Марсель вздохнул еще раз. Для достоверности. Разлученная пара, словно в ответ, самозабвенно взвыла и заскреблась с удвоенной страстью.
– Да откройте же наконец! – Эпинэ дернул щекой и уронил нож. – Сколько можно слышать этот скулеж?! Простите…
– Герцог, вы встревожены? – Марианна широко распахнула глаза, значит, Эпинэ ей и впрямь нравится, ну и правильно. Таких нужно любить, иначе одичают.
– О нет, сударыня… Я… немного устал.
Эпинэ врал. Или был болен. Или был болен и врал.
– Господа, а вы… Вы ничего не чувствуете? – В глазах Иноходца застыла тревога. Очень неуютная.
– По-моему, все в порядке. – Валме честно оглядел комнату и гостей. – Разумеется, настолько, насколько в наше безумное время можно сохранить порядок.
– Новолуние, – сказал барон и отодвинул засов. Котик ворвался в столовую, отчаянно размахивая своим помпоном. Эвро устремилась навстречу. Воссоединение вышло бурным и визгливым. Из будуара вынырнул Капуль-Гизайль с лютней.
– Граф Ченизу, – нагло соврал он, – вы обещали нам новую песню.
Марсель взял инструмент, отчего-то стало грустно. Лютня не заменит гитары, но зачем заменять? Играй, как можешь, и тебе зачтется.
Виконт ослабил воротник и прошелся по струнам. Собаки предусмотрительно полезли под стол. Марианна развернула веер, барон прикрыл глаза, откричавший свое Окделл клевал носом, а Эпинэ смотрел невидящими глазами. Он пил целый вечер, но не пьянел. Это было печально…
– Это было печально, – песенка не была новой, но в голову пришла именно она, – снег и хмурое небо,
Утомленное пламя в бокале вина.
Я стоял у окна, я знаком с вами не был,
Это было печально, я стоял у окна…
Это было печально… Он стоял у окна и смотрел на город, не желая верить в Ночь Расплаты. Он не ошибся, гоганская сказка была куда менее страшной, чем жизнь.
Проклятья, кровавые клятвы, ночи Луны, шестнадцатые дни… Ничего этого нет, свой Закат мы носим в себе, а непонятое и непонятное ходит рядом и хватает тогда, когда мы не ждем. Оно не сто́ит ни страха, ни надежды – когда придет, тогда придет. Скачка за звездами, крылатая женщина с кошачьей головой, все это было и рассыпалось осенними листьями, сгорело, истаяло… Лауренсии больше нет, мать умерла, Матильда, Дуглас, Енниоль, Мэллит ушли, Дикона посадят под замок до лучших времен, а сюзерена не спасти. И Дэвида, видимо, тоже. Так уж вышло. У тех, кого предаешь, – знакомые до последней черточки лица, а на другой чаше – горожане. Ты их не знаешь и не узнаешь никогда, но они хотят жить, и они ни в чем не виноваты!
Как просто разменять жизнь на любовь и верность, но их больше нет. Кончились. Есть долг и договор с Савиньяком. Ты выбрал, ты не жалеешь и не раскаиваешься, почему же тебя так прихватило?
– Это просто печаль, – пел вдруг ставший непонятным Валме, – это просто тревога,
Мягкой снежной периной лежит тишина.
Ночь, зима и печаль, как же это немного…
Я вам верен, эрэа… я стою у окна!
– Верность! – Очнувшийся Дикон яростно стучал кулаком по столу. – Я же говорил!.. О придда… о предателях… Вы не с-слушали, а я п-предупреждал… А Спруту конец!.. Крэтиана не простит! И н-не будет он м-маршалом… Ворон шутил…
– Спокойно, сударь! – Валме лениво отложил лютню. – Все хорошо. Маршалом станете вы, предателей мы отправим на эшафот, а нам с вами пора отправляться по домам. Очень удачно, что нам по дороге… Эпинэ, вы, полагаю, задержитесь?
– Герцог собирается осмотреть мою коллекцию, – важно объявил Капуль-Гизайль, – он, в отличие от вас, ее не видел.
– Окделл тоже задержится, – решил Иноходец. Дикон и так наплел больше, чем нужно, а есть вещи, которые бывших талигойцев не касаются, что бы те ни пели, – я о нем позабочусь.
– Видимо, таков удел первых маршалов. – Посол и не собирался настаивать…
– Мар-шал? – по слогам произнес Дикон. – А эта… кракатица… ничего не поняла… Ворон т-ткнул ему в н-нос его измену…
– А я слышал, Алва произвел Придда в полковники. – Валме зевнул и торопливо прикрыл рот рукой. – Вот и верь после этого людям!
– Ну, произвел! – вскинул голову Дикон. – И что?! Покловника без короля нету, а Оллару… все! И п-принц – не принц, а бар… Барраска…
– Дикон, хватит! – Налить ему еще, что ли? Пусть уснет наконец… Пожалуй, только сначала избавимся от господина посла.
– В-ворон смеялся над С-с-спрутом, – гнул свое Дикон, – так ему и с-с-сказал… думайте, что вогорите, к-когда присягаете… Не повторяйте… ош-ибок… Робер… это он про н-нас… М-мы присягали, и м-мы в-верны… К-кровью…
– Ваша верность весьма похвальна, – улыбнулся Валме, и Роберу захотелось его ударить. Самодовольная, разодетая скотина… Он и Алву так же слушал, поддакивал, а потом проболтался… Так, от скуки, для красного словца.
– Зато вы, – Марианна не выдаст, ее муж не в счет, а Дик ничего не соображает, – если мне не изменяет память, верностью не страдаете?
