Я не ответил.

Пал Палыч вздохнул, сел за стол Лаврентьева, сдвинул в сторону испорченные ватманы, мы их с Даней временно туда складывали. Я ждал, он что-нибудь скажет, но он погрузился в задумчивость.

Тучи медленно наползали с запада. Воробьи спешили вычирикать обычную норму до начала грозы.

— Какие у тебя на вечер планы? — неожиданно спросил Пал Палыч.

Глаза у меня вопреки желанию забегали.

— Так, — неопределенно сказал я. — К матери обещал зайти…

— А. Ну все. Все, — он рубанул ладонью воздух, отказываясь от посягательств на мое личное время.

— А что? — полюбопытствовал я.

— Да так…

Я пожал плечами, как бы не настаивая, но обижаясь.

— Пройтись после работы хотел, — сказал Пал Палыч. — Погулять. Думал, ты мне компанию составишь.

— А чего? Можно, — сказал я.

Воздух, плотный и сырой, прилипал к лицу, и ладони сделались влажными. Пал Палыч мощно, как ледокол, торил дорогу в людской толчее… Я с трудом поспевал за ним, держась в кильватере и гадая о маршруте.

Первым пунктом оказался гастроном. Порыскав в молочном отделе, Пал Палыч спросил:

— Ты домой будешь что-нибудь брать?

Я посмотрел на очередь у прилавка.

— Да это недолго, — сказал Пал Палыч. — Становись в отдел, а я в кассу.

В булочной мы управились значительно быстрей. После этого шли, кажется, без всякой цели — видно, фантазия Пал Палыча иссякла. Сзади я скептически обозревал его: шлица пиджака расходилась от поясницы широким треугольником.

Темнело быстрей, чем обычно. И, наконец, хлынуло. Пал Палыч замер в растерянности. Я подхватил его под руки и потащил в кафе на другую сторону улицы.

Он плохо гармонировал с легкомысленной обстановкой этого заведения. С большим трудом устроился на изящном металлическом стульчике. Сидел на нем, как тесто, которое через край кастрюли переваливается. Здоровенный портфель боялся из рук выпустить, держал на коленях. Официант за спиной Пал Палыча подмигнул мне и, показав на него глазами, состроил рожу. Я отвернулся, не желая его поощрять.

Дождь грохотал в трубах. Огромное окно, возле которого мы сидели, будто завесили плотными жалюзи.

Вбежали двое мужчин. Воротники пиджаков подняты, возле ног сразу натекло по огромной луже. Долго причесывались, отряхивались, как щенки после купания.

Пал Палыч, далеко отставив руку, вгляделся в старенькие свои часы на кожаном ремешке.

— Еще один день прошел, — сказал он. — А что сделано? Каждый день — это жизнь в миниатюре. В нем всего понемногу: работы и отдыха, радости и печали. Что-то ты приобретаешь, а что-то утрачиваешь, иначе день не полон, не прожит, как надо…

Мужчины, пользуясь тем, что в кафе пусто, разулись. Официант сделал им замечание, они кивнули, но ботинки не надели.

— Ты доволен сегодняшним днем? — спросил Пал Палыч.

Я пожал плечами.

— А ведь каждый день — один-единственный, он никогда не повторится. Я раньше думал: сегодня абы как проживу, а завтра… Но завтра — это уже совсем другой день.

Официант принес заказ. Пал Палыч налил минеральной воды, поднял бокал и забыл о нем.

— Знаешь, что такое любимая женщина? — снова заговорил он, — Это женщина, с которой тебе всегда хорошо. Утром и днем, в радости, в беде. Даже когда совсем плохо, а посмотришь на нее — и тебе хорошо. Говорят: «Ищите женщину». Это правильно, очень правильно. В истоке наших поступков почти всегда женщина. Делаешь что-то, а сам думаешь, как бы она к этому отнеслась.

Только что сидел весь опущенный, расслабленный и вдруг воодушевился.

— Для меня всегда на первом месте работа. Успокаиваешься, только поняв, что сумел время преобразовать, материализовать, что ли. Своим трудом его овеществил. А?

«Этот вечер никогда не кончится», — подумал я.

К нам подсел один из промокших мужчин. В носках. Он старался держать голову прямо, она сваливалась набок.

Пал Палыч болезненно поморщился.

— Уйди, — внятно сказал я мужчине.

Он поднялся, с грохотом опрокинув стул.

Дождь кончился.

На пустынной набережной хозяйничал ветер. По реке плыл ярко освещенный речной трамвайчик, музыка в радиорубке наяривала вовсю, хотя пассажиров на палубе не было видно.

— А если нам по реке прокатиться? — предложил Пал Палыч.

— Поздно уже, — сказал я.

— Разве поздно?

Он облокотился о каменный парапет и громко крикнул вслед удаляющемуся пароходу:

— Эгей!

Дрожащий звук долго висел над водой.

Замедлив шаги и пристально на нас посмотрев, проследовал милиционер.

— Можем ко мне пойти, — предложил я.

— Да нет, не стоит, — сказал Пал Палыч. — А впрочем, поехали.

Он сел в угол, под торшер, в одну точку уставясь. Отбрасывал мрачную тень на обои. Предложенное мной яблоко машинально схрумкал.

— Ты не беспокойся, я сейчас уйду.

Но огрызок в пепельнице покоричневел, а он все сидел.

НЕДОСКАЗАННОЕ

Разве нельзя понимать друг друга молча?

Пал Палыч сказал:

— Каждому по силам заглянуть в будущее ровно настолько, чтобы увидеть: это мгновение, этот час, этот день, этот год пройдет, и то, чего не сделал сейчас, может быть, уже не сделаешь никогда. Каждый способен заглянуть в будущее на один поступок — тот, который нужно совершать именно в эту минуту. И там, в будущем, которое наступит в следующее мгновение, об этом поступке вспомнится — как о совершенном или несовершенном. Отвернуться, пройти мимо — легче не бывает. Иногда я думаю: главное — начать… Пусть с мелочи, с пустяка. Помочь донести тяжелую сумку… Уступить место… А продолжение придет само, и уже не сможешь остановиться. Будешь разматываться, словно клубок шерсти. Понимание рождается из доброты. Поступки, которыми ты одаришь других, породят другие добрые поступки. Цепная реакция будет умножать их число ежедневно. Да так и должно быть. Каждый, кто принимает добро, должен тут же поделиться с другими, с первым встречным, с каждым, кто нуждается в твоей помощи. Но опускаются руки, гаснет улыбка, если натыкаешься на злой взгляд, слышишь недоброе слово. Немногим хватало терпения… Да, доброта, сочувствие даются вычитанием из личного запаса времени, сил. Вычитанием из твоей жизни, которая проходит… Столько вокруг неустроенности, хлопот и забот, что кажется, жизни не хватит… Этому — улыбнуться, тому — помочь, третьему — одолжить, пятого — навестить, десятого — успокоить. Как исхитриться все успеть?

ЛЕТАЙТЕ САМОЛЕТАМИ АЭРОФЛОТА

Утро вечера мудреней. Утро больней ночи.

Тянулось время, томительно вытянулись строгие белые корпуса.

На последнем этаже, в операционной, горели резкие и холодные, как блиц, голубые лампы.

Ветерок принес с клумбы приторный запах цветов.

Со звоном захлопнулась где-то фрамуга. Шумно зааплодировав, снялся с карниза голубь. Две женщины в белых халатах везли на тележке погромыхивающие алюминиевые котлы.

От ворот двигалась стайка медсестричек. Утренняя смена. Одна то и дело забегала вперед, демонстрируя подругам новое платье. Те одобрительно щебетали. Галочка подошла ко мне.

— Ольгу Максимовну ждешь?

— Ну? — сказал я.

— Она вчера уехала. В тур. Ленинград — Минск — Таллин.

Я медленно раскачивался на каблуках, не зная, что сказать. Наконец вымолвил:

— Хорошо живете.

И не оглядываясь пошел к воротам.

Даня с утра подводил философскую базу под очередную свою неудачу.

— В сущности, жизнь человека — постоянный переход из одного стада в другое. Из школы — в институт, из института — в трудовой коллектив… До чего надоело каждое утро себя за шиворот на службу тащить!

— Ты Голубкиной это скажи, — огрызнулся я.

Пал Палыч принимал поляков. Я ему записку оставил. И Танечку предупредил.

— Шутишь, что ли? — не поверила она.

— На два дня, — сказал я.

В аэропорту, вот где чувствуешь себя по-настоящему современным человеком. Ревут двигатели, взмывают и приземляются металлические махины, а тебя этим не удивишь. Ты и сам сейчас сядешь в такую. Идешь чуть лениво, будто тебе каждый день доводится одолевать эту немыслимую высоту, с которой не разглядеть даже вершину Памира, словно тебя, поднимающегося по трапу, видят твои прадедушки и прабабушки, которые такой ужасной участи для потомка и вообразить не могли. И дабы их успокоить, ты улыбаешься, показывая, сколь необоснованно их волнение. И даже чувство покровительственной гордости испытываешь — ведь как-никак приобщен к тайне появления этих гигантов. Видел, как они зарождались в проектах. Но при воспоминании о работе — кульманах и карандашах — нехорошо саднит под ложечкой.

Садишься в жестковатое кресло. Можно вздремнуть. Или почитать. Современный человек не привык впустую тратить время.

— Пристегните ремни. — Стюардесса идет по салону, проверяя, все ли исполнили требование. Самолет выруливает на взлетную полосу. Быстрей, еще быстрей, чтоб дух захватило. Легкая перегрузочка, скрежет, как по гравию… Оторвались.

Мощно и ровно работают двигатели. И вдруг провал, падение, сердце екает… Воздушная яма.

В Ленинграде дождик и довольно прохладно. Лужи, плащи, зонты.

Группа медицинских работников сейчас на экскурсии. Будет через час. Это информация администратора гостиницы.

— А свободные номера есть? — спросил я.

— Заполняйте карточку.

Какой-то парень отирался возле. Едва я присел к столику, он тут как тут. Помятый пиджачок, сигарета прилипла к губе.

— Ты сам откуда? Откуда? — дернул меня за рукав.

Я посмотрел на его руку, потом на него самого. Он, разумеется, намека не понял.

— Из Москвы, — сказал я.

— Какие там у вас новости?

— Что тебя конкретно интересует?

— Ну так, вообще.

— Вообще все в порядке.

— Тогда дай рубль, — сказал он.

На смену появился другой. Небольшого роста, коренастый, в сером затасканном плаще. Черные курчавые волосы, похоже, давно не чесаны, он в них то и дело запускает пятерню. Искоса поглядывал сонными зеленоватыми глазами.

Я от него незаметно отодвинулся. Не тут-то было.

— Не скажете, сколько времени?

— Без двадцати пять.

— А вы не из Москвы случайно?

— Я с твоим приятелем этот вопрос уже обсудил.

— Каким приятелем? — удивился он.

Вдруг захотелось совсем уйти. Когда долго ждешь, у ожидания появляется привкус ненужности.

— Вы меня с кем-то путаете, — снова пристал кучерявый.

— Исчезни, — посоветовал я.

И замер. Сердце словно споткнулось, неприятно-теплая волна разошлась по телу. Ольга пересекала холл, стягивая с головы яркий платок. Каблучки ее звонко стучали по мраморному полу.

— Привет, — сказала она. — Я отправила тебе письмо.

