ени солдаты из боевого охранения полка разгоняли сон короткими трассирующими очередями, — эта последняя ночь была обычной, но тем, кто курил у штабного крыльца в ожидании своей очереди, она казалась сумасшедшей.
Наступило утро, и все уволенные в запас выстроились на плацу.
Ждали командира полка. Двери штаба отворялись, и на крыльцо выходил какой-нибудь офицер или посыльный, а командира все не было.
Но вот в сопровождении майоров и подполковников, плотных, загорелых и хмурых, по крыльцу спустился командир. На плацу стало тихо. Командир шел медленно, хромая на левую ногу и опираясь на свежевыструганную трость. Командир охромел на последней операции — спрыгнул неловко с бронетранспортера и растянул сухожилие, но об этой подробности почти никто не знал. Командир шаркал ногой, слегка морщась, и все почтительно глядели на его больную ногу и на его трость и думали, что он ранен.
Остановившись посредине плаца, командир взглянул на солдат.
Вот сейчас этот суровый человек скажет какие-то странные теплые слова, подумали все, и у сентиментальных уже запершило в горле.
Постояв, посмотрев, командир ткнул тростью в сторону длинного рыжего солдата, стоявшего напротив него.
— Сюда иди, — позвал командир.
Солдат в зауженной, ушитой, подправленной на свой вкус форме вышел из строя, топнул каблуками, приложил руку к обрезанному крошечному козырьку офицерской фуражки и доложил, кто он и из какого подразделения. Командир молча разглядывал его. Солдат переминался с ноги на ногу и виновато смотрел на белую деревянную трость.
— Ты кто? Балерина? — гадливо морщась, спросил командир.
Командир так и не успел сказать прощальную речь своим солдатам, — пока он отчитывал офицеров, не проследивших, что подчиненные делают с парадной формой, пока он кричал еще одному солдату: «А ты? Балерина?», пока он кричал всем солдатам: «Вы балерины или солдаты, мать вашу...», — из Кабула сообщили, что вертолеты вылетели, и посыльный прибежал на плац и доложил ему об этом. Командир помолчал и, махнув рукой, приказал подавать машины.
МИ-6, тяжелые и громоздкие вертолеты, не приземлялись в полку — для взлета им нужна хорошая площадка, в полку ее начали строить, но никак не могли продолжить и закончить, — и поэтому крытые грузовики с демобилизованными солдатами поехали под охраной двух бронетранспортеров в центр провинции, где был военный аэродром.
От полка до города было не более пятнадцати километров, дорога шла по ровной и пустой степи, так что нападения можно было не опасаться. Вот только забыл командир пустить впереди «трал» — тяжелую толстостенную машину навроде танка, вылавливающую мины; у командира нога ныла, да и вообще дел было невпроворот — через два дня полк выступал на Кандагар.
Машины катили по пыльной дороге, старательно объезжая старые и свежие воронки.
Вдоль дороги зазеленели картофельные и хлебные поля, потянулись запыленные пирамидальные тополя, колонна въехала в город, и все стали последний раз глядеть на город. Они смотрели на глиняные дома, башни, дувалы, желтые арыки, грязные сточные канавы и неправдоподобные сады с ручьями, цветниками, лужайками и беседками; на купола мечетей и на покрытые цветочным орнаментом глиняные пальцы минаретов, на прилавки дуканов, заваленные всякой разноцветной всячиной, на украшенных бумажными цветами маленьких лошадей, запряженных в легкие повозки, на бородатых, рваных, босых нищих, возлежащих в тени платанов, на женщин в чадрах, на мальчишек, торгующих сигаретами и презервативами, на ослов с вязанками хвороста...
На аэродроме штабные и офицер из полка, приехавшие вместе с демобилизованными, построили всех в две шеренги, и началось то, что у солдат называлось шмоном. Офицеры приказали все вещи вынуть из портфелей, «дипломатов» и карманов и положить на землю. Они быстро двигались вдоль шеренг, иногда останавливаясь, заглядывая в портфель, принуждая кого-нибудь выдавить зубную пасту из тюбика, прощупывая чей-нибудь погон или фуражку. Анашу ни у кого не нашли. Нашли и отобрали коран, четки, колоду порнографических карт, пакистанский журнал с фотографиями затравленных пленных, окруженных улыбающимися усачами в чалмах. А у Нинидзе отняли пять штук солнцезащитных немецких очков, заметив, что многовато. Нинидзе стал горячиться и доказывать, что он не собирается спекулировать, а просто везет подарки друзьям. На шум пришел старший лейтенант из особого отдела. У него было бледное потное лицо и морщинистые толстые веки с красными ободками.
— Что вы? — спросил он Нинидзе. Во всем полку он был единственным офицером, обращавшимся к солдатам на вы. Он спокойно глядел на Нинидзе, и у того пропадала охота доказывать, что он хотел просто сделать приятное друзьям. Но Нинидзе все же объяснил, в чем дело.
Старший лейтенант вытащил платок, промокнул свое бледное лицо и спросил:
— Откуда у вас японская штучка?
— Какая?
— Вот, приемник.
— Купыл, — ответил Нинидзе, бледнея.
— Чек.
— Какой же чек, я в дукане купыл, там ныкаких чеков не дают. — Нинидзе попробовал улыбнуться.
Старший лейтенант взял радиоприемник, осмотрел его. Нинидзе почудилось, что он даже понюхал своим костлявым носом приемник.
