– А вам бы, наверное, хотелось? – жеманно приставала Скелетина. – Вы были бы счастливы послушать какую-нибудь песенку, но не смеете попросить, а?
Хелен не представляла, как ее подруге теперь выкручиваться, но Скелетина разразилась хриплым смехом, который тут же перешел в неудержимый кашель. Не в силах вымолвить ни слова, она прижала к губам скомканный платок и, не переставая кашлять, сделала девочкам знак, что они могут идти.
Было около половины седьмого, когда подруги вышли наконец за ворота.
– Совсем чокнутая! – констатировала Милена.
Справа светились редкие огни маленького городка, слева – фонари на старом мосту с четырьмя каменными статуями всадников в полном вооружении. Девушки направились к мосту.
– Сердишься на меня? – спросила Хелен. – За то, что осталась без ужина? Моя утешительница даст мне что-нибудь для тебя… Она всегда готовит что-нибудь вкусное…
– Плевала я на этот ужин, – возразила Милена. – Пусть подавятся. Сегодня баланда пригорела, так что… Нет, я сержусь, что ты истратила одно утешение уже в октябре. Сама знаешь, их нужно хотя бы два, чтоб пережить зиму. Вот станет еще темнее, ночи долгие, тогда без утешения не обойтись. А у тебя уже не останется выходов, что ты тогда будешь делать?
Хелен знала, что подруга права. Она сказала только:
– Не знаю. Мне сегодня нужно, вот нужно, и все.
Дождь со снегом ударил им в лицо, заставив зажмуриться. Девушки плотнее закутались в накидки, инстинктивно прижимаясь друг к другу. Под ногами отблескивали разнокалиберные булыжники тротуара. Под мостом, черная и ленивая, текла река.
Милена просунула руку под локоть Хелен и глубоко вздохнула, словно говоря: «Вьешь ты из меня веревки…» Девушки переглянулись и улыбнулись друг другу. Их размолвки никогда не бывали долгими.
– Откуда, интересно, Скелетина знает, что я пою? – спросила Милена.
– В интернате это все знают, – сказала Хелен. – Не так-то здесь много хорошего, такие вещи замечают, ну и говорят о них…
Ей вспомнился тот незабываемый день три года назад, когда она впервые услышала, как поет Милена. Их было четверо новеньких, они сидели на лестнице около столовой и изнывали от скуки. Там была Дорис Лемштедт, которая прожила в интернате всего несколько месяцев, а потом оказалось, что она очень больна, и ее увезли; были Милена и Хелен, чья дружба еще только завязывалась, и кто-то еще, может быть, кроткая голубоглазая Вера Плазил. Дорис Лемштедт предложила, чтобы каждая что-нибудь спела – все-таки веселее. Подавая пример, она первая принялась напевать какую-то песенку своего родного края. Дорис была из долины. В песне говорилось о солдатской жене, которая верно ждет своего мужа, но можно было догадаться, что он не вернется. Дорис пела неплохо, и три ее товарки поаплодировали ей – тихонько, чтоб не привлечь внимание кого-нибудь из надзирательниц. Пункт 42 правил внутреннего распорядка гласил: «Запрещается петь или слушать какие бы то ни было песни, не включенные в программу». Следующей выступила Хелен – она спела шуточную песенку, которая всплыла у нее в памяти откуда-то из прошлого. Там речь шла о незадачах старого холостяка, не умевшего ухаживать за девушками. Хелен не все помнила, но слушательницы и так прыскали от смеха, особенно в том месте, где бедолага шепчет любовные признания козе, приняв ее в темноте за свою невесту. Вера не знала никаких песен и пропустила свою очередь. Тогда Милена села очень прямо, расправила плечи, закрыла глаза, и звуки, чистые, как у флейты, полились из ее горла:
Blow the wind southerly, southerly, southerly,
blow the wind south o'er the bonny blue sea…
Три ее товарки просто онемели. Они и не знали, что можно так играть своим голосом – чтобы он переливался и вибрировал, чтобы одна нота тянулась, ширилась и угасала.
But sweater and dearer by far it is when bringing
the barque of my true love in safety to me.
Когда отзвучала последняя нота, девочки не сразу пришли в себя, и только шепот Дорис нарушил наконец ошеломленное молчание:
– Что это было?
– Английская народная песня, – ответила Милена.
– Чудо, до чего красиво, – сказала Дорис.
Хелен с трудом выговорила:
– Спасибо…
С тех пор прошло три года, и за это время Милена пела раз шесть, не больше. Это был редкий и драгоценный подарок, кому и когда – она сама решала. Например, как-то в канун Рождества она пела для десятка соседок по дортуару, а в другой раз – в дальнем углу двора для одной Хелен, у которой в тот день, четырнадцатого июня, был день рождения, а еще – этим летом во время долгой прогулки вдоль реки. Стоило Милене запеть, слушательниц пробирал озноб. Ее пение, даже если слов было не понять, говорило каждой о самом для нее сокровенном. Оно возвращало из небытия любимые и утраченные лица, давало вновь ощутить давние ласки, о которых, казалось, и памяти-то не осталось. А главное, даже если от ее пения становилось грустно, оно придавало сил и мужества. Очень скоро распространился слух: Милена «хорошо поет». Но на уроках музыки, которые вела мамаша Зинзен, она никак себя не проявляла. Голос ее становился таким же, как у всех, обычным, без какой-либо особой прелести. Музыка у Зинзен сводилась только к сольфеджио и разучиванию трех навязших в зубах песен, одобренных свыше, среди которых главное место занимал невыносимый гимн интерната:
«С чистым сердцем, с бодрым духом
Дружным хором мы поем…»
Девушки между тем уже добрались до середины моста, где подъем плавно переходил в спуск.