— Прочту, когда вернусь, — сказал я.

— Точно, перепутали, — снова возник сбоку растрепанный.

Я отстранил его рукой.

В лифте какая-то женщина очень внимательно смотрела. Где-то я ее раньше видел. Показалось даже, она едва заметно кивнула, здороваясь.

По коридору мы шли молча.

В номере Ольга задернула шторы, включила маленький свет. На тумбочке — лак для ногтей, маникюрный набор, стопка репродукций. Верхняя — «Портрет камеристки».

— Господи, — Ольга откинулась в кресле, закрыла глаза. — Когда все это кончится?

— Что именно? — Я стоял, привалясь плечом к дверному косяку и скрестив руки на груди.

— Неужели ты не понимаешь? Не надо нам больше видеться. Не надо.

— Ты что, замуж за него выходишь? — спросил я.

Она резко выпрямилась, пальцы впились в подлокотник.

— Ты видел его?

— Еще бы, — сказал я. — Он меня до самого дома подвез.

Я опустился на колени, взял ее руку в свои. Она попробовала высвободиться.

— Все будет хорошо, — сказал я.

— Нет, не будет. Если б ты знал, как я хочу в него влюбиться…

— Не плачь, — попросил я, — не могу, когда ты плачешь.

— Какое же прощание без слез? Я и письмо писала, ревела. Переписывать пришлось.

— Мы не прощаемся, — я прижался головой к ее коленям.

— Прощаемся, Валера. Прощаемся. У тебя своя жизнь. Я пробовала, старалась, но видишь… Ты не думай, я тебя не корю. Время нужно, чтобы ты изменился.

В дверь постучали. Сухой противный звук.

— Ольга Максимовна, уезжаем!

— Надо же, тушь потекла, — сказала она. — А завтра мы уже в Минске. Тебе повезло, что застал.

МУЗЫКА И МУЗЫКАНТ

Из окна своего номера я видел, как она вышла, остановилась, поставила чемодан на землю. Какой-то мужчина из группы подбежал, подхватил его, донес к автобусу.

Галопом промчались двое опоздавших, один придерживал шляпу, чтоб не слетела.

Автобус медленно вырулил на середину мостовой и поехал.

Я лег на кровать лицом вверх. Блики машин скользили по стене и потолку, как в детстве, когда один в комнате. Целая карусель бликов. Так все быстро: детство, оглянуться не успел, а уже в незнакомом гостиничном номере. Да и было ли оно, прошлое? Или все приснилось, а теперь проснулся?

И вот я гадал: что было, а чего не было? И почему так легко отпустил ее?

Грянуло за стеной танго-кумпарсито, конек наших чемпионов. Его сменила зажигательная мелодия с кастаньетами, а следом два высоких женских голоса пошли выводить что-то неземное. Порой музыку перекрывали смех и голоса; то хором, то поодиночке выкрикивали непонятно к чему относившееся слово «крыша». Или «Гриша»?

Бухнул в стену кулаком. Но им меня трудней было услышать, чем мне их. Я выскочил в коридор и несколько раз саданул по их двери ногой. Музыка стихла.

— Кто? — встревоженно спросил мужской голос, приблизившийся с той стороны.

— На часы посмотрите! — крикнул я.

Щелкнул замок, лысоватый мужчина в белой рубашке и галстуке, но по-домашнему без пиджака, щурясь на свет, стоял передо мной.

— Что вам?

— Часы у вас есть? — сказал я.

Он растерянно оглянулся и отступил, взгляд мой устремился в глубину комнаты. Я увидел в полумраке стол, уставленный бутылками и цветами, а за столом небольшую компанию, все повернулись на шум и тоже меня разглядывали. Накурено у них было ужасно, дым, потревоженный потоком воздуха, лениво расползался клочьями. Одна из женщин отвернулась, прижала ладонь к виску, как если бы у нее внезапно разболелась голова. Все это длилось одно мгновение, но я успел узнать: это она разглядывала меня и Ольгу в лифте.

В комнате произошло движение. Испуганно метнулись кисейные остатки дыма. Встал мужчина, оказавшийся очень полным, стремительно приблизился и пузом, пузом стал меня теснить.

— Ну чего, чего? — бессмысленно повторял он и, неожиданно выбросив вперед руки, сильно и больно толкнул меня в грудь. Ковровая дорожка смягчила падение, я тут же вскочил, но мужчина проворно захлопнул за собой дверь. Сгоряча я попытался ее высадить.

Кто-то осторожно прикоснулся к моему ушибленному локтю. Я резко обернулся. Мой лохматый знакомый из холла. Только вместо засаленного плаща он надел костюм бордового бархата и белое жабо. Кошмар продолжался.

— Что с тобой? — Его участливый взгляд искал встретиться с моим.

— А что с тобой? — сказал я, рассматривая его наряд.

— Ну что ты, — он вдруг погладил меня по плечу и так мягко, ласково, что я в один миг оттаял. — Тебе плохо, да? Меня Геной звать. Ты скажи, что с тобой.

— Откуда ты взялся? — прошептал я.

— Я на этом этаже живу. Мы здесь в ресторане играем.

— Черт, — сморщился я от неожиданной пронизывающей боли в локте.

ИЗНАНКА ЖИЗНИ

Завтракали мы с Геной в буфете на первом этаже. Зал был почти пуст. Несколько командированных, хмурых и бледных от недосыпа, в белесоватом свете пасмурного утра обособленно, каждый за своим столиком, пили кефир.

Гена переоделся в гражданский затрапез, но швейцары и подавальщицы его узнавали и здоровались. Со мной тоже, я отвечал. Внимание льстило.

— Сколько вы уже здесь? — спросил я.

— Две недели. Пора сматывать удочки.

На правом локте его вишневая водолазка совершенно протерлась. Он дырки то ли не замечал, то ли выдерживал такой своеобразный шик.

Свою ночную эскападу я объяснил неприятностями по службе. И Гена меня утешал.

— Я тебя очень хорошо понимаю. Все мы в одном котле варимся, мне, думаешь, легче? Но это все изнанка жизни, не придавай значения.

«Изнанка» у него с языка не сходила, в конце концов я спросил, что он имеет в виду.

— Изнанка жизни, — сказал он, облизывая пальцы и причмокивая, — это то, что скрыто от глаз. Вот мы с тобой сейчас едим эти блинчики с мясом, а ведь приготовили их вон там, — он показал за перегородку. — Вот их работа и есть для нас в настоящий момент изнанка жизни.

— Легко жить, если в кухню не заглядывать, — сказал я. — А фасад всегда глаз радует.

Гена задумался.

— Конечно, у каждого свои правила. Но поверь: чем меньше знаешь, тем лучше. — И разговор переключил: — Какие планы?

— Первым же самолетом в Москву, — сказал я.

— Может, и мне с тобой?

— А как же ансамбль? — спросил я.

— Да я через несколько дней их догоню. По дому соскучился, по сестренке. А что? У меня отгулов полно.

— И все-таки, давай договорим. Насчет правил, — попросил я.

— Ну что ты хочешь от меня услышать? — усмехнулся он. — Ты объяснил: на работе неприятности. Я верю. Но ведь я видел, как вы вчера в холле встретились. Какие у вас глаза были…

От двери к нашему столику направлялась женщина в строгом черном костюме. Я мельком на нее взглянул. Она меня преследовала. В лифте, в соседнем номере и здесь, сейчас.

Подошла, улыбнулась.

Я привстал, Гена неуверенно со своего места кивнул.

— Я на минутку. Вы позволите?

Мы оба вскочили предложить ей стул. Она села, привычным движением достала из сумочки сигареты. Гена щелкнул зажигалкой.

— Ну, как жизнь, Валера? — спросила она.

Я терялся в догадках.

— Вы здесь в командировке?

— Нет, — ответил я.

Я отчаянно рыскал в лабиринтах памяти. Из отдела кадров, что ли? Или какая материна подруга?

— Отпуск?

Она шутливо погрозила мне пальцем.

— Нехорошо.

— Жизнь так складывается, — объяснил я.

Она обратилась к Гене:

— Будьте добры, возьмите мне кофе. — И когда он отошел, понизив голос, продолжила: — Услуга за услугу. Я не скажу Пал Палычу, что видела вас, а вы не говорите, что видели меня. Идет?

Тут только осенило: да ведь это же его супруга, мы с ней на новогоднем вечере рядом сидели. И даже имя ее всплыло: Ирина…

Она смотрела на меня глазами, в которых и озорство, и хитрость, и глупость перемешались. А лицо под бледной пудрой было напряженно-неподвижным.

— Разумеется, не скажу, — я заставил себя усмехнуться.

ДЕДУШКА И ВНУЧЕК

Он был похож на пай-мальчика — прилежного, большеголового, разумного. Сидел в уголку продавленного своего диванчика. Пальцы сцеплены, как от холода. Невообразимая, вся в огромных масляных пятнах, толстовка. Сколько ей уже лет?

Я вошел — он вздрогнул.

— Это кто? — И ладонью от света заслонясь: — Валера? Вот не ждал.

Я чмокнул его в прохладную небритую щеку.

— А мама сказала, ты в командировке.

— Вернулся.

— Устал?

— Нет. Отдохнул, отвлекся.

— Что? Как ты сказал? «От блох…»? — Лицо его приняло напряженно-мученическое выражение.

— Отдохнул, отвлекся… — внятно повторил я.

— А… отдохнул… Ну а в чем же была цель твоей поездки?

— С новым оборудованием знакомился, — сказал я.

— Так-так…

А глаза ясные. Очень ясные, до водянистости. И кровяные прожилки. По круглому глобусу зрачка красные речки.

— Так как живешь?

— Расстраиваюсь ужасно. Сам посуди: не успел Картер президентом стать, сразу комитет создал, который собирается расходы на вооружение увеличивать.

На стульях и подоконнике — высокие стопки газет: снизу — пожелтевшие, истрепанные, сверху — свеженькие. И еще сколько связок я прошлый раз на антресоли запихнул.

Отрывной календарь на четыре дня отстает.

На буфете перегоревшие лампочки. Одна к одной аккуратно уложены. На них ровный слой пыли.

— Представь себе, я новый способ общения с прачечной открыл: теперь на дом вызываю. Так гораздо удобнее. В парикмахерской был.

— Я вижу.

Даже солдатам принято волосы подлинней оставлять.

По такой аккуратненькой головке, наверно, мама любила его гладить. А что изменилось? Только лет прибавилось. А в остальном — такой же беспомощный, слабый. А впереди… И не свернуть, не избежать. И утешения нигде и ни у кого не найти.

Интересно, как там, в прошлом, ему будущая жизнь рисовалась? И мог ли он себе такое представить: сидит — старый, слабый, тело непослушное, а напротив — внук. Странно это — откуда внук, если он недавно сам таким был? Неужели и сын у него был, и жена? И их тоже нет. Неужели?

И каким рентгеном надо просвечивать, чтобы в нем, столько пережившем, неловком, согнутом, мальчишку увидеть?

Даже сейчас, за эти минуты, пока мы разговариваем, он еще больше состарился.

— Валера, а у тебя вид утомленный.

— Замотался, — сказал я. — Все дела, встречи.

Он этому объяснению обрадовался.

