Я поворачиваю с основной дороги налево и въезжаю на территорию заброшенного завода. Возле будки сторожа замедляю ход, всматриваюсь в темное окно.
– Светик, ну что там? – спрашивает Зин Зиныч. У него со зрением проблема – глаукома, что ли. На работе он как-то скрывает эту беду, чтобы не выгнали. А водить мотороллер уже боится, поручает мне. Хотя это тоже опасно: в любой момент могут тормознуть «дэпээсники». Правда, ехать по основной дороге всего ничего, от силы пару километров. И еще у нас такой принцип: кто не рискует, тот не пьет. А пьем мы после успешной работы, Зин Зиныч – пиво, я – пепси.
Я притормаживаю возле будки сторожа и всматриваюсь в темное окно:
– Кажется, сегодня никого нет.
– Отлично! – радуется он. – Ставим первую «галочку» в графе удача.
Он прав. Если бы сторож сидел на месте, нам пришлось бы отстегивать ему на «чекушку». А это двести рублей.
Мотороллер выкатывается на бетонные плиты, и мы едем мимо огромных каменных сараев. Их тут целая улица, стоят, прислонившись один к другому.
– В этих пакгаузах, – кричит мне в ухо Зин Зиныч, – мы хранили готовую продукцию, по сути, всю электронику для Черноморского флота.
Потом наш мотороллер пересекает двор бывшего гаража. Несколько машин, наполовину разобранных, с развороченными моторами, стоят, покосившись набок. Мне кажется, что их колеса вросли в землю.
– А это – гальванический цех, – объясняет Зин Зиныч, когда дорогу нам перегораживают невысокие сизые холмы.
– Что за горы, откуда они здесь? – спрашиваю я.
– Спекшиеся химикаты. Щелочи, соли.
– Это они так воняют? – удивляюсь я, втягивая ноздрями кислый воздух.
– Я не чувствую, – признается Зин Зиныч. – Но скорее всего, это каустическая сода. Сочится, подлюка, через выбитые окна.
Всякий раз, когда мы сюда приезжаем, Зин Зиныч твердит одно и то же. А я подыгрываю, делаю вид, что впервые слышу рассказы моего замечательного экскурсовода.
В какой-то момент впереди открывается ровная полоса. Я разгоняю мотороллер километров до сорока, он летит как птица. Мы выскакиваем на площадку перед зданием конторы.
– Осторожно! – кричит Зин Зиныч. – Бери левей.
Я выворачиваю руль и объезжаю широкую россыпь битого стекла, укрытого пылью.
Спустя пару минут мы останавливаемся перед входом в сборочный цех. Я легко спрыгиваю на землю, от напряжения немного дрожат руки, но мне весело, хочется поскакать на одной ножке, как раньше, в «классики». Я сдерживаюсь, чтобы не выглядеть дурой в глазах Зин Зиныча. Он тоже выбирается из своей сидушки; но делает это неловко и, качнувшись, машет руками, как будто хватается за воздух. Едва успеваю его поддержать.
Зин Зиныч стоит неподвижно, рассматривает облупленные стены здания. Потом начинает понимать:
– Когда-то этот цех выглядел, как пасхальное яичко. На белых стенах красовались яркие транспаранты. А вот здесь… – Он вытягивает правую руку. – Здесь были металлические ворота. Анна Борисовна, твоя матушка, велела покрасить их в голубой цвет, как она считала, в цвет бездонного неба. Две огромные створки плавно раздвигались в стороны под действием электрического привода.
Я поворачиваю голову и смотрю, куда направлена рука Зин Зиныча. Никаких ворот нет и в помине. Сейчас на их месте зияет пустота.
– Ну что, – спрашивает Зин Зиныч, – вперед, за работу?
Я достаю айфон из заднего кармана джинсов, смотрю время. Семнадцать сорок девять. В восемь мне надо быть дома.
– За час управимся? – спрашиваю я.
– Попробуем, – отвечает Зин Зиныч.
Он вытаскивает из кузова небольшой рюкзак, встряхивает его, словно проверяет содержимое на слух, потом разворачивается и шагает в мрачный проем цеха.
Работа простая. Я проскальзываю, как змея, сквозь ребра металлических стеллажей и оказываюсь у дальней стены цеха. Срываю топориком жестяные листы, которые прикрывают кабельную трассу, и начинаю ломать скобы. Скобы – это такие железные пояса, удерживающие кабель. Ломать их – самая трудная часть нашей работы. Какие-то удается поддеть ломиком, а другие приходится пилить ножовкой. Потом на пару с Зин Зинычем мы выдергиваем кабель из общего короба. Теперь предстоит последняя операция. Зин Зиныч называет ее «обрезание». Тонкий кабель мы отделяем кусачками, средний отрубаем топориком, а толстый приходится отпиливать. Но прежде чем начать «обрезание», мы делаем небольшой перекур.
Зин Зиныч вытаскивает из рюкзачка старые газеты и расстилает их на ржавых верстаках. Мы садимся напротив друг друга, он на низкий верстак, я – на высокий. Зин Зиныч раскуривает свою вонючую сигарету.
– Как там поживает Анна Борисовна? – спрашивает он. – Не болеет?
– Все нормально, – отвечаю я. – Мама родилась под счастливой звездой.
– Я это вижу… По тебе.
Какое-то время мы молчим. Я болтаю ногами и шарюсь в айфоне. Потом Зин Зиныч интересуется:
– Светик, ты уже сколько денег собрала?
– Девять тысяч шестьсот.
– Маловато.
