Торгуют здесь так. Приходит тундровик, становится у прилавка и начинает думать. Никто ему не мешает. В поселке приходится быть не каждый день, и забытую вещь приобретешь не сразу.
— Хлеба давай, — наконец говорит приезжий продавцу.
— Сколько?
— Двадцать буханок.
— Бери.
Продавец начинает снимать с полок и класть на весы двадцать буханок.
— Готово, — говорит он. — С тебя столько-то.
— Ладно, — говорит тундровик, — Теперь давай убирать будем.
Продавец идет в подсобку и тащит разную тару — картонные коробки из-под галет или печенья, ящики, пакеты, бумажные мешки. Хлеб надежно увязывается.
— Теперь сахар давай.
— Сколько?
— Ящик.
Приносится ящик сахара.
— Масло давай!
— Сколько?
— Ящик.
Приносится и упаковывается глыба масла в том виде, в каком ее привезли сюда с завода.
— Молока давай сухого.
— Сколько?
— Ящик.
…
— Молока давай сгущенного ящик.
….
— Консервов — борщей ящик.
….
— Конфет ящик.
…
— Галет ящик.
….
— Печенья коробку.
…
— Соков консервированных ящик.
…
— Теперь крупу давай.
(Для краткости скажу, что крупы берутся всех видов и в приличных масштабах. Здесь в ходу меры основательные — мешки, ящики…)
Ну а далее идут разные мелочи. Двадцать минут на человека — и это еще продавец двигался словно метеор. Это еще повезло Геннадию Емельяновичу.
Почти у каждого дома упряжки. К поселковым людям гости приехали — рыбаки, пастухи. Ноябрь, люди сейчас близко подкочевывают к центральному поселку. К тому же дорога отменная, куда хочешь езжай. Не то что летом. Нарты постепенно заполняются товарами, склады кооператива потихоньку пустеют. К навигации они разгрузятся почти полностью. Останется только постоянный запас совершенно необходимых продуктов. А в навигацию опять заполнятся склады всяким добром. На Север всегда везут самое лучшее. Север того стоит.
ТУНДРА
1
Самолет шел низко. Внизу проносились протоки, ручейки, впадавшие в Танаму. Их извивы отмечались щетками тальника — серые змеи на белом снегу. Потом промелькнуло три темных квадратных пятна, конус большого чума… Самолет лег на бок, выпрямился, и лыжи застучали по неровной земле, слегка припорошенной снежком.
Мы выскочили из самолета.
— Ань-торова, — проговорил, улыбаясь, складный, не старый еще человек, поочередно протягивая нам руки.
— Давай, давай, ребята, — прокричал пилот, появляясь в проеме двери.
— Сейчас, сейчас, — заторопился встретивший нас, — Вон туда подъезжайте, — Он указал рукой на штабель каких-то мешков.
— Это тебе автобус, что ли? — с сомнением проговорил летчик, однако скрылся в кабине, и мотор опять заревел.
Подняв тучу снежной пыли, «Аннушка» ползла к штабелю мешков.
— Давайте, ребята, скорее! — опять прокричал летчик, спрыгивая на землю, — Светлое время кончается.
Мы побежали к самолету.
Груза было много: хлеб, печенье, сахар, масло, сгущенное молоко, галеты, консервы, конфеты… Мы, как муравьи, сновали от борта к «магазину». Магазин представлял собой большую каркасную палатку, около которой громоздились разные ящики. Этот магазин и смотрелся сверху темным пятном. Второе темное пятно — крыша легонького строения из деревянного каркас а и брезента. Это была контора — резиденция приемщика рыбы.
— Теперь давай рыбу, — приказал пилот.
Мы кряхтели под тяжеленными мешками, в которых позванивали, как промороженные поленья, огромные рыбины.
Пилот опять выскочил из машины, неся топор.
— Не понос, так золотуха, — проворчал он и стал осторожно отрубать полоску металла, которая неширокой лентой торчала на лыже.
— По таким местам вообще без лыж останешься, — бормотал он, — Снегу кот наплакал… Чего это вы столько нагрузили? — изумился он, заглядывая в самолет и бросая в машину топор.
— Одна тонна, — пискнула миловидная девушка, наблюдавшая за погрузкой.
Пилот только головой покрутил.
— Ладно, давай сопроводительную, — проворчал он более миролюбиво.
Та протянула ему какие-то бумаги. Торжественное подписание официальных документов состоялось.
Летчик закрыл дверь. Другой пилот в то же время затянул веревки страховочной сетки, удерживающей груз внутри машины, и показался за стеклом фюзеляжа на своем командирском месте. Он открыл «форточку» и крикнул нам с художником:
— Не давайте нам работы! Не пропадайте, чтобы не пришлось вас искать!
Ажурный самолет, рабочая стрекоза, вспорхнул и растаял в сумерках. Геннадий Емельянович застыл, глядя ему вслед. «Аннушка» нарисовалась на кроваво-красном небе, прочертила пурпурный солнечный диск, перерезанный неподвижным плоским облаком, и исчезла. Было тихо. Погода для авиации стояла идеальная. Через два часа она испортилась почти на два месяца.
— Заходите в чум, — пригласила нас девушка. — Нина, — представилась она. — Приемщица рыбы.
Мы пошли в чум.
Чум был большой, в диаметре метров шесть. Как выяснилось, этот чум считался и чайной. Кого же из рыбаков, приехавших сдавать улов, отпустят без горячего чая и еды?