— А как же, ты ведь уже взрослый. У тебя знакомых все прибавляется, так и должно быть. А у меня… И позвонить некому. Так иногда задумаешься… Только в этом году… Считай, — он негнущиеся пальцы начал с усилием загибать. — Былеев — раз, Ермаков Алексей Степанович, Долинин. Дальше — Калягина Антонина Васильевна. А ведь совсем недавно ко мне приходила. Ее, правда, студентка провожала, одна она идти не решалась. Глаза…

Нахохлился, будто ветром подуло.

— Ну а теперь ты мне что-нибудь расскажи. А то все я говорю.

— Да нечего, — сказал я.

— Как это нечего? Вот ты в Ленинград ездил. Поправился тебе город? Я в молодости там бывал. Приезжаю, сразу на извозчика — и к доктору Воблому. Такая странная фамилия у него была. Он, кстати, после революции в Москву переехал. Я его приглашал и к твоему отцу, когда у него аппендицит был. И к сестрам. А мой папа вообще врачей не любил. Всегда над ними посмеивался. Воблый обижался.

Настенные часы с хрипом и натугой пробили.

— Ладно, пойду, — сказал я.

— Спасибо, что навестил. Мама твоя меня не забывает. Продукты вот привезла. Сам-то я… Походишь чуть-чуть, и сил нет.

Мне опять не по себе сделалось. Сколько людей до нас прожили свои жизни! И кто-то, наверно, вот так же буднично прощался. И уходил. Текло время. И дотекло до нас. И дальше потечет. Все мелочи жизни, вроде такого прощания, канут. Как мы о тех, прежних, не знаем, так и те, будущие, не узнают о нас. Об этой нашей встрече, разговоре. О том, что жили-были дед и внук.

«Дедушка!» — чуть было не крикнул я.

— А здоровье все-таки необходимо беречь. Ты зарядку делаешь?

— Нет, — сказал я.

— И напрасно. Я обязательно четыре-пять упражнений каждое утро выполняю.

Он меня за руку взял, стиснул.

— Крепко?

Ладонь холодная, просто ледяная.

— Как славно, как хорошо мы поговорили, у меня теперь и на душе спокойно.

В дверях я оглянулся. Сердце сжалось — такого одинокого, маленького я его оставлял.

ОДИН ПЛЮС ОДИН

Однажды в метро я видел: двое мужчин, видимо, приятели или сослуживцы, вошли в вагон и остановились, отыскивая взглядом свободные места. Двух мест рядом не оказалось, и они сели по отдельности. Достали каждый из своего портфеля газеты, принялись читать. Через несколько остановок два места рядом освободились. Мужчины поспешно пересели на эти места и ехали дальше, продолжая чтение.

СКУЧНО БЕЗ ТЕЛЕВИЗОРА

У моей двери стояли три чемодана, рядом прислонился к стене здоровенный мешок. Хозяева багажа, два парня моих лет, расположились тут же, на лестнице. Здоровый загар покрывал их лица и шеи, аккуратные чубчики не скрывали лба. Они закусывали: на газете лежали крупно порезанная колбаса, хлеб, помидоры.

Парень, что был повыше и, видимо, за старшего, протянул мне огромную лапищу. Рукопожатие получилось крепким, моя ладонь чуть не до запястья утонула в его.

— Ну как пульс? — спросил я.

— А мы уж думали, не дождемся, — вклинился в разговор второй. — Мы от Егора, — пояснил он. — Он тебе привет передавал. И лещей вяленых…

При упоминании о лещах первый засопел и нахмурился. Второй бочком нетерпеливо подвинулся к двери.

— А что за Егор-то? — спросил я.

— Он у тебя прошлым летом останавливался.

Они сразу начали устраиваться, причем длинный действовал медлительно, степенно, как и подобало человеку с его ростом, маленький же оказался весьма проворен. Его тельняшка мелькала по квартире, словно челнок. В кухне, закипев, позвякивал крышкой поставленный им чайник, в комнате на подоконнике дозревали разложенные им помидоры, в ванной им же были замочены какие-то штаны типа ватных, вода от них сделалась черной.

— Телевизора у тебя нет? — от нечего делать поковыривая спичкой в зубах, спросил длинный.

— Нет, — признался я.

— Скучно живешь, — отозвался из прихожей, где он брился моей электробритвой, маленький.

— Скучно, — пришлось согласиться мне.

Едва принялись за леща, заглянул сосед по микрорайону Володя. Он довольно часто заскакивал после работы — оставить сумки с продуктами, а сам налегке по-быстрому бегал в парк перехватить пару кружек пива. Семья большая, жена вредная, вот он и ловчил.

— О, Володь, — обрадовался я. — У нас лещ. Может, за пивом сгоняешь?

Он заулыбался виновато и жалко — боялся на обратном пути встретить супругу. Но очередь обещал занять.

Я разыскал две трехлитровые банки и отправился.

Вышел из подъезда и увидел Гену. Он у старушек со скамеечки интересовался номером дома.

— Номер дома надо на фасаде искать, — подойдя сзади, посоветовал я.

В парке не то студенты, не то старшеклассники сгребали листья. В основном девочки этим занимались. А мальчишки крутились возле ларька. В разноцветных куртках, с раскрасневшимися лицами — либо от свежего воздуха, либо от пива, либо от того и другого вместе. Вокруг столиков сгрудившись, остроумие оттачивали.

— Ты что в нос говоришь? Простыл?

— Нет, после занятий французским пристало.

Акселераты. Пижоны. Кто-то в конце аллеи узрел преподавателя, и всех как ветром сдуло. Рассыпались среди уныло-серых стволов, оживили пейзаж.

Володя помахал из очереди, обрадовался. Видно, совесть заела.

Но все равно — я и Гена банки несли, а Володя, всем своим видом выражая единомыслие, шагал поодаль — вроде с нами и вроде сам по себе.

Когда я распахнул дверь, длинный поспешно запихивал что-то в платяной шкаф. Маленький его загородить пытался, но только мешал, на полу валялась моя рубашка, он на ней стоял.

— А мы… Вот… Здесь… Видишь? — затараторил маленький.

Я пересек комнату, потеснил локтем помидоры, банку на подоконнике установил.

— Ребят, — сказал я, — вас я не знаю, вашего Егора не помню. Лучше вам будет отвалить.

Глаза длинного сузились.

— Да чего ты? — начал он.

Маленький его плечом оттер, выступил вперед.

— Мы утюг искали. Или у тебя и утюга нет?

Они стояли рядом. Теперь я увидел, как ладно они смотрятся вместе.

— Ребят, все в порядке, — сказал я. — Вас двое, нас трое. А утюга у меня действительно нет.

Мокрые штаны — с них стекала вода — я им вдогонку в кабину лифта закинул.

— Попомнишь! — крикнул маленький.

— Плыви, плыви, — не удержался я, хотя лифт уже тронулся.

Достал сигареты, закурил. Руки немного дрожали.

КАМЕШКИ

Когда Володя ушел, Гена странно как-то замельтешил, на стуле заелозил.

— Торопишься, что ли? — спросил я.

— Да нет, — отмахнулся он.

Чуть позже разъяснилось: это он робел пригласить меня на обед, который мать сготовила по случаю его приезда.

— Ну пойдем, а? — упрашивал он и спешил задобрить. — Ты бы подошел моей маме в сыновья. Надолго не уезжаешь, не грызешь ногти. А я все отвыкнуть не могу.

Пока шли к нему, был неестественно оживлен, болтал без умолку.

Вдруг остановился и меня задержал.

— Вот мой дом. Но я должен тебе сказать. Моя сестра… Ее Зоей зовут… Ты не удивляйся, когда ее увидишь. Она переживает, если удивляются.

Я заметался, догадываясь: туда, куда я иду, мне идти не следует. Но было поздно.

Папа и мама у него оказались старомодными и добрыми. Я в их обществе маялся и ждал, ждал… Он — в прошлом железнодорожник, она — ветеринарный врач. На стене висела фотография: он в служебной форме, подбоченясь, она в ситцевом платьице, застеснялась и как бы желает за мужа спрятаться. Запечатлены на фоне куста сирени. Про куст они рассказали, сам бы я не догадался.

Они и меня расспрашивали, очень просто и трогательно, а сами любовно на Геночку посматривали.

— Он у нас с детства музыкой увлекался.

А в Гене ощущалось напряжение. Он снял пиджак, по комнате прохаживался. Водолазка на локте заштопана.

— А вы где работаете? — интересовалась мама.

— В промышленности, — неопределенно отвечал я.

— Вот и Геночке надо поближе к дому.

Старик (он дома скрипучие сапоги носил и галифе) потащил меня к этажерке, среди старых учебников — по физике, геометрии, истории — стояли какие-то растерзанные, марлей подклеенные папки. Одну из них он вытянул, пыль сдул.

— Это ноты, по которым Гена играть учился. Когда денег не хватало, брат мой, Андрюша, ноты от руки переписывал. Посмотрите, это его работа.

Стукнуло за дверью. Они разом умолкли и повернулись. И я сперва искоса, осторожно глянул, а после с облегчением и почти непринужденно. На кресле-каталке въехала девушка с распущенными русыми волосами, в голубой воздушной блузочке. Улыбнулась без тени неуверенности, протянула руку — прохладную и очень нежную.

За обедом отец налил по рюмочке вишневой настойки. Мать старалась мне кусочек повкусней подложить. Их внимание обволакивало, умиляло. Но в какой-то момент мне стало душно, я почувствовал себя жуком, которого положили в коробочку с ватой. И забарахтаться не было возможности.

Пили чай с молоком. Над столом кружили на бреющем полете мухи. Я вспомнил, как вечером на даче я, мама, дед и бабушка на терраске играли в лото или домино, а поздно, когда у фонаря над крыльцом начинали виться мотыльки, на электричке приезжал из города отец. Тогда тоже пили чай с молоком.

— Хочешь, я покажу тебе свою коллекцию камешков? — спросила Зоя.

Она ловко управляла громоздким креслом. Тут только я заметил: мебель в комнате расставлена так, чтобы дать ей больше простора.

Камешки были уложены в самодельные картонные коробки. Один напоминал треуголку Наполеона, другой голубиное яйцо, третий — просто в красную крапинку. И под каждым приклеена бирочка: «Из Феодосии. Надя. 1974 год». «Из Афонской пещеры. 1971 год».

— Мне подруги привозят, но больше всего, конечно, Геночка. Он ведь у нас путешественник.

Они его обожали.

— Гена, — позвала из-за двери мать.

Он встал, цепко на меня поглядел и, пятясь, вышел.

Зоя отъехала к секретеру, вернулась с большим листом бумаги.

— Можно я у тебя спрошу?

— Конечно, — сказал я. Жесткая спинка была у моего стула.

— Ты где живешь?

— Тебя почтовый адрес интересует?

— Да.

Я разглядел: лист был разлинован, и мой ответ она медленно и прилежно занесла в графу «Адрес».

— Какая твоя любимая книга?

— Зачем тебе это? — спросил я.

— Чтоб не забыть. Я, когда останусь одна, буду перечитывать и вспоминать тебя.

Она открыто и доверчиво улыбалась.

ИЗ ОБЛАСТИ ФАНТАСТИКИ

Я бы зашел в кабинет к Пал Палычу. Я бы сел напротив него и сказал: «Я же все понимаю…» Но мы не хотим, чтобы кто-то догадывался о том, что мы сами от себя скрываем.