Далеко впереди возвышался холм утешительниц.
– Как ты думаешь, встретятся нам мальчики? – спросила Хелен.
– Вот уж вряд ли! – засмеялась Милена. – Они туда ходят вдвое реже нас, это всем известно. А уж отпроситься к утешительнице в октябре месяце, да в такой час – это надо быть Хелен Дорманн!
– А может, встретим кого-нибудь, кто возвращается…
– Размечталась! Они же прячутся, если попадешься им навстречу, правда-правда, сразу в кусты! Тогда надо ворошить ветки и кричать: «Хо! хо! Есть кто живой?»
Хелен рассмеялась. Она была рада, что к подруге вернулось хорошее настроение.
– Как ты думаешь, утешительницы их тоже голубят, как нас? Ну, обнимают и все такое?
– Наверняка! – заявила Милена. – Только они в этом ни за что не признаются, даже под пыткой.
Они свернули на улицу Ослиц, крутую и плохо освещенную. В маленьких окошках сквозь занавески мало что можно было разглядеть, но угадывалось, что там люди, они сидят за столом всей семьей в желтоватом свете лампы. Совсем другой мир. Иногда оттуда доносился чей-то голос или взрыв смеха. Девушки прошли мимо лавки сапожника, который как раз закрывал ставни. Он неопределенно кивнул, глядя куда-то мимо них. Интернатские – вот кем они были для остального мира, и люди старались с ними не заговаривать. Но вот улица кончилась, а вместе с ней и город. Дальше – ни одного дома до самой вершины холма, где жили утешительницы. Девушки остановились на минуту перевести дух и поглядеть на город внизу за рекой. Отсюда видны были влажно блестящие шиферные крыши, колокольни, светящиеся под фонарями улицы. Далеко-далеко по площади беззвучно проезжали автомобили, похожие на черных пузатых жуков.
– Красиво, – вздохнула Хелен. – Можно было бы полюбить этот город, не будь в нем… – Она мотнула головой в сторону тяжеловесного здания, откуда они пришли, – интерната для девочек прямо за мостом.
– …и если б можно было хоть иногда ходить туда, – добавила Милена, указывая на другой интернат, для мальчиков, метров на двести дальше.
Только они двинулись дальше по извилистой дороге, как выше на холме из-за поворота возникли какие-то фигуры. Два мальчика широким шагом спускались им навстречу. Скрылись за очередным поворотом и вот снова появились уже близко, прямо перед ними. Тот, который шел первым, был высокий и худой. Хелен сразу отметила его прямой, открытый взгляд и решительный подбородок. Второй был пониже ростом, круглолицый. Курчавые волосы, выбивающиеся из-под фуражки, смеющиеся глаза.
– Привет! – сказали все четверо почти в один голос и остановились друг против друга как вкопанные.
– Вы… наверх? – задал довольно глупый вопрос тот, что в фуражке.
– Ну да… – ответила Хелен тоном, в котором явственно звучало: сами, что ли, не видите? Тут же она устыдилась этого тона и, словно извиняясь за свою насмешку, добавила: – А вы, значит, вниз…
– Ну да, – сказал мальчик.
– Кто кого сопровождает? – храбро спросила Хелен. – Ничего, что я спрашиваю?
Мальчик помолчал, потом все-таки признался, указав на своего высокого товарища:
– Он сопровождает меня.
Хелен показалось, что при этих словах он покраснел, и она прониклась к нему симпатией. Чтобы замять неловкость, она, в свою очередь, показала на Милену:
– А она сопровождает меня…
Что означало: вот видишь, я иду за тем же, и стыдиться тут нечего.
Было видно, что мальчик благодарен ей за этот жест. Он улыбнулся и спросил:
– А зовут-то вас как?
– Меня – Хелен, а ее – Милена.
– А меня – Милош, – сказал мальчик. – А его – Бартоломео. Мы в четвертой группе. А вы?
– И мы в четвертой. Обе, – сказала Хелен.
Совпадение позабавило их. Потом они примолкли, немного смущенные, не зная, что еще сказать. Ни мальчики, ни девочки не могли решиться разойтись, кто вниз, кто наверх. Такие встречи случались редко. Глупо было бы сразу расстаться. Хелен заметила, что Милена и Бартоломео не сводят друг с друга глаз, и подумала, что ее подруга не из робких. Сама она ни на ком не смела остановить взгляда и безнадежно пыталась придумать, что бы еще сказать. Но первой заговорила Милена, до сих пор не проронившая ни слова:
– А что, если нам завязать переписку через Пютуа?
Хелен почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо. Она всегда считала, что передавать записки через Пютуа – привилегия старших воспитанников, пятой и шестой групп. Предложение Милены показалось ей невероятно дерзким. Как будто та вдруг без всякого предупреждения шагнула за какую-то запретную черту.