Геннадий Емельянович неотрывно следил, как делается строганина. Момент был торжественный. Он видел разделку рыбы для строганины первый раз в жизни, как и все, что было в чуме вообще.
Встречавшего нас ненца звали Сююку. Он был хозяин чума. Жену его — Таня.
Таня взяла за хвост здоровенного щекура, уперла его мордой в фанерку и стала священнодействовать. Сначала она запустила ножик щекуру около хвоста, ближе к спине, и сделала точный разрез до самой головы. Потом повторила ту же операцию, разрезав шкуру возле брюха. Потом она поставила лезвие ножа поперек возле хвоста, подрезала оконтуренный кусок рыбьей кожи и задрала его. Захватив задравшийся конец, она быстрым движением содрала всю кожу с одного бока. Щекур был наполовину готов к употреблению. Другой бок был разделан так же. Шкуру на брюхе и на спине Таня попросту состругала вместе с плавниками. Затем нож заскользил со всех сторон от хвоста к голове, отделяя тонкие стружки рыбы. Спинка и брюшко отрезались отдельно: это деликатес, самые вкусные части. Щекур все худел и худел под руками Тани. Вскрылось почти полое брюхо с промерзшими внутренностями. Все. Это уже собачья доля. Собачкам тоже оставляют кое-что от трапезы.
Собаки поскуливали, сидя привязанными возле своих шестов. Их привязали ради гостей, чтобы не мешали. Сююку гостеприимно показал на низенький столик, на котором лежала строганина и дымились горячим чаем кружки.
— Так вот и живем, — рассказывала Нина после трапезы. — Здесь рыбоприемный пункт — участок рыбозавода. Сейчас лов подледный, сдаем рыбу в мороженом виде. Самая высокооплачиваемая рыба. Летом принимаем соленую. Эта дешевле. Ее потом дорабатывать надо. Рыбу отсюда самолетами вывозим. Далеко, правда. Однако добычливое место, очень богатое. Вот у нас старик орден Ленина получил за рыбу. — Она кивнула на Сююку.
Я вопросительно посмотрел на хозяина чума. Художник Емельяныч сказал:
— Может, расскажете нам про рыбалку?
— Чего рассказывать? — проговорил Сююку, — Идите завтра со мной, сами все увидите.
— Ладно, — согласился я. Правда, как иначе расскажешь о своем деле?
Собаки заволновались на своих местах. За тонкой стенкой чума заскрипел снег. Полог откинулся, и в чум протиснулся невысокий парень.
— Сертку пришел, — сказала Нина.
— Здравствуйте, — застенчиво поздоровался Сертку. Он сел на другой половине чума. Опять откинулся полог, и появилась молоденькая женщина. Лицо ее горело румянцем. Нарядная ягу-шка и шапка необычайно шли к ее красивому, юному лицу.
— Наш продавец, — представила Нина парня, — По совместительству рыбак и охотник.
Сертку не спеша разделся. Он сел за столик и принялся за ужин.
— Ася, — представилась его жена, садясь рядом с ним.
Разговор лениво шел вокруг того, как здесь с завозом продуктов, как с охотой.
Наши хозяева явно устали.
— Спать будем, — решил Сююку.
Стали укладываться. Мы с Емельянычем залезли в свои спальные мешки. Хозяева устроились тоже. Лампу привернули н передвинули к тому месту, где лежал я, — северная изысканная вежливость: видят, что я еще заполняю свой дневник. Хозяева говорили по-ненецки. Молодежь чего-то требовала от Сююку, а он ворчливо отговаривался. В быстрой ненецкой речи я уловил знакомое слово «лахнаку».
— Лахнаку? — спросил я.
— Упросили старика лахнаку рассказать, — подтвердил Сертку.
Лахнаку — это ненецкий фольклорный жанр. На любого этнографа упоминание о лахнаку действует вроде допинга.
— Сертку, — попросил я. — Переводи, пожалуйста.
— Не знаю, как переводить, — смутился Сертку, — Не пробовал никогда сразу переводить.
— Переводи как-нибудь. Я сам спрашивать буду.
— Трудно…
— Гость же просит, — употребил я недозволенный прием, напомнив о своем положении: гостю отказать нельзя.
— Попробую, — согласился Сертку.
Я примостился поудобнее, чуть прибавил света.
— Пора? — спросил сонным голосом Сююку.
— Можно, — подтвердил я.
Старик некоторое время помолчал. Потом он заговорил про себя: пробовал голос. Рассказчик искал нужную тональность, подходящий темп, характер исполнения.
Старик настраивался долго. Мне показалось, что его действия разительно напоминают действия менестреля, когда тот настраивает свой инструмент и мысленно повторяет то, что он собирается поведать слушателям.
Все молчали.
В тишине, какая бывает только в тундре, где ни один звук не прерывает священного безмолвия великого Севера, прозвучали первые слова лахнаку. Прозвучала первая фраза, и голос Сертку непрерывно, еле слышно зашептал в мое ухо. Сертку оказался идеальным синхронным переводчиком. Я писал и писал. Лахнаку прерывалась только для того, чтобы старик отхлебнул холодного чайку, очищая горло, или закурил. Он закуривал и лежал молча, не торопясь продолжать. Старик делал перерывы именно в тех местах, где в рассказе упоминались вещи, которых я мог не знать. Старик уважал з