Я бы зашел к Голубкиной. Я бы вполне искренне ей улыбнулся. Ее никто не любит — ни на работе, ни дома. Про нее говорят: «С ней хочется спорить, даже когда она права». Ей бы я улыбнулся.

Я поехал бы к деду. Он обижается, что я его редко навещаю. Я бы заговорил. Он бы не услышал. Я бы повторил громче. Он бы оттопырил ладонью ухо. Я повторил бы в третий раз. Он бы услышал, но не все. Ну, господи, какая разница — я бы и в пятый, и в десятый раз повторил.

Но прав Пал Палыч: добрым быть трудно, хотя бы потому, что на это не хватает времени.

Соседка попросила починить дверной звонок. Думал — три минуты, а оказалось — долгая история. В результате опоздал к Ольге. Она обиделась.

Вот как все перепутано. Утром я просыпаюсь и думаю: как там дед? Мне бы к нему поехать, но я должен отправляться на работу, иначе будет неприятно Голубкиной.

В автобусе дядька с мычанием расталкивает пассажиров, прокладывая себе путь к двери. А ведь стоит только сказать: «Позвольте», «Будьте добры», «Разрешите», — и сами расступятся.

Прав Пал Палыч: современников не выбирают. И не хватает терпения. И времени нет. Старики и бесцеремонные люди съедают много чужого времени. Желания нет специально для них повторять и разжевывать. В этот момент нет желания. Оно возникнет позже, под вечер, и вместе с чувством вины и жалости будет мешать уснуть. И чтобы мало-помалу успокоиться, принимаешься за работу. За ту самую работу, к которой не мог прикоснуться в течение всего дня.

Как же сделать так, чтобы все встало на свои места?

НОЧНЫЕ РОЗЫ

Внизу, прямо под окном, глухо хлопнула дверь машины. Женский голос крикнул:

— Витя!

Сон, в который я уже начинал погружаться, мигом отлетел.

— Витя! — позвали снова.

Я поднялся, пол неприятно холодил босые ступни.

На тротуаре, запрокинув голову, стояла женщина. В мерцании фонаря белый ее плащ будто фосфоресцировал. Длинные волосы отливали подсолнечником.

Я притворил окно. Лег. Сердце частило. По паркету бежала лунная дорожка. Я начал припоминать, что мне снилось. Но позвонили в дверь.

В руках у нее был большой влажный букет роз. Недоуменное, встревоженное лицо.

— Простите, мне нужен Виктор Игоревич.

Я помедлил с ответом.

— Виктор Игоревич умер два года назад.

Тонкие пальцы с ярким маникюром непроизвольно и очень по-женски прижались к уголку рта.

Только теперь я разглядел ее как следует. Странное ощущение нереальности происходящего овладело мной. Это была Ольга, она, но не она, а старше. То же лицо, тот же продолговатый разрез глаз, и глаза такие же — серые, спокойные, внимательные. И соломенные волосы, ближе к корешкам темные.

— Я его сын, — сказал я. — Может быть, зайдете?..

Она переступила порог. Я глаза отвел, чтоб ей свободней себя чувствовать.

— Сердце? — спросила она.

— Да, — сказал я. — Все мгновенно произошло.

Я наспех прибрался в комнате. Сели друг против друга.

Она заплакала. Ненадолго. А потом сразу просветлела, вытерла слезы.

— Он о вас много рассказывал, но я совсем другим представляла.

Тоненький платочек прикладывала к глазам.

— Боюсь врачей. Когда болею, стараюсь без их помощи выкарабкиваться.

И опять заплакала.

— Ужасно. Как все ужасно.

Мне стало горько и отрадно за отца. Я глубоко воздух вдохнул.

— А дедушка жив?

— Да, — сказал я.

— Значит, он теперь совсем один, как островочек…

— Ну почему? — сказал я. — Я у него бываю. И мама.

— Да, да, — она поспешно согласилась, — конечно.

— Дедушке уже за восемьдесят, — сказал я.

Взгляд ее рассеянно блуждал по стенам.

— Я в отъезде была. Далеко. Я Виктору писала. Он отвечал, а потом перестал. Вы часто на кладбище бываете?

— Да, — сказал я, отведя глаза.

— Отвезите ему эти цветы, ладно?

Я взял из ее рук колючий свежий букет. Капельки воды, как роса, блестели на грубоватых листьях и нежных лепестках.

— Он вас очень любил, — сказала она. — И дедушку.

«Завтра же, — твердил я про себя. — Завтра же».

ПОГОДА ИЗ ЛЕНИНГРАДА

Даня, как соскучившийся пес, вокруг меня скакал, заливался радостным смехом. Гадость готовил.

— Мы о тебе все время помнили. А ты нас не забывал? Ну иди, иди, покажись начальству.

В коридоре навстречу попался Петя, шофер нашего директора.

— Слышал, слышал, — еще издали расплылся он. — По радио передавали.

Я хоть и знал, что он скажет, но подыграл.

— Что передавали?

— Что женишься.

У него всегда одна песня. И я всегда одинаково подпеваю:

— Ложь-клевета. Тебя первого на свадьбу приглашу.

Он как херувимчик курчавый. Всегда от него одеколоном пахнет. Он меня притянул поближе, заставил наклониться.

— Всех нас ждут большие перемены. Верь слову. Моему на той неделе такую нахлобучку в министерстве дали… Как полотно бледный вышел. И говорит: «Хватит. Подаю заявление. Зачем мне это надо?»

Эта информация тоже относится к разряду постоянной. Но я слушал, пока он не отпустил меня с миром.

Перед кабинетом Голубкиной, как штангист перед взятием веса, собрался с силами. Набычил шею, шагнул…

Она заулыбалась, увидев меня.

— Как отдохнули, Валерий? Вы уж, будьте добры, предупреждайте, если так внезапно исчезаете. А то маму вашу пришлось беспокоить.

— Я виноват, — сказал я.

— Павел Павлович взял вас под крыло, объяснил, неприятности у вас. Мы решили этот вопрос урегулировать внутри отдела, не доводя, как говорится, до сведения высокого начальства. В качестве исключения, разумеется. Но вот с точки зрения человеческих взаимоотношений: Даниил Федорович, который основную работу ведет, в отпуске еще не был.

По сравнению с нашим прокуренным и замусоренным кабинетом ее комнатка — просто светелка. На гвоздике пластмассовая корзиночка с пластмассовыми цветочками. По обе стороны от корзиночки открытки с видами Болгарии. Прошлым летом она побывала на Золотом береге, и на нее эта поездка произвела неизгладимое впечатление. Представить только: когда нас из этого здания в новое, современной проектировки, переведут, все в одном большом зале окажемся.

— Мы ведь и без того в тяжелых условиях. Лаврентьева до сих пор нет. Я составила список первоочередных заданий. Если отдел до нового года их не выполнит…

— Я все понимаю, — кивнул я.

— А вы загорели как будто…

Едва я от нее шагнул, меня перехватил Медведев. Как обычно взмыленный, галстук набок, дужки очков пластырем обмотаны.

— Ты что ж это, брат, опять улизнуть хочешь? Нам через неделю номер повесить надо, а материала кот наплакал. Во-первых, нужна заметка к юбилею Афонина, во-вторых, какая-нибудь критика. По работе, по быту. Титов просит побольше критики.

— Можно о буфете, — подсказал я.

— Вот отлично, — ухватился он за идею, но тут же сориентировался. — Нет, о буфете в прошлый раз писали. Думай, думай! А то давай это дело со Старосельцевым согласуем.

Потащил меня к Старосельцеву.

Старосельцев слушал с какой-то нервной улыбкой. Когда Медведев умолк, взорвался.

— Критики, да? Критики побольше? А про то, что Титов в очередь на квартиры дружка своего Лавошникова сунул — про это не хочешь?

— Ну, в общем, это вы сами решайте, — сразу заторопился Медведев. — Мне насчет подарка Афонину урегулировать надо.

И умчался.

— Ладно, — сказал я Старосельцеву, — так и разделимся. Я готовлю юбилей, а ты — критику. Идет?

— Идет, идет, — все еще горя справедливым возмущением, согласился он.

И лишь после этого я попал к Пал Палычу.

Он долго и испытующе на меня смотрел.

— Где был-то?

— В Ленинграде. Дожди там, — сказал я.

Он на вертящемся своем кресле к окну повернулся.

— В Москву погода из Ленинграда приходит. — И протяжно вздохнул. — Я бы сам сейчас куда-нибудь к чертовой бабушке мотанул.

Секретарша его по селектору вызвала.

— Пал Палыч, не забыли, в одиннадцать у Смородинова совещание?

— Помню, спасибо — устало ответил он.

— Я попозже к вам загляну, — сказал я.

— Валера, — он нахмурился, складки у рта обозначились. — Валера, ты извини, я хотел спросить… Можно несколько дней у тебя пожить?

ДОЛГОТА ДНЯ

Проснулся я от того, что Пал Палыч, шаркая моими тапочками, расхаживал по квартире. Паркет под ним сдавленно скрипел.

Я ждал, он побродит и угомонится, — и сон не отпускал, пребывая вроде бы наяву и в то же время сторожа зыбкое видение, готовое вот-вот исчезнуть, испариться, как эфир.

Так в конце концов и получилось.

Я приподнял голову. Пал Палыч в длинных цветастых трусах стоял посреди комнаты, читал. На пляже в таких позах стоят, чтоб загар ровней ложился. Книгу отнес на расстояние вытянутой руки — страдал дальнозоркостью.

Утро наводило фокус: все предметы виделись резче, контрастней. У меня заболели глаза.

Пал Палыч опустил книгу, уставился в пространство.

— Вы чего так рано поднялись? — спросил я, стараясь, чтоб вопрос прозвучал дружелюбно.

— Ах, — сказал он, — не спится. Какую книгу я у тебя нашел. Вот послушай.

Я давно заметил: не каждого на улице останавливают с просьбой объяснить, как проехать или пройти. Но не было случая, чтоб из нескольких прохожих не меня, а кого-то еще выбрали. Чем-то эта закономерность обусловлена, возможно, силовым полем, которое, я слышал, каждый человек вокруг себя распространяет. У кого оно слабое, вялое, к тому проще подойти. И так во всем. Раз нет преград — валяй, ломи. В дом пустили, можно и дальше влезть, в пять утра чтения вслух устраивать…

Я заранее представил, как невыспавшийся, измотанный, разбитый приду на работу и буду сидеть за столом, поддерживая голову, чтоб не клонилась.

Пал Палыч закончил.

— Ну, как тебе?

— Здорово, — сказал я. — Может, попробуем уснуть?

— Боюсь, не получится. А впрочем, давай. Я постараюсь не мешать.

Он удалился в кухню и принялся громыхать кастрюлями.

Я повертелся, помаялся, укрылся с головой. Как нарочно, зазвонил телефон. Кирилл.

— Ку-ку, это я, будильник. Спешу тебя разбудить, — и расхохотался. — Ключики под ковриком оставь. Лады?

— Нет, — сказал я.

— Почему это?

— После объясню.

Делать нечего, пришлось вставать.

Пал Палыч на веселый лад успел перестроиться.

— Ну, ты что? Поднять подняли, а разбудить забыли? Знаешь, что нужно сделать, чтоб кафель в ванной не отваливался? Нужно цемент в пазах масляной краской смазать. А то смотри, две штуки уже отлетело.

