Дама рассмеялась и сказала:
– Я уверена, что вы такой глупости никогда не сделаете.
– Нет, сделаю!
– Ну так я ее не боюсь.
По лицу генерала скользнула улыбка, которую он, однако, удержал и молвил:
– Ага! значит, это для него не было бы новостью! О господи! Разрази нас, пожалуйста, чтобы был край нашему проклятому беспутству!
– А вы в самом деле болтун!
Улыбка опять проступила на лице генерала, и он, встав, ответил:
– Да, да, я большой болтун, это «замечательно»!
Он с нескрываемым пренебрежением к гостье надел в комнате фуражку и вышел, едва удостоив собеседницу чуть заметного кивка головою.
В передней к его услугам выступила горничная с китайским разрезом глаз и с фигурою фарфоровой куклы: она ему тихо кивнула и подала пальто.
– Мерси, сердечный друг! – сказал ей генерал. – Доложите моей сестре, что я не мог ее ожидать, потому что… я сегодня принял лекарство. А это, – добавил он шепотом, – это вы возьмите себе на память.
И он опустил свернутый трубочкою десятирублевый билет девушке за лиф ее платья, а когда она изогнулась, чтобы удержать бумажку, он поцеловал ее в шею и тихо молвил:
– Я стар и не позволяю себе целовать женщин в губки.
С этим он пожал ей руку, и она ему тоже.
Внизу у подъезда он надел калоши и, покопавшись в кармане, достал оттуда два двугривенных и подал швейцару.
– Возьми, братец.
– Покорнейше благодарю, ваше превосходительство! – благодарил швейцар, держа по-военному руку у козырька своего кокошника.
– Настоящие, братец… Не на Песках деланы… Смело можешь отнести их в лавочку и потребовать себе за них фунт травленого кофе. Но будь осторожен: он портит желудочный сок!
– Слушаю, ваше превосходительство! – отвечал швейцар, застегивая генерала полостью извозчичьих саней. Но генерал, пока так весело шутил, в то же время делал руками вокруг себя «повальный обыск» и убедился, что у него нигде нет ни гроша. Тогда он быстро остановил извозчика, выпрыгнул из саней и пошел пешком.
– Пройдусь, – сказал он швейцару, – теперь прекрасно!
– Замечательно, ваше превосходительство!
– Именно, братец, «замечательно»! Считай за мной рубль в долгу за остроумие!
Он закрылся подъеденным молью бобром и завернул на своих усталых и отслужившихся ногах за угол улицы.
Когда он скрылся, швейцар махнул вслед ему головою и сказал дворнику:
– Третий месяц занял два рубля на извозчика и все забывает.
– Протерть горькая! – отвечал, почесывая спину, дворник.
– Ничего… Когда есть, он во все карманы рассует.
– Тогда и взыщи.
– Беспременно!
10
Гостья, как только осталась одна, сейчас же открыла свой бархатный мешок, и, вытащив оттуда спешно сунутые деньги, стала считать их. Тысяча рублей была сполна. Дама сложила билеты поаккуратнее и уже хотела снова закрыть мешок, как ее кто-то схватил за руку.
Она не заметила, как в комнату неслышными шагами вошел хорошо упитанный, розовый молодой человек с играющим кадыком под шеей и с откровенною улыбкою на устах. Он прямо ловкою хваткой положил руку на бронзовый замок бархатной сумки и сказал:
– Это арестовано!
Гостья сначала вздрогнула, но мгновенный испуг сейчас же пропал и уступил место другому чувству. Она осветилась радостью и тихо произнесла:
– Valerian! Где был ты? Боже!
– Я? Как всегда: везде и нигде. Впрочем, теперь я прямо с неба, для того чтобы убрать к себе вот этот мешочек земной грязи.
Дама хотела ему что-то сказать, но он показал ей пальцем на закрытую дверь смежной комнаты, взял у нее из рук мешок и, вынув оттуда все деньги, положил их себе в карман.
Гостья всего этого точно не замечала. Глядя на нее, приходилось бы думать, что такое обхождение ей давно в привычку и что это ей даже приятно. Она не выпускала из своих рук свободной руки Валериана и, глядя ему в лицо, тихо стонала:
– О, если бы ты знал!.. Если бы ты знал, как я истерзалась! Я не видала тебя трое суток!.. Они мне показались за вечность!
– А-а! что делать? Я этих деньков тоже не скоро забуду! Куда только я не метался, чтобы достать эту глупую тысячу рублей! Нет, теперь я убежден, что самое верное средство брать со всех деньги, это посвятить себя благодетельствованию бедных! Еще милость господня, что есть на земле дураки вроде oncle Zacharie[41].
– Оставь о нем!
– Э, нет! Я благодарен: он уже во второй раз дает нам передышку.
– Но не доведи себя до этого, мой милый, в третий.
– Если я так же глупо проиграюсь еще раз, то я удавлюсь.
– Какой вздор ты говоришь!
– Отчего же? Это, говорят, очень приятная смерть. Что-то вроде чего-то… Смотрите, вот у меня про всякий случай при себе в кармане и сахарная бечевка. Я пробовал: она выдержит.
– О боже! Что ты говоришь! – и, понизив голос, она прошептала: – Avancez une chaise!..[42]
Молодой человек сделал комическую гримасу и опять молча показал на завешенную дверь.