— Купили, — пробормотал офицер, — купили. А может быть... Может?
— Что?
— Все может быть.
— Нет, — возразил Нинидзе, — эту вещь я купыл.
Старший лейтенант болезненно улыбнулся.
— Да? Проверим?
— Как?
— Просто, очень просто. Для этого придется вернуться в полк.
— Вы шутыте, — сказал Нинидзе.
— Нет, вовсе не шучу.
— Товарищ старший лейтенант, — сказал Романов, кареглазый, скуластый, плотный сержант.
Офицер взглянул на него.
— Товарищ старший лейтенант, мы ведь вместе, вот впятером, от начала и до конца, — сказал Романов, кивая на своих соседей и на Нинидзе.
— Понимаю, — откликнулся офицер. — Что ж, можно всем пятерым вернуться в полк. Найдется, что проверять. Откуда вы? Из разведроты? Ну-у, братцы...
— Не надо, товарищ старший лейтенант, — сказал Романов.
— Не надо? — Офицер скользнул взглядом по соседям Романова, задержался на тусклых глазах худосочного маленького Реутова, опять посмотрел на Романова и спросил у него:
— Зачем он обкурился?
— Кто? — удивленно переспросил Романов.
— Вот этот. — Офицер показал глазами на Реутова. — Вы обкурились? — спросил он у Реутова.
— Нет, — ответил Реутов.
Старший лейтенант молчал полминуты. И пока он молчал, «дембеля» из разведроты вообразили, как они опять будут подъезжать к полку и смотреть на его окопы, каптерки, длинные туалеты, ряды прорезиненных палаток и как присвистнет ротный, увидев их, а замполит скажет: я предупреждал, я же предупреждал, что рано или поздно все тайное становится явным.
— Ну что ж, — вздохнул старший лейтенант и, опять замолчав, устремил взгляд поверх солдатских голов. И все услышали храпящий стрекот, оглянулись и увидели в небе над сизыми горами черные штуки.
— Да, в самом дэле, это много очков, — пробормотал Нинидзе.
Старший лейтенант весело посмотрел на него.
— Вот как, — сказал он.
— Да. Так точно, — проговорил Нинидзе.
— А вы? — обратился офицер к Реутову. — Что скажете?
Реутов тупо посмотрел на него и пошевелил тонкими губами:
— Я не курю анашу.
Стрекот нарастал, штуки, перевалив горы, уже двигались над картофельными и хлебными полями предместий, делаясь длиннее и толще.
Всех «дембелей» уже распустили, и они громко разговаривали, выколачивали пыль из кителей и фуражек и, не приближаясь, смотрели на разведчиков и старшего лейтенанта из полка.
— Товарищ старший лейтенант, — позвал подошедший к ним пехотный майор-отпускник, он сопровождал партию до Ташкента.
— Да вот не знаем, что нам делать: то ли в полк возвращаться, то ли в Советский Союз лететь, — отозвался старший лейтенант.
Майор поднял брови.
— Что-нибудь серьезное? — спросил он, глядя вверх.
Вертолеты заходили на посадку.
— Всегда есть что-нибудь серьезное. У каждого есть что-то серьезное.
Майор пристально взглянул на старшего лейтенанта и отвел глаза.
Вертолеты сели и, тяжело и неуклюже покачиваясь, покатили по аэродрому. Ударил ветер, и солдаты схватились за фуражки.
— Так что же? — прокричал майор, придерживая фуражку и отворачиваясь от ветра.
— Ладно, — ответил старший лейтенант, снисходительно улыбаясь. — Хотя вот этого обкурившегося и стоило проучить. — Он погрозил Реутову пальцем. — Ладно уж, — сказал он и пошел к офицерам, стоявшим возле белокаменного домика на краю аэродрома.
Романов не удержался и сказал словечко. Майор, не расслышавший, но по губам Романова понявший это словечко, покачал головой. Но словечко было что надо, и пехотный майор не мог не улыбнуться.
В Кабуле вертолеты успели приземлиться до того, как всю долину накрыл самум. Солдаты выходили из вертолетов и сразу смотрели на замеченную еще с воздуха гигантскую крылатую машину, выкрашенную в белое и голубое, на борту которой было написано «Ту-134». Потом они поворачивали головы на восток, и их глаза гасли, — с востока бесшумно двигалось по долине, закрывая небо и горы с тускло мерцающими ледниками, застилая сады и склоны, застроенные глиняными жилищами, косматое и коричневое; и оттого, что на аэродроме еще было безветренно и с голубого неба светило солнце, а совсем рядом все было непроницаемо и грозно, надвигавшийся самум казался чем-то сверхъестественным и последним, как семитрубный глас.
Когда все солдаты покинули вертолеты, майор повел их по аэродрому к пересыльному лагерю.
Обнесенный колючей проволокой лагерь был неподалеку от аэродрома, у подножия гор, жарких и бурых внизу и холодных и сизых, обляпанных снежниками и ледниками вверху.
— Быстрей! — покрикивал майор, и все споро шагали за ним, оглядываясь на город.
Город был уже наполовину поглощен самумом, и солдаты уже различали клубы и видели, как вихри гонят бумажки, листья и какие-то серые обрывки и лоскутья. Майор побежал, и все побежали, сухо топая по бетону. Они бежали, держа фуражки в руках. Они бежали за своим быстроногим майором, но на них уже лежала желтая тень самума. И на полпути эта коричневая метель накрыла их.