— Спасибо, и так проживу, — принужденно улыбаясь, сказал я.

— Не ленись, не ленись.

Он потянул меня к моему домашнему кульману.

— Смотри, я тут одну штуку придумал. Та самая, что тебе не давалась. Средняя часть, а?

— Вот спасибо, — обрадовался я.

— Только у меня грязно вышло, — извиняясь, стал объяснять он. — Я ночью не спал, прикидывал, вот и намазюкал. Ты перечерти начисто, ладно?

По дороге на работу еще один урок преподал. Старушка в автобус вошла. И места были. Нет, Пал Палыч все равно вскочил:

— Садитесь, уважаемая.

Ближе к обеденному перерыву пришел Кирилл. Я, как мог, упирался. Он не отставал.

— Да брось ты. Через два часа положу, как всегда, под коврик. И все в шоколаде.

Скрепя сердце отдал ему ключи.

Едва он, довольный, вприпрыжку выбежал, явился Пал Палыч.

— Валера, — Пал Палыч крайне озабоченным выглядел, — мне домой — он так и сказал «домой» — нужно. Я документ один на столе оставил, а он срочно понадобился.

Как разгоряченный конь, передо мной гарцевал, нетерпеливо бил копытом.

— Пал Палыч, — решительно поднялся я. — Давайте я съезжу.

— Ну что ты. Я сам.

— Нет, Пал Палыч. У вас небось дел по горло… Где этот ваш документ лежит?

Пока я ездил, пока докричался Кириллу, что это я (соседи выглядывать начали), пока он открыл, беспокойство меня изгрызло. И небеспричинно.

Даня сообщил, что Голубкина четыре раза меня спрашивала.

Когда я к ней вошел, она газеткой обмахивалась, так полыхала.

— Я говорила вам, что к концу недели проект должен быть готов?

Я молчал.

— В чем дело, Валерий? Вынуждена просить вас написать объяснительную записку.

У Дани мой вид, естественно, вызвал приступ веселья.

Я сел за стол. От злости за два часа почти разделался с первой позицией.

Перед концом дня позвонил Пал Палыч:

— Валера, домой вместе едем?

— Вместе, — подтвердил я.

Через несколько минут он заглянул обрадованный.

— У меня сюрприз. Угадай, что мы сегодня делаем?

— Должно быть, кафель кладем, — сказал я.

— Да нет. Мне два билета на хоккей достали.

— Я не смогу, — сказал я.

— Ну вот, — огорчился он. — Такой матч.

— Нет, нет, — сказал я. — Я буду поздно.

И отдал ему злополучный ключ.

ЧУЖАЯ СТРАНА

Каждый раз не верится, когда я вхожу в этот дворик. Какой же маленький он! Крошечный. Или это тополя так раздались, мощными стволами стиснули пространство? А всего-то три дерева, от одного к другому, как провода связи, тянутся бельевые веревки. И странно, что в дворике этом, кроме тополей, умещаются и палисадничек с низкой оградой, и детская песочница под грибком. А ведь еще и голубятня была, и мотоцикл дяди Толи, всегда накрытый брезентом.

Дом, где жили Юлька Румянцева и Сережа Отрадин, оказывается, двухэтажный, приземистый. Мой — в глубине, облупившийся, с ржавой пожарной лестницей до крыши — в три этажа. А ведь, задрав голову, смотрели.

Словно в насмешку кто подстроил: мол, не было ничего, что тебе запомнилось, а было вот это — неприглядное и бедное.

Прошлое — чужая страна, в нее нет возврата. Ел у бабушки пирог с яблоками, и не будет больше никогда такого пирога. Любовался вазочкой с вареньем, она разбилась.

Но неизменны запахи в подъездах. Запахи кухонь, кошек, сырости, детства. И я одновременно был и лопоухим школьником в форменной фуражке, и чужим этому подъезду собой сегодняшним. В дверь хотел постучать, как когда-то, повернувшись спиной, — каблуком, но одумался.

Деревянная старинная вешалка, потускневшее зеркало, высоченные потолки с лепным бордюром. Здесь начиналась моя жизнь.

Скатерть на столе свежая, крахмально-жесткая, со слипшейся от крахмала бахромой. Мать на краешке скрипучего стула сидела очень прямо, руки покоились на коленях. Белый кружевной воротничок темно-синего платья аккуратно расправлен. А стол, как всегда, качается.

— Вот, подложи. — Мать протянула мне несколько желтых библиографических карточек, похожих на аптечные горчичники.

Я их перегнул пополам и впихнул под ножку. Карточки эти меня сопровождали всю жизнь. Ими я играл, на них писал шпаргалки.

— У деда был, — отчитался я.

— Я знаю, знаю. Такой он беспомощный стал. Надо съездить к нему убраться, да не получается. Ты не представляешь, сколько забот. По новым правилам противопожарной безопасности обязали деревянные стеллажи на металлические сменить. Я поехала на завод, договорилась, они все сделали. Послала Григорьева привезти. Так он прямо во дворе, под открытым небом сгрузил. А ночью дождь. Я на другой день пришла — за голову схватилась. И, главное, народу нет. Одни женщины…

— Мне бы позвонила, — сказал я.

Она едва приметно улыбнулась.

— Еще пришлось с новой комплектаторшей расстаться. Другую сейчас ищу. В том году порекомендовали девочку. Я тебе, кажется, говорила. Заканчивает библиотечный. Очень хорошо ее охарактеризовали. Действительно, вроде бы симпатичная. Ведь от личного обаяния многое зависит. Вот Алексей Николаевич. Помнишь, какой он славный?

— Как он, кстати? — спросил я.

— Мы его навещали. Дочка у него милая. Он жалуется, говорит, дома скучно. Но и работать уже тяжело. Все-таки два ранения.

— Да-да, — сказал я. — Так что с девушкой-то?

— Я этой девочке, когда она работать начала, и говорю: «Узнайте насчет венгеровского словаря». Алексей Николаевич буквально за неделю до ухода в одной библиотеке договорился. Прошел месяц. Я ее спрашиваю, а она: «Ой, забыла». Ну можно ли так относиться к делу? Комплектование — это ведь самое интересное в нашей работе. А она, видите ли, скучает, хочет чем-нибудь спокойным заниматься. Пожалуйста, — мать обиженно поджала губы, — я ее перевела на библиографию.

Я включил телевизор. Хоккей передавали. Гвалт стоял ужасный. Табло не показывали, а диктор так бестолково комментировал, что я никак счет узнать не мог.

Мать очки нацепила, принялась вязать.

— Вообрази, — она поверх стекол на меня взглянула, — у Алексея Николаевича племянник — известный хоккеист.

— Ты рассказывала уже, — кивнул я.

— Я забыла, в какой команде?

— В «Крыльях».

— Ах, да. Это не они сейчас играют? Я все хочу на него посмотреть.

При очередной атаке ворота сдвинули. Пока судьи их водворяли на место, камера болельщиков демонстрировала. Многие мороженое жевали. Отдыхали после трудового дня.

— Может, я у тебя ночевать останусь, — сказал я.

Мать в знак согласия глаза прикрыла, продолжая петли считать.

— Вот кофту закончу и тебе свитер начну. Помнишь первый свитер, что я тебе связала? Перекошенный весь.

— Помню, — сказал я.

Еще воспоминание: зима, я в отвратительном школьном возрасте. В этой же комнате стою у окна, задернутого дешевым тюлем. Я болен, не то чтобы очень сильно, но что-то со мной происходит, второй месяц держится температура. Лежал в больнице, там ничего не обнаружили.

Мама в кухне. Только что от нас ушел врач-частник. Небольшого роста, лысый, румяный. Он меня пощупал, повыстукивал своими прохладными толстенькими пальцами.

— Ну что? — встревоженно спросила мама, когда толстячок сел выписывать рецепты. Почерк у него был аккуратный, круглый.

— Все в наших силах, — улыбнулся он.

Я стоял, задрав рубашку и майку.

— Вы можете одеться, — сказал он. — Закаливать мы вас будем по-другому.

Его жизнерадостность вселяла надежду. Но почему-то мне казалось, что он приехал к нам после обеда, и это было неприятно. Такое умиротворенное, сонное у него было состояние. Он все облизывался и проглатывал слюну, будто сосал леденец.

— Попринимайте это, и через десять дней я вас жду.

Оказалось, его можно не только вызывать на дом, но и посещать в поликлинике.

— Доктор, может быть, еще что-нибудь нужно? — спросила мама.

— Пока главное — регулярные осмотры. И все будет в порядке.

— Спасибо, доктор, — сказала мама и протянула ему белый конверт. Он спрятал его в потертый кожаный бумажник.

Мама подтолкнула меня, чтоб я подал ему пальто с меховым воротником.

Все было хорошо, мама повеселела, я повеселел, потому что сошлись на одном: врач знающий, ему можно верить.

Значительно позже пришло: тот белый конверт… Ведь это так мучительно тогда было: решать, сколько в него положить. Чуть больше или чуть меньше? От этого зависит, как он будет к нам относиться. И в голову не приходило: да ведь он, едва переступив порог нашей комнатки, уже знал, в какую цену лекарства выписывать. Вот так мы жили вдвоем.

— Я тут дачу нашу вспоминал, — сказал я. — Интересно, что за люди там сейчас? Вот бы съездить посмотреть.

Мать отложила вязанье. Волосы у нее были наполовину седые.

— Так иногда думаешь… Жили бы мы все вместе, была бы нормальная семья, дача, квартира. И отец был бы жив-здоров. Ну что он один, «неотложку» было некому вызвать. И дед остался один. Меня он стесняется, а ты не помощник.

В полированных дверцах шкафа отражался я, отражалась мать, вся комната отражалась — чуть искаженно и темно, как на негативе. И тут как бы раздвоилось в глазах: рядом с матерью я увидел свою ночную гостью с букетом.

Я откинулся на стуле, накрепко зажмурился.

— Все же пойду, — сказал я.

— Ну вот, — мать огорчилась. — Ты как в отцовскую квартиру перебрался, будто в другой город уехал.

— Сорок минут на метро, — сказал я. — Все равно, что самолетом до Ленинграда.

ЧЕТВЕРО

Розы в вазе пожухли и сморщились, когда она снова позвонила.

— Валера, — сказала она, — у меня сохранилось несколько писем вашего отца. В них — и о вас. Я сейчас тут, неподалеку…

Пал Палыч хлопотал у плиты, разогревал суп. Я открыл и закрыл дверцу холодильника, вернулся в комнату. Закурил.

Пал Палыч принес кастрюлю.

— Пал Палыч… — сказал я.

— А?.. — Он обжегся и запрыгал на одной ноге. — Проклятье…

— Пал Палыч, вы не обидитесь, если я вас об одной вещи попрошу?

— Говори, — сразу весь внимание, вперился он в меня.

— Ко мне прийти должны…

— Понял. — Он ни секунды не раздумывал.

— Это ненадолго, — начал извиняться я.

— Валера, о чем ты говоришь? — Энергично пиджак надел, расправил плечи. Обмотал шею шарфом и, придерживая его подбородком, стал натягивать пальто. — Когда вернуться?

Я не успел ответить. Позвонили в дверь. Пал Палыч, громко топая, ринулся в кухню.