Дама сморщила брови и спросила шепотом:
– Что?
Молодой человек приложил ко рту ладони и ответил в трубку:
– Maman здесь подслушивает!
– И все это неправда! Ты очень часто клевещешь на свою мать!
Валериан перекрестился и тихо уверил:
– Ей-богу, правда: она всегда подслушивает.
– Как тебе не стыдно!
– Нет, напротив, мне за нее очень стыдно, но я ее и не осуждаю, а только предупреждаю других. Я знаю, что она делает это из отличных побуждений… Святые чувства матери…
– Approchez-vous de moi[43], милый!
– Значит, вы не верите, что она слышит?.. Ну, я ее сейчас кликну…
– Пожалуйста, без этих опытов!
– Лучше поезжайте скорее домой, и через двадцать минут…
– Ты будешь?
Он согласно кивнул головой.
Она сжала его руку и спросила:
– Это не ложь?
– Это правда, но не надо царапать ногтями мою руку.
– Когда же я не могу!
– Пустяки!
– Поцелуй меня хоть один раз!
– Еще что!
– Но отчего же!
– Ну, хорошо!
Молодой человек поцеловал ее и встал с места: он очень хотел бы, чтобы его дама сейчас же встала и ушла, но она не поднималась и еще что-то шептала. Ее дальнейшее присутствие здесь было ему мучительно, и это выразилось на его искаженном злостью лице. И зато он взял ее руку и, приложив ее к своим губам, сказал:
– Lilas de perse[44] – это мило: я люблю этот запах!
Дама вспрыгнула и, сжав рукой лоб, покачнулась.
– Что с вами? – спросил ее Валериан. – Спешите на воздух!
Она взглянула на него исподлобья и прошипела:
– Это низко!.. это подло!.. это бесчестно!.. После того когда я тебе это откровенно объяснила… ты не имеешь права… не имеешь пра… ва… пра… ва…
– Бога ради только без истерики!.. Вам нужно скорее на воздух!
– Воздух… пустяки… Я все это должна была выполнить…
– Ну да… и выполнила… Поезжай скорей домой, и все будет прекрасно.
При этом обрадовании она опять взяла его руку и прошептала:
– Ну да… О, боже! Но если ж я тебе уже все рассказала, для чего это так было нужно, то для чего ж говорить: «lilas de perse»! Ведь это низко!.. Я всем скажу… вот именно… как это низко… А я отсюда не уйду…
– Да, да! Пожалуйста останьтесь: maman сейчас придет.
И он встал с места, но она его удержала.
– Я, верно, схожу с ума! – произнесла она, приложив к бьющимся вискам тыльную сторону своих стынущих пальцев, и повторила: – Помогите! Я, право, схожу с ума!
Валериан испугался страдальческого выражения ее лица и начал ее крестить. Она с негодованием его оттолкнула и прошептала:
– Креститель!
– Что ж тебе надо?
– Мне? Унижения и новых обид! Мне нужно, чтобы ты был со мною!
– Но я же с тобою!
– О-о, конечно, не здесь!
– Ну и поезжай скорее домой, и я сейчас буду, и там падай, как хочешь.
– Как я хочу… Меня стоит убить!..
Она хотела сказать что-то еще, по вместо того поцеловала его руку, а он, с своей стороны, нагнулся к ней и прикоснулся губами к вьющейся на ее шее косичке.
Искаженное лицо женщины озарилось румянцем чувственного экстаза, и она поспешно закрыла себя вуалью и вышла. По ее щекам текли крупные, истерические слезы, и ее глаза померкли, а губы и нос покраснели и выпятились, и все лицо стало напоминать вытянутую морду ошалевшей от страсти собаки.
Она догадалась, что она гадка, и закрылась вуалем.
Когда она проходила мимо швейцара, тот молча подал ей хранившееся у него за обшлагом ливреи письмо с адресом «живчика», а она бросила ему трехрублевый билет и села в сани, тронув молча кучера пальцем.
– Инда земли не видит от слез! – заметил своему собеседнику швейцар. – А ему хоть бы что!
– Да, нонче себя мужской пол не теряют напрасно.
11
Молодой Валериан собственноручно запер дверь за дамою и, возвратись в гостиную, вынул из кармана панталон скомканные деньги и начал их считать.
Из-за двери, на которую Валериан указал гостье, в самом деле послышался голос его матери. Она спросила:
– Ты что-то делаешь?
– Да я уж сделал.
– Ты можешь купить «промышленные»: все уверяют, что они к весне сыграют вдвое.
– Maman, я знаю кое-что повыгоднее.
– А что такое, например?
– Ну, мало ли! Теперь ведь посыпают персидским порошком ростовщиков, и даже наш «взаимный друг» Michel окочурился… В их место нужно же нечто новое.
– Вот то и есть, но что же именно?
– Ах, maman! Это возможно только тому, кого, как меня, считают беззаботным мотом, у которого нет ничего за душою.
За дверью что-то резали и положили ножницы.
– Вы, maman, что-нибудь шьете?
– Да, мой сын, я зашиваю свои дыры, я чинюсь… подшиваю лохмотья, которых не хочу показать моей горничной.