– Видите ли, – Валме провел пальцем по краю бокала, – последовав за Алвой, я оказался в положении охотника, по глупости связавшегося с черным львом. Я признаю́, это животное красиво. Можно даже сказать, совершенно, но оно смертельно опасно. Я не столь совершенен, я хочу жить. У меня не было выхода. Я мог либо бежать, либо попробовать убить, либо сбежать и ждать, пока убьют другие. До верности ли тут? Впрочем, моему герцогу я верен и, прошу заметить, без всякой присяги… Барон, Эвро лучше придержать.
Кто-то уходит…. Ах да, Иноходец… То есть не уходит, вот же он, тут… и рядом следы… слепые, красные… Это не кровь, это вино, а где Савиньяки?
– Счастливого вечера, господа! Готти, к ноге!
– Когда же мы снова вас увидим?
– Сударыня…
Собаки, как же они воют, но смерти не будет, ведь сюзерен отменил казнь. Ворон будет жить, пока не скажет правду.
– Что вы имеете в виду?
– Ничего… Вы же видите, он пьян.
– Но он чего-то хочет…
– Желания? – переспросил Алва. – Кинжал вы, надо полагать, не дадите мне в любом случае.
– Познание Истины требует времени и страданий. – Это был кардинал, но не Левий, а другой – Агарис откликнулся на просьбу Альдо вовремя. – Мы не вправе позволить твоему разуму угаснуть раньше срока. Ты должен жить, и ты будешь жить во тьме, размышляя о своих преступлениях, Рокэ из Кэналлоа.
– Зачем размышлять о том, что уже сделано? – пожал плечами Алва. – Что ж, раз нельзя умереть, я хочу поцеловать красивую женщину и сказать пару слов своему оруженосцу.
– Если вы полагаете, что мы пошлем в Кэналлоа…
– Причем тут Кэналлоа? – поднял бровь пленник. – Я сказал – женщина. Любая… По дороге сюда я видел немало дам, которым не будет в тягость проводить меня в темноту.
– Я его отведу…
– Дамиан вам поможет…
Дамиан? Какой Дамиан? Он не знает никакого Дамиана и никуда не пойдет!.
– Сударь, примите мои извинения…
– Что вы, мой друг! Это бывает…
– Попробуй встать… Спокойно!.. Молодец!
– Робер, мы с Эвро перейдем в будуар…
Голос низкий, хрипловатый, знакомый, а лицо чужое… Какая же она молоденькая! Совсем девочка… Похожа на Катари, но не Катари. Худенькая, светлокосая и синеглазая, она, казалось, была потрясена собственной смелостью. Странно, что право поцеловать осужденного досталось именно этой. Рокэ, звякнув цепями, преклонил перед девушкой колено. Та совсем засмущалась, а Алва, несмотря на оковы, легко поднялся и нежно поцеловал розовые губы.
– Что ж, господа. Теперь никто не скажет, что моей последней женщиной была лживая тварь. Я готов, но вино должно быть красным.
– Вы хотели сказать несколько слов герцогу Окделлу, – напомнил Джеймс, – он здесь.
– Ах да, – Рокэ Алва лениво кивнул бывшему оруженосцу: – Юноша, это, конечно, ерунда, но в вашей семье подобным вещам отчего-то придают большое значение. Ричард Окделл, я считаю ваше обучение законченным. Вы достойны стать одним из талигойских рыцарей, подтверждаю это пред землей и небесами. Вы свободны от клятвы оруженосца и с сего мгновенья не несете никаких обязательств передо мной. Ступайте!
– Меня освободил мой сюзерен, – лучше было бы промолчать, но пусть он знает, пусть знают все, – моя жизнь и моя кровь принадлежат Альдо Ракану!..
– Дикон, уймись! – Робер Эпинэ?! Он-то откуда взялся? И, как всегда, недоволен… Конечно, зрелище неприятное, но без этого не обойтись.
– Я знаю, что говорю, и пусть все знают…
– Некому тут знать! – Почему Иноходец без мундира? И откуда ночь… Только что был полдень, а теперь темно?
– Он уже выпил?
– Кто? – Вместо неба – потолок, на нем что-то нарисовано, но что – не разобрать, и потом, он кружится. Медленно, уныло… Если бы улитка ловила свой хвост, она кружилась бы так же. И кровать тоже кружится. Кровать? Он лежит? Но ведь он же не ранен!
– Где мы?! – Значит, в них стреляли. С крыши… Карваль опять проморгал. – Это были люди Придда! – К горлу подступает тошнота, кровать кружится все быстрее, но он должен знать все. – Их взяли?
– Возьмут. Спи.
Спать нельзя, иначе их зарежут сонными… Так всегда делают. Нужно выставить часовых. Феншо не выставил…
– Ты выставил часовых?
– Выставил. Спи!
Уснешь тут, когда на каждой стене по маске. Зачем их повесили? Они же сейчас проснутся… Так и есть! По золоту идет рябь, гаснет свет, золотые глаза чернеют, становятся синими…
– Эр Рокэ…
– Уже нет, – жестко сказал Ворон, – мы больше ничем не связаны. Прощайте.
Бывший маршал холодно отвернулся. Дикон и впрямь мог идти, но не ушел.
Принесли вино, и сюзерен опустил в рубиновую жидкость крохотное белое зернышко. Ворон спокойно взял кубок, обвел глазами площадь и улыбнулся.
– За то, чтоб каждый нашел достойную его награду! – Пустой кубок с глухим стуком упал на доски эшафота, и Дикон проследил, как он катится.