Я выждал немного, пригладил прическу и только после этого пошел открывать. Так подготовил себя к встрече с ней, что не сразу сообразил, откуда и почему передо мной оказался Гена. Он был в коричневой кожаной куртке, изрядно, до белизны потертой. На полу перед ним стоял белый полиэтиленовый бидончик.

— Здорово, — безмятежно улыбнулся Гена.

— Гена, в другой раз, — замотав головой, чтобы скорее стряхнуть это наваждение, попросил я.

Он не исчез, а стоял, тупо и обиженно на меня уставясь.

Загорелась красным кнопка лифта. Ехали снизу.

Неловко было захлопывать дверь перед его носом. Но другого выхода я не видел.

— Извини, — повторил я.

— Постой, — он очнулся и подставил под дверь ногу. — Я всего на пять минут.

Лифт заскрипел, как снег на лыжне, и притормозил. Двери раздвинулись. Она вышла — в пуховой шапочке и шубке.

Я сделал шаг ей навстречу. Гена этой моей оплошностью воспользовался и шмыгнул в квартиру, протаскивая за собой бидон.

— Извините, это приятель мой. Он на минуту заскочил, — сказал я.

Из кухни послышался грохот, потом голоса: не то Гена перед Пал Палычем извинялся, не то Пал Палыч перед Геной.

Она достала из сумочки тонкую, перевязанную тесемкой пачку пожелтевших конвертов. Я бережно принял эту пачку, разглядывая знакомый почерк, и время перестало для меня существовать. Мы так и стояли в прихожей.

Тут Пал Палыч и Гена появились из своего убежища. И закричали наперебой, на манер коверных:

— Мы уже уходим, уходим!

Они собой представляли живописную группу. Бим и Бом.

— Да что вы, не беспокойтесь, — заторопилась она.

— Нет, нет, — начал расшаркиваться Пал Палыч. — Мы с вами прощаемся.

— Я там вина привез из Молдавии, — не удержался Гена. И неожиданно возвысил голос: — Почему бы нам всем вместе не посидеть, не выпить? Я в Москве проездом, скоро опять улетаю. Честное слово, отличное вино.

— И вообще, есть предложение пообедать, — вслед за ним осмелел Пал Палыч. Он глаз не спускал с незнакомки. — Как раз мы с Валерой приготовили отличный суп.

Я виновато, испрашивая снисхождения, на нее посмотрел. Она улыбалась.

— Три минуты, — возликовал Пал Палыч и устремился в комнату. — Всего три минуты.

Он вышел к нам в костюме и при галстуке — ни дать ни взять английский лорд в своем особняке.

Я быстро накрыл на стол.

Превосходное вино принес Гена. Легкое и душистое, с едва заметным привкусом осенней грусти. Восхитительное вино, мы сразу оценили, после первого глотка. И переглянулись. И вновь наполнили бокалы.

— Ну что же, — сказал Пал Палыч. — Я рад познакомиться с друзьями Валеры. И я поднимаю свой бокал за дружбу, за всех вас… За всех нас.

Дождь за окном потрескивал, как поленья в костре.

— Боялся, что не довезу, — радовался Гена. — Меня в Молдавии совершенно убедили, вино — живая жидкость, от перевозки может умереть. Нас там в винсовхоз возили, угощали старым вином. Густое и очень крепкое. Мы с приятелями наполнили фляги, а когда открыли в городе — кислая водичка. Настоящее вино нельзя трясти, нельзя взбалтывать. Знаете, почему на этикетке молдавских вин аист? Легенда такая есть, во время войны с турками была осаждена молдавская крепость, жители умирали от голода и жажды. Но вдруг прилетели аисты и в клювах принесли по грозди винограда. Так люди были спасены и дождались освободителей.

— Здо́рово! — Пал Палыч хлопал в ладоши. Гена останавливал его и дальше рассказывал.

Я их стеснялся немного. Она наклонилась ко мне и шепнула:

— Ужасно симпатичные ребята…

— Отличная легенда, — говорил Пал Палыч. — Хорошо сидим, отлично сидим. Мы живем, спешим, и времени у нас нет не то что о других, о себе подумать.

Глаза у него стали добрые-предобрые, он любяще и подолгу на каждого из нас смотрел. И язык был ему не вполне послушен.

— Хорошо сидим, отлично сидим.

Он счастливо улыбался, смеялся Гена, у нее глаза блестели, и я радовался.

Я включил свет. Все предметы как бы обступили нас, стало еще теснее, еще уютней.

— Эх, гитары нет, — грустил Гена. — Я бы вам спел.

— И вина на донышке, — страдал Пал Палыч.

— Как славно, — говорила она. — Мне почему-то кажется, мы встречаем Новый год.

Гена сорвался с места.

— Я сейчас.

— Погоди, — удерживал его Пал Палыч.

— Останьтесь, Гена, — звала она. — Уже поздно. Не надо, не ходите.

Гена только рукой махнул. Умчался.

— Отличный парень, — сказал Пал Палыч.

Я письма взял и в кухню ушел. Читал.

Что я знал о нем?

«…Это очень больно — приехать и не застать тебя, и снова писать письмо, будто издалека, хотя я в твоем городе, рядом с твоим домом. Ну что ж, такая, видно, судьба, или, вернее, не судьба…»

Пришел Пал Палыч. Не садился, навис надо мной.

— Ты понял? Понял, почему я здесь, у тебя? Ведь ты все понял?

Он ушел, она тихонько в кухню вошла.

— Лихо ему? — спросила.

Гена вернулся. Серебряные головки шампанского блестели в сумке.

— Новый год так Новый год! — закричал он.

Но не надо было ему уезжать. Все кончилось, потускнело. И напрасны были попытки вернуть, удержать.

— Хорошо сидим, отлично сидим. Есть предложение в ближайшее время снова собраться.

— И главное — повод, повод есть, — подхватил Гена. — У меня скоро день рождения.

— Отлично, — сказал Пал Палыч. — Здесь, в этой квартире, в семь вечера.

— Нет, — сказал Гена. — Приглашаю всех в ресторан. Запишите число и место встречи. Меня там все знают…

Пал Палыч достал ручку, взглядом искал, где записать. Она книжку раскрыла.

Шампанское кислое оказалось. Гена утянул меня от стола. И как тогда, возле своего дома, вцепившись мне в руку, говорил сбивчиво и торопливо:

— Я специально к тебе присматривался. Ты хороший. Я пробовал с ребятами из ансамбля говорить. Они не те. Они посмеяться могут. Понимаешь? Я не хочу, я этого боюсь. Помнишь, я говорил про изнанку жизни? Так вот, я мало кому позволяю изнанку своей жизни увидеть. А тебе верю. Ну что тебе стоит? Раз в неделю или даже раз в месяц. А? Заглянуть, поговорить. А? Я очень прошу…

Пал Палыч звал нас для нового тоста.

Я НЕ ЗАБЫВАЮ…

Поливать могилу не нужно было, земля после дождя сырая, но я поливал, выметал опавшие листья, они хрустели, как пергамент, ставил в стеклянную банку с водой тугие фиолетовые астры.

Потом сидел на врытой голубой скамеечке. Думал о своем, но ведь им мои мысли интересны были. Так все перепутано и переплетено в этой жизни. Одно цепляется за другое, и очень долго нужно объяснять, много нужно подробностей и предыстории, чтобы понять, почему сегодняшний день именно такой, наполнен именно такими событиями.

На голубом небе повисли без движения четко вылепленные облака. И солнце.

Я сидел не шевелясь. И видел: среди могил полевая мышь шмыгает. Ворона подозрительно на меня косилась с прогнувшейся ветки. Воробьи осмелели, с кленов на землю перебрались и на холмике, в метре от меня, затеяли ссору.

Светло и грустно было за этой кутерьмой наблюдать.

Собрался прощаться и оттягивал. Что-то мешало, неясная какая-то вина. Я знал, им не хочется меня отпускать. И я, извиняясь, снова объяснял. Я вас не забываю. Но так получается.

Жались друг к другу металлические клетушки оград. И здесь забота сберечь, оградить свое, близкое.

Дорожка впереди была запружена людьми. Я приблизился, остановился. Взвод солдат подходил — неловко, сгорбленно, стараясь поменьше шуметь. Оркестранты не играли, тихо переговаривались.

Суховатый треск, будто обломилась большая ветка. Нет, деревья стояли не шелохнувшись, это солдаты по команде, одновременно, щелкнули предохранителями автоматов.

Офицер поднял руку… А у рабочих не ладилось, спутались канаты. Меня охватило виноватое беспокойство: офицер ждет, солдаты ждут, быстрей бы уж…

Прямо за кладбищем начинался лесок — небольшая полоска живой природы, зажатая с двух сторон шоссе и железной дорогой.

Я слышал удаляющийся гул машин. Поезд прогромыхал.

Сыроватой грибной прохладой дышала земля, в воздухе сильней чувствовался острый привкус свежести — приближение холода. Листья на березах шумели приглушенно, экономя силы.

Деревья наслаждались последним теплом, прощались с летом. И весь день такой светлый и ясный, ничего не надо было исправлять в этой жизни.

«Господи, неужели я умру?» — подумал я.

НА ПЕРВОЙ ЖЕ ОСТАНОВКЕ

Кирилл пробирался ко мне, его спортивная вязаная кепка с большим красным помпоном лавировала среди других кепок, шляп и шляпок. Час «пик», площадь перед метро запружена.

Подошел, помахивая рукой, в которой, словно увядший букетик, были зажаты перчатки.

— Ну что, все в шоколаде? — спросил я.

Кирилл кривовато усмехнулся.

— Да нет, не совсем. Неувязочка, ты уж прости. Твоя с минуты на минуту здесь будет, а моя не сможет. Больше того. И я, оказывается, тоже занят.

— Шутка? — спросил я.

— Нет, серьезно. — Кирилл наклонился к моему уху: — Запомни, с поезда, который идет в никуда, нужно сходить на первой же остановке.

— Отлично придумано, — обозлился я. — А мне что прикажешь делать?

К нам подбежал мальчик в курточке.

— Дяденьки, трехкопеечной монетки не найдется?

Кирилл положил ему на ладонь три копейки.

— Иди, мальчик, и тоже сделай кому-нибудь доброе дело. Эх, ты, — Кирилл смотрел насмешливо, — дяденька, не знаешь, чем девушку занять. Если фантазии совсем никакой, к себе пригласи.

— У меня Пал Палыч.

— До сих пор? Учти, делаешь большую психологическую ошибку. — Кирилл взял наставительный тон. — Он тебе никогда не простит, что ты был свидетелем его переживаний.

— Без тебя разберусь, — сказал я.

— Кроме того, — не слушая, продолжал Кирилл, — ты допускаешь еще одну ошибку, глобального характера. Ты своей благотворительностью можешь возродить в нем веру в человечество.

— Ладно, — оборвал я. — Ты все знаешь, вот и оставайся, а я пойду.

— Постой, — он проворно ухватил меня за руку. — Какой ты непонятливый. Я же тебе говорю, занят я. А вот, кстати, и она.

Она ему улыбалась от подземного перехода.

— Здорово, Марина, — приветствовал девушку Кирилл. — Рекомендую, мой друг Валерий. Марина, ситуация складывается таким образом, что я должен исчезнуть.

И он отсалютовал своей модной кепкой.

— Веселый у нас друг, — сказала Марина.

— Да уж, — подтвердил я.

Помолчали немного. Я предложил сходить в кино.