– Зиновий Зиновьич, а давайте прикинем, сколько кабеля нужно нарезать, чтобы собрать недостающую сумму? – прошу я.
– Это можно, – соглашается мой бригадир. Он поднимается со своего верстака, надевает очки и подбирает с пола обгорелую деревяшку. – Значит, так, – рассуждает он, – за килограмм чистой меди дают пятьсот рублей. – Зин Зиныч пишет деревяшкой на стене черные цифры: пять, ноль, ноль. – Тебе осталось заработать… Сколько?
Я начинаю подсчитывать в уме, сколько еще потребуется денег за вычетом уже заработанного. Вместо шариковой ручки принимаюсь жевать ноготь мизинца. Через пять секунд выдаю итоговое число:
– Девятьсот сорок две тысячи, четыреста рублей.
– Умница, – хвалит меня Зин Зиныч и выводит на стене цифры. – Делим эту сумму на пятьсот рэ, получаем… Ну, примерно две тысячи килограммов чистой меди.
– Две тонны?! – выкрикиваю я.
И пытаюсь представить, как могут выглядеть эти две тонны. Ведь нам нужно сначала освободить кабель от скоб, выдрать его из защитных коробов, отрезать, потом свернуть в бухты, погрузить на «Муравья» и вывезти на Молочку. А там, на даче Зин Зиныча, развести хороший костер и расплавить изоляцию, чтоб получилась чистая медь. Только потом отвезти в приемный пункт. Мы вон четыре дня пилили, чтобы получить на двоих двенадцать тысяч.
– Нет, – произношу я упавшим голосом, – столько нам не осилить.
– Ну почему? – возражает Зин Зиныч. – Будем плотно работать – управимся. Года за полтора. – Он бросает взгляд в ту сторону, где мы только что курочили материальные ценности, и добавляет: – Если кабеля хватит.
После его слов мое настроение уходит в минус. Прямо руки опускаются. Но сегодняшнюю норму нужно выполнять. Я спрыгиваю со своего верстака, беру кусачки и отправляюсь резать тонкий кабель.
– Эй, Светлана Анатольевна, перчатки надень! – кричит мне вслед Зин Зиныч.
Мы всегда делаем «обрезание» в толстых резиновых перчатках. Зин Зиныч опасается, что какие-то кабели могут оказаться под напряжением. Может, он перестраховывается, до сих пор ничего подобного не было.
– Хорошо, – соглашаюсь я.
Просовываю левую руку в огромную черную перчатку с торчащими пальцами. А сама думаю: скорей бы закончился этот день и эта дурацкая работа. Еще думаю: как бы сказать Зин Зинычу, что я больше не желаю участвовать в этом деле, потому что оно бесперспективное, оно не спасет меня и маму от выселения из нашей уютной «хрущевки» в какой-нибудь вонючий подвал. Да, надо заканчивать. Скорей заканчивать. Я присаживаюсь на корточки, выбираю из пучка один кабель, подношу кусачки – клац…
В лицо мне выстреливает молния. Огромная. Ослепительная.
4
Моя комната наполнена запахом лекарств, который исходит от поврежденной руки. Я лежу на кровати и грущу. Если бы грусть имела свой запах, он бы точно перебивал дух антисептиков, пантенолов и прочей дряни, потому что грусти много.
Последний набег на заброшенный завод окончился травмой. Зин Зиныч сказал, что сработал закон подлости. Стоило мне один раз пренебречь мерами безопасности, как тут же прилетела ответка. Да, по рассеянности я забыла сунуть правую руку в резиновую перчатку. Понятно, была расстроена и думала о другом. Но ведь до этого сколько кабелей я почикала кусачками, будучи в перчатках? Десятки, а может, и сотни. И ни один из них не оказался под напряжением. Я тогда думала, что Зин Зиныч перестраховывается, – откуда было взяться электричеству там, на заброшенном заводе, где все давным-давно выключено и порушено? И вот, пожалуйста, один раз не надела перчатку – и попалась.
Спасибо Зин Зинычу: спас. А то бы там и осталась, как мои кусачки. Они приварились намертво к проклятому кабелю.
Недели три меня мариновали в больнице. Сначала в кардиологии (налаживали сердце после электрошока), потом перевели в ожоговое отделение (залечивали руку). Почерневшая кожа слезла, и сейчас, дома, приходится смазывать кисть через каждые четыре часа. Врач сказал, что следы останутся на всю жизнь, как напоминание о моей дури. За это время учебный год окончился, а экзамены за девятый класс я так и не успела сдать. Это «удовольствие» предстоит осенью.
Я лежу на кровати поверх одеяла, в спортивном костюме и в толстых носках, в которых хожу по квартире вместо тапочек. На улице жарко – вторая половина июня. Окна у нас нараспашку, но нет даже маленького сквозняка, воздух застыл и кажется густым и тяжелым. Я просматриваю странички своих друзей в фейсбуке. Четыреста шестьдесят три человека. Большинство я видеть не видела, но примерно с сотней знакома. Это мои подруги по лицею, друзья, которых успела завести в секции АРБ, и товарищи по интересам. Есть даже шесть мальчиков. Они не то чтобы мои женихи, но с этими ребятами в разное время завязывались какие-то отношения. В последний год я порвала с ними полностью, не поздравляю с праздниками, не отвечаю на их запросы. Все из-за мерзкого Дениса, из-за него мое отношение к мужчинам, абсолютно ко всем мужчинам на земле, – изменилось. Теперь я их ненавижу, презираю и немножко боюсь. Всех, кроме папы и Зин Зиныча.