Фильм был про любовь. Герои — он и она — так пылко играли ссоры, примирения и объяснения, что я испытывал мучительную неловкость за них и за весь авторский коллектив.

Марина в темноте на меня поглядывала. Наконец не выдержала.

— Вам нравится?

— А что, интересно, — упрямо сказал я.

Больше она не заговаривала. Такая ее кротость пробудила во мне угрызения совести.

На улице ветер совершенно распоясался. Мы повернулись к нему спиной. Так и шли, бесцеремонно подталкиваемые в спину.

У ближайшего кафе очередь стояла человек в двадцать. Я без колебаний пристроился в хвост. Марина вскинула на меня возмущенные глаза.

— Знаете, — сказала она, — я, пожалуй, домой поеду.

Некоторое время я плелся за ней, чувство вины держало меня на привязи. Но потом угодил в лужу, набрал полный ботинок воды и отстал.

…Пал Палыч порхал по квартире с недавно приобретенной полочкой, мурлыкая арию тореадора. Фартучные завязки болтались сзади, как поросячий хвостик.

— Валера, — крикнул он, влезая на стул и примеривая полочку к стене, — посмотри, так хорошо будет?

— Очень, — сказал я, не взглянув.

— Ты что такой невеселый, а? Держись бодрей. Вот будет тебе столько лет, сколько мне, тогда загрустишь, А сейчас какие у тебя заботы? Холостой, интересный. Друзья тебя любят.

Я ушел в кухню.

— Валера! — снова крикнул он. — Что за стена у тебя? Ничего не держится. Иди помоги!

В дверь позвонили. Еще кого-то несло.

— Открой! А то я отметину потеряю.

В подслеповатом свете лестничной лампочки горбилась фигура пилигрима в длинном, до пят, одеянии.

— Валера, — заговорила фигура, и по голосу я тотчас узнал шустряка из тех двух.

Я захлопнул дверь. Он отчаянно заколотил в нее, будто за ним гнались.

— Ну чего? — вылетел я на площадку. — С лестницы тебя спустить?

— С Гришкой беда! — в голос закричал он. — Я здесь никого, кроме тебя, не знаю.

— Зато я вас знаю!

Я дверью грохнул, штукатурка посыпалась.

ПАЛОЧКА-ВЫРУЧАЛОЧКА

Остаток вечера Пал Палыч, как захворавшая птица, хохлился. Полку мы молча приладили, чай пили тоже молча и каждый сам по себе. Наконец, когда я уже кровать расстелил, он надтреснутым от обиды голосом, глядя в сторону, заговорил:

— Почему ты прогнал его?

У меня внутри закипело.

— Ах, Пал Палыч, — с медовой сладостью отвечал я, — я сам знаю, что делаю. И не учите меня, пожалуйста.

— В таком случае объясни. У тебя что, принципиальные соображения были?

— Не захотел, и все, — упрямо сказал я.

Пал Палыч ладонью потер лоб.

— Слушай, — сказал он, — у меня ощущение, что я с ума схожу. Что случилось? Какой-то абсурд. Тебя о помощи просили. А ты его даже не впустил.

— Что у меня, постоялый двор, что ли?

Осекся, но поздно.

Пал Палыч растопыренные толстые пальцы к пухлым щекам прижал, как бы стремясь внезапный румянец скрыть. Медленно поднялся.

— Пал Палыч, не надо, — пытался я его остановить. — Они воры, обыкновенные воры. Они у меня в шкафу шуровали.

Пал Палыч старался не встречаться со мной взглядом. Вышел в прихожую.

Я за ним. Вцепился в лацканы его пиджака.

— Если вы уйдете, я себе никогда не прощу.

— Валера, ну что ты, — сказал он. — Я действительно, — тут он сделал жалкую попытку улыбнуться, — загостился.

Я впивался глазами в его доброе лицо. Он отворачивался.

В тишине гулко пульсировали часы. Трубы пели, как мартовские коты. И вдруг с грохотом — мы оба вздрогнули — что-то обрушилось в комнате. Мы устремились туда. На полу валялась расколовшаяся полка.

Пал Палыч, подобрав длинные полы пальто, горестно и любовно опустился на корточки перед ее останками.

Я облегченно вздохнул.

ВЗГЛЯД В ПОДЗОРНУЮ ТРУБУ

От графика мы безнадежно отставали, Голубкина нас подхлестывала, хотя мы и без того от кульманов не отходили.

— Мы отдохнем, дядя Ваня, отдохнем, — говорил Даня и при этом нервно хохотал.

Вместо Лаврентьева временно оформили худого, лысоватого и всегда гладко выбритого мужчину. На столе Лаврентьева новенький — Козлов была его фамилия — навел идеальный порядок. Если мне или Дане случалось положить к нему бумажку или карандаш, он воспринимал это как личную обиду и демонстративно возвращал забытый предмет владельцу.

Меня он тем не менее выбрал доверенным лицом. Пристал вместе ходить в буфет и за обедом рассказывал, почему ушел с предыдущей работы. Тамошний начальник пришелся ему не по вкусу.

— Я сперва думал, ему нужен мальчик-стажер, — говорил он, присвистывая вставными зубами. — Стажер, который слушал бы его раскрыв рот. Но, оказалось, ему нужен профессор, с которым он мог бы обращаться, как со студентом, чтобы самому при этом чувствовать себя академиком.

У меня голова шла кругом от этих нанизываний. Даня, если ему случалось при подобных разговорах присутствовать, начинал нервно дрыгать ногой.

Голубкиной Козлов нравился, Данины акции пошли на убыль. Когда Козлов выходил из комнаты, Даня шипел, косясь на дверь:

— Меня где хочешь возьмут. Я профессионал, свою зарплату везде заработаю.

— Два места подыскивай, — говорил я, сам не зная, в шутку или всерьез.

Однажды Козлов позвал меня к себе в гости. Жил он один, имел, как и я, однокомнатную квартиру.

Я толкнулся в кабинет к Пал Палычу — предупредить, чтоб вечером меня не ждал.

— Нельзя, — запоздало крикнула Танечка-секретарша, но я уже голову в дверь просунул. И замер. В кресле для посетителей сидела супруга Пал Палыча. Сам Пал Палыч цвел, как именинник. Они были настолько поглощены друг другом, что не заметили моего вторжения. Я попятился. Тут Пал Палыч поднял глаза.

— Валера… — сказал он.

Она меня увидела и тоже обрадованно закивала.

— Вы знакомы? — спросил Пал Палыч.

— Еще бы, — сказал я. — На Новый год рядом сидели.

За окном сверкнуло. Совсем как в тот вечер, когда мы с Пал Палычем укрылись от грозы в кафе.

— Валера, — сказал Пал Палыч. — Я в отпуск ухожу. — Тут они друг на друга посмотрели с нежностью. — Нам квартиру нужно в порядок привести. Мы ремонт начинаем.

— Если потребуется моя помощь, звоните, — сказал я.

— Спасибо, — не на меня, а на нее глядя, сказал Пал Палыч.

— Спасибо, — ласково улыбнулась она.

Козлов поил меня чаем. С тортом. Он, оказывается, был еще и художник, рисовал картины. Стены увешаны пейзажами и натюрмортами. О каждой из картин Козлов подробно рассказал, где и при каких обстоятельствах ее писал. Обещал какую-нибудь подарить. На службу он ходил только потому, что творчество его еще не оценили. Но он твердо верил в свою звезду.

— А в черчении я вообще король, — сказал он. — Таких специалистов раз-два и обчелся.

На столе у него среди аккуратно разложенных кистей всех номеров я обнаружил детский калейдоскоп. Картонную синюю трубочку. Вращая, посмотрел на свет. Мозаичные узоры из разноцветных стекляшек складывались и распадались.

— Моя подзорная труба, — похвастал Козлов. — Я через нее за жизнью всей планеты наблюдаю.

— Очень интересно, — пожалел его я.

— Жизнь — мозаика судеб, сочетание цветов, — сказал Козлов. — Но, чтобы понять весь рисунок полностью, надо на такую высоту подняться, какая нам не по силам.

Это я запомнил.

НОЧЬЮ

Козлов сказал:

— Я постоянно ловлю себя на том, что пытаюсь предсказать, дофантазировать жизнь тех, кого вижу вокруг. Какими станут эти люди лет через десять? Двадцать?

Я не знал, что через год, холодным воскресным днем, буду бродить по кладбищу в поисках художника (они приходят сюда в выходные подхалтурить), чтобы просить сделать на плите еще одну надпись.

Я никого не найду и вспомню о Козлове. Он приедет тотчас, привезет краску в баночке из-под горчицы и тонкую кисть.

— Да, — вздохнет он, — долго прожил ваш дедушка…

ТЕЛЕФОННАЯ СВЯЗЬ

За окном мокрые крыши, асфальт лоснится, темнеет рано.

Я работал допоздна, все уходили, а я оставался — чертил помаленьку, и сознание, что дело продвигается, мне давало удовлетворение.

Но вот субботы, воскресенья… Пропасть времени, некуда девать. А ведь еще зиму надо пережить.

Иногда звонили полузнакомые, грозились нагрянуть. Я отвечал, что занят.

Как-то Генкина сестра позвонила. Я не сразу ее вспомнил.

— Здравствуйте, это Зоя. Ну, куда же вы пропали, Валерий? Я вас часто вспоминаю.

— До Нового года проект надо закончить, — сказал я. — Замотан ужасно.

— Какие книжки вы сейчас читаете?

— Никаких.

— Вы знаете, ведь у Гены скоро день рождения…

А однажды прорезался междугородный.

— Валерий?

— Да.

— Это Илона.

— Кто?

— Илона. Из Вильнюса. Мне телефон поставили, вот я и решила позвонить. — Неловко засмеялась, видно, не была уверена, что ее звонку рады.

— Ну как у вас дела?

Я мысленно плечами пожал:

— Спасибо, нормально.

— Это такое слово. Никакое. Оно ничего не означает.

— Извините, а где мы с вами виделись? — В трубке затрещало, я не расслышал ответа. — Что?

— Я говорю: ваша фамилия не Скрыга?

— Нет, — сказал я.

— Спасибо, — не к месту поблагодарила она и положила трубку.

Два голоса из двух отдаленных географических точек в запутанном переплетении телефонной сети случайно встретились. И канули. И никогда я не узнаю, что за Илона, и она никогда не узнает, с кем говорила. В девять часов три минуты вечера.

А то вдруг явственно вспомнилось: был, был какой-то Егор, и тоже леща привозил. Даже лицо его всплывало, такое скуластое…

Наверху затеяли каждый вечер играть на пианино. Мелодия, искаженная бетонными плитами, звучала расплывчато и тревожно. Под этот аккомпанемент я Асе как-то позвонил. Справиться о бабушкином здоровье.

Подошла ее мать.

— Вы не находите, что звоните слишком поздно? — Голос у нее был ровный, спокойный.

— Ася позволила мне звонить в это время, — сказал я.

— Боюсь, она слишком доверчива.

— Вы так говорите, будто знаете меня, — сказал я.

— Я видела вас. Когда вы ее провожали. Вы пожилой человек. Что вам нужно от девочки?

— Как вы сказали? — не понял я. Но, подумав, согласился: — Да, уж не тот, каким я был лет десять назад.

Она вдруг растаяла.

— Я тоже об этом думаю. Но поймите и меня… Ася сейчас нет, давайте поговорим с вами по душам.

— Да, — сказал я. — Как люди пожилые, мы вполне поймем друг друга.

Она замолчала.

— Прошу прощения, я пошутил, — сказал я. — Вы не можете быть пожилой, у вас такая молодая дочь.

— Не звоните больше, — холодно сказала она.

СВЕТОФОР. ЦВЕТ — ЖЕЛТЫЙ

Размокла, скользила под ногами глина.

Чем ближе я подходил к ее дому, тем тревожней мне становилось, так что и дороги я не различал, какой-то механизм наподобие автопилота вел меня. И начинало казаться, что это я к себе домой иду, и она меня ждет, и что я вчера сюда шел, и позавчера, и завтра приду, и послезавтра, и всегда…

Она мне и вправду не удивилась. Отступила в глубь передней. Я включил свет. Первое, что бросилось в глаза, — мужские ботинки на коврике.

Она стояла, чуть наклонив голову, и ничто в ее взгляде, в ее лице не менялось. Ей как бы интересно было наблюдать за человеком, попавшим в чужую квартиру.

В комнате — на столе, кровати, стульях — бумажки разложены. Одну я взял. Диаграмма какая-то.

— Я диссертацию пишу, — пояснила Ольга.

Мы так и стояли, она — в дверях, за мной наблюдая, я — посреди комнаты.

— А где Чапа? — спросил я.

Она ответила не сразу и как бы нехотя.

— Его пришлось отдать.

— Жалко, — сказал я. — Я бы его себе взял.

— Он очень избалованный был.

Я машинально перелистал какой-то медицинский журнал. Задержался на анатомическом изображении человека. Стрелочками с пояснениями внизу были указаны основные органы. Наверняка в школе я эту схему проходил, но только теперь увидел, какое маленькое у нас сердце. Совсем крошечное, на картинке — с лимонное зернышко. Зажато между двумя огромными легкими. Как же оно, такое маленькое, справляется?

Я обернулся. И одним взглядом охватил и новую ее прическу и модные туфли — прежде она таких не носила. Но глаза оставались те же — серые и горькие.

— Не надо так на меня смотреть, — сказала она. И подмигнула. Так я ей подмигивал, когда меня со сломанной рукой привезли к ним в больницу.

— Не буду больше, — сказал я.

По дороге назад я свернул к оврагу. Ручей стал сильней, шире, даже погромыхивал, как горная речка. А яблони совсем прозрачные. Земля вокруг фундамента изрыта. Клад, что ли, искали? Я поковырял носком ботинка край оврага. Осыпавшиеся комья скатились в ручей.

Дождь припустил. Пока добежал до остановки, промок.

В стеклянной холодной будочке мужчина в обвисшем пальто из толстого черного материала играл на маленькой, видно, трофейной гармошке. Сглаженное, слегка деформированное лицо, водянистые серые глаза незряче устремлены вдаль. Но он не был слеп. Когда подошел автобус, сел в него сам, без посторонней помощи. Его никто не провожал. Устроился на заднем сиденье.

— Отец, сыграй, — хлопнул его по колену сосед, румяный крепыш в плаще нараспашку.

Гармонист не посмотрел в его сторону. И не отодвинулся. Руки его отдыхали на гармошке. Спустя некоторое время они вдруг ожили. Играя, он напряженно вслушивался в звучание инструмента. И что-то ему вроде не совсем нравилось, хотя в целом мелодия доставляла удовольствие. Закончил и ехал еще несколько остановок, по-прежнему глядя вдаль. Потом снова сыграл тот же марш и вышел.

Рядом со мной тихо переговаривались две женщины — старуха и молодая. Внучка одета современно, на старухе крестьянский плюшевый жакет.

— В понедельник опять не пришел, — говорила внучка. — Отец его целый день прождал. Напился, наверно. Отец мне говорит: «Разводись, не получится с ним жизни».

Автобус остановился.

На сиденье впереди военный, сдвинув фуражку на затылок, строил на толстой книге, как на подносе, столбик копеечных монет. Закончил и начал строить двухкопеечный.

Автобус все стоял и стоял на перекрестке. Светофор забарахлил. Дает красный, потом желтый — мотор, предвкушая рывок, урчит, — но нет, опять на красный перескакивает.

Так оно и есть, подумал я. Полупустой, холодный, дребезжащий на каждом повороте автобус. Чужие люди. И у каждого свои мысли, свои разговоры, своя жизнь. С моей жизнью они соприкасаются, как цветные стекляшки в том детском калейдоскопе. Повернул — этим боком подошли, еще поворот — другим. Соприкасаются, но не склеиваются. Казалось бы, уже совсем рядом, совсем близко — и разминулись. И уже не вернуть.

Регулировщик бежал по лужам. Полосатым своим жезлом размахивал. В белых перчатках с раструбами по локоть.

ТАК ИЛИ ИНАЧЕ?

Я глазам своим не поверил.

— Ася? Такая честь для меня. Чем обязан?

Ни тени улыбки в ответ. Щеки горят, будто с мороза, губки, по-детски припухлые, сложены серьезно.

— Я знаю, вы на маму рассердились…

— Сядь, во-первых, — сказал я.

— Потому, что я не люблю, когда за меня решают. Мама меня совсем не знает, меня бабушка растила.

— Сколько лет тебе? — спросил я.

— А что? — и надменно тряхнула челочкой.

— Да ничего, ничего, — успокоил я ее. — Просто мысль пришла.

Я вспомнил. Вспомнил дом. И яблони. И майских жуков. И мотыльков вокруг ночного фонаря.

Вспомнил голые деревья. И подрытый со всех сторон фундамент. И то, как легко осыпалась земля, которую я ковырнул носком ботинка.

— Я говорю, а ты где-то далеко…

Мутный ручей на дне оврага… Погромыхивающий, как горная речка. Как автобус на поворотах.

Электричество мигнуло. И темный проем двери обозначился резче.

— Что с тобой?

— Пусть это случайные встречи и лица. И пусть все случайно. И пусть утекает время. Но хоть бы знать, есть ли у этой реки русло, вот что.

Она поднялась и вдруг притронулась к моему лбу прохладными пальчиками. Я, как компресс, их сильней прижал.

— У тебя неприятности, да? Все пройдет, ты не расстраивайся…

Я ее пальцы отпустил.

— Ну да, — сказал я. — Изнанка жизни.

— Что?

— Пойдем, провожу тебя.

Занавески слабенько колыхались. Пытались сдержать сквозняк и не могли.

ИСКОРКА

Она сказала:

— Маленькая искорка… Костерок, раздуваемый ветром… Эта искра… она высекается очень редко. Человек сидит напротив или идет рядом — разве мы всегда знаем, о чем он думает? Вот бывает: собеседник твой начинает что-нибудь рассказывать и говорит, говорит, а ты поддакиваешь, но думаешь о своем… А то наоборот: ты сам говоришь, говоришь, доказываешь что-то, а потом вдруг остановишься: полно, да слушают ли меня? Значит, искры не было, эта искорка точно в двигателе внутреннего сгорания, который изучали в школе на уроке физики. Она может быть и радостью и болью… Но важно, чтобы она появилась.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Первые мелкие снежинки кружили в морозном упругом воздухе.

Очереди у входа не было.

— Столик заказан, — объяснил я швейцару в мешковатой темно-зеленой униформе, и он посторонился.

В холле, освещенном холодным белым светом, я долго причесывался перед зеркалом, стараясь потратить на это больше времени.

Из зала доносилась музыка. Меж столиков сновали молодые официанты с аккуратными проборами.

Ступая осторожно и гордо, как цапля, приблизился метрдотель.

— Тут столик должен быть заказан, — сказал я.

Он полистал свой блокнот, скорбно склонил голову.

— Вынужден вас огорчить. Но места пока есть, можете пройти.

— Спасибо, я подожду, — сказал я и вернулся в холл.

Швейцар смотрел сквозь меня.

Часы на стене, дергая минутной стрелкой, тянули время вперед.

Я подошел к телефону-автомату, полистал записную книжку, но звонить не стал.

Влетел парень с усами подковой, протянул швейцару руку.

— Хорошо неграм в Африке. — Парень весело поеживался. — За дубленками гоняться не надо.

Швейцар хохотнул.

Стрелка вздрогнула, переместилась еще на минуту.

Я нащупал в кармане гладкий пластмассовый номерок. И тут впорхнула первая ласточка — запыхавшийся Пал Палыч с большой картонной коробкой.

Я помог ему раздеться.

— Что, никого еще нет? — утирая шею и лоб клетчатым носовым платком, спросил он. — Может, столик пока занять?

Я не успел ответить. Прозрачные двери, напоминая своими взмахами стрекозиные крылья, распахнулись и впустили ее — в пушистой шубке, с букетом белых пышных хризантем.

Лицо у нее было загорелое, серые глаза выделялись еще красивей.

— Я с юга, — сообщила она. — И цветы оттуда, на базаре их растрепами называют.

Передала цветы Пал Палычу, легко скинула мне на руки шубку.

Метрдотель провел нас к столику возле сцены.

За соседним длинным столом тоже отмечали день рождения. Встала крепенькая девушка, справилась со смущением и по бумажке, как на собрании, зачитала:

Хочу, чтоб миленький Сергей

Защитился поскорей

И чтобы лет через пять-шесть

За докторскую смог засесть.

Пал Палыч поводил шеей, будто воротничок был ему тесен.

На сцене появился солист. По-хозяйски потрогал микрофон, кивнул музыкантам и запел, печально разводя руками и хмурясь — показывал, как переживает то, о чем поет.

Официант начал колдовать над нашим столом. Я наблюдал за его точно рассчитанными движениями, может, поэтому не заметил, как подошел Гена. Или не обратил внимания, потому что ждал его одного, а он был с девушкой. Возник, молитвенно сложив руки.

Пал Палыч нахмурился и отгородился рукой.

— Ты опоздал.

Гену это не смутило. Он сиял, ничто не могло омрачить его радость.

— Пал Палыч… — Гена дотронулся до его плеча. — Пал Палыч…

Пал Палыч как мышка выглянул из-за руки.

— Это я виновата, — объяснила девушка.

— Погоди, — остановил ее Гена. — Пал Палыч, уж вы-то должны знать: к друзьям никогда не опоздаешь. Верно?

Пал Палыч задумался и опустил глаза.

— Ты хорошо сказал, — произнес он. — Это верно. Мы все нуждаемся друг в друге.

— Теперь мы можем сесть за этот стол? — рассмеялся Гена.

— Ну что же, — сказал Пал Палыч и поднял бокал. — Ты опоздал, в результате я занял почетное место, где подобает сидеть имениннику. Но не это главное. Главное, что ты здесь. За твое счастье, Гена.

Я поднялся.

— Ты куда? — догнал меня Пал Палыч.

— Звонить.

— Кому?

— Всем. — Я помахал над головой своей записной книжкой.

— Отлично! Зови всех! — крикнул он мне вслед.

…В холле автомат не работал. Не одеваясь, я выскочил на улицу. Мело, метался ветер. На другой стороне я увидел две красно-белые телефонные будки. У полосатой дорожки перехода, будто на старте, выстроились машины. Они нетерпеливо урчали. Светофор горел желтым.

«Надо попробовать успеть», — подумал я.

ЗИМНЕЕ МАРЕВО