Дом Корейца я нахожу быстро, недаром пере лопатила в Сети столько материала. Но в Интернете вместо картинок было пустое место, а здесь – вот он, красавец, стоит в отдалении от дороги, за чередой трехэтажных «сталинок». Первое, на что я натыкаюсь, пройдя через дворы, это высоченный забор, сложенный из какого-то розового камня. Забор тянется шагов на сто, потом заворачивает под углом девяносто градусов, а дальше – крутой склон в балку. Там почти обрыв, сплошь заросший осинами и кустами шиповника. В середине забора – ворота, но не глухие, а из металлических прутьев, образующих причудливый орнамент. Отсюда открывается вид во двор. Я вижу дорожки, покрытые плиткой. Одна дорожка поворачивает влево и скрывается в глубине разросшегося сада, а другая, широкая, ведет прямо к дому. Дом – это белый двухэтажный особняк с колоннами и красивым парадным входом.
У меня начинает портиться настроение, потому что сам дом находится так далеко от ворот – до него и камень не добросишь. Планы рушатся. Мне остается одно – дождаться Корейца, а дальше действовать по обстановке.
Я начинаю ходить вдоль забора и всматриваться в огромные розовые камни. Что хочу увидеть, и сама не знаю. Может, прореху или какие-то выступы, впадины, чтобы с их помощью перемахнуть через забор. Но все напрасно: забор выглядит неприступным. Я надолго задерживаюсь у ворот, просовываю нос между прутьями и рассматриваю двор. Там пусто. Лишь один раз откуда-то сбоку появляется женщина и начинает призывно жестикулировать руками. Она произносит какие-то слова, но отсюда их не разобрать. Вскоре из сада выходит мальчик, такой шибздик лет четырнадцати, в белых брюках и в полосатой рубахе, похожей на матросскую тельняшку. Женщина обнимает его, и они уходят, скрываются за деревьями.
Второй час я отираюсь возле вражьего дома, но результат нулевой – ни людей, ни машин здесь не наблюдается.
Дальше оставаться возле владений Корейца небезопасно, кругом понатыканы камеры слежения, две штуки непосредственно над воротами и еще две в отдалении. Надо уходить.
Я отхожу и оказываюсь на пересечении улиц Рабочая и Воронина, где совсем недавно было безлюдно, а теперь полно народу, в основном стариков и старушек. В чем дело? А, кажется, догадываюсь. Сейчас середина месяца, обычно в эти дни им переводят пенсию на карточки, а здесь в одном квартале установлены сразу четыре банкомата. И бодренькие старички дружно выстраиваются в очередь к железным кассирам. Но кто-то из пенсионеров обязательно забудет очки и стоит, тычет по двадцать раз одно и то же, у кого-то вместо мозгов осталась одна известка, он в сотый раз подходит к банкомату, но не может сообразить, как набрать пин-код. Вот эти старики и создают толпу приличных размеров.
Когда прохожу мимо одного из банкоматов, в моей голове возникает коварная мысль – чуточку «потрясти» товарищей пенсионеров, этих государственных нахлебников. Вот он, легкий заработок для погашения нашего кредита. А что? Мне теперь все можно, я дочь преступника и шлюхи. Отличное сочетание, то, что надо. Мне в самый раз заниматься подобным промыслом. А у этих старичков наверняка хорошие денежки лежат на карточке. Вот сейчас подсмотрю код, который они набирают, а потом выкраду карточку. Или слегка тюкну дедушку по головке. Молоточек-то при мне.
Я пристраиваюсь в конце очереди, открываю рюкзак и делаю вид, что ищу банковскую карту. Этого барахла у меня полным-полно. В смысле, не банковских карт, а разных визиток, дисконтов, предложений от стоматологов, сантехников и прочих деятелей. Сейчас я медленно перебираю эти бумажки и с сожалением кручу головой: вот, дескать, балда, забыла дома самое главное – свою золотую банковскую карту. Так и есть, оставила ее на рояле.
Я разыгрываю эту дурацкую сценку, а сама отхожу немного в сторону, чтобы подсматривать за стариками, которые подолгу топчутся на месте и нажимают корявыми пальцами на клавиши, набирают свои пин-коды. Делаю вид, что озабоченно роюсь в рюкзаке.
Эти деды и бабульки не такие уж лохи, как я представляла. Их, видимо, внуки предупредили, и теперь они стараются ладошкой прикрыть клавиши или повернуться так, чтобы заслонить коммерческую тайну своим стариковским телом.
Ну-ка, пенсионеры, признавайтесь: прилично денежек набежало? Поделиться с бедной девушкой не желаете?
Мне неожиданно везет, во всяком случае, я так решаю, что везет. Я уже собралась прекратить это безобразие, отойти в сторону, когда один дедок, что стоит впереди и возится минут пять с получением пенсии, вдруг оборачивается ко мне и просит:
– Доченька, помоги, пожалуйста. Не вы ходит никак.
«Вот она, птица счастья!» – думаю я, и сердце мое обмирает от предчувствия, что сейчас произойдет нечто страшное, но желанное.
– Конечно, дедушка. Называйте пин-код.
Дрожащей рукой дедок протягивает листок с записанными цифрами.
– Сколько будем снимать?
– Двенадцать тысяч, – говорит дедок.
Банкомат начинает шуршать, отсчитывая деньги. Шуршит долго, за это время я бы успела пальцами пересчитать не двенадцать, а сто двадцать тысяч.
Я вручаю дедку тоненькую пачку тысячных купюр. Пока он проверяет, не смухлевал ли банкомат, я успеваю посмотреть баланс. На карточке деда осталось 260 рублей.
Чтоб ты скис, товарищ пенсионер! С такими инвесторами я кредит никогда не погашу.
Отступаю в сторону и думаю, смогла бы я совершить это преступление или не смогла? Скорее, нет. И не потому, что я жалостливая или боюсь, что меня замучает совесть, как Родиона Раскольникова, – вовсе нет. Фишка в том, что я приготовила себя для большого дела, мне нельзя размениваться. За убийство, причем умышленное убийство, светит такой срок, что мама не горюй. Но я не собираюсь прятаться или подаваться в бега. Наоборот, сама явлюсь в полицию и сделаю заявление. Лучше бы под камеры корреспондентов и журналистов, но это как получится. Пусть все видят – я не боюсь Корейца, я скрутила его в бараний рог. Тьфу ты, в какой рог? Я отправила его на тот свет.
Не успеваю до конца развить эту мысль, как замечаю мальчика, ну того самого шибздика, которого видела во дворе вражьего дома. Он появляется из-за угла «сталинки» номер девять. На нем солнцезащитные очки, белые джинсы и та же полосатая рубаха. И еще я обращаю внимание на сандалии из тонкой кожи с плетеными ремешками. Однажды я видела такие в «Лаванде». Стояла, разинув рот, и смотрела то на сандалии, то на их ценник. Сейчас уже не помню, что меня поразило сильнее.
Шибздик шагает, покачивая плечами, направляется в сторону корабельного рынка. Когда проходит мимо меня, даже не поворачивает голову, не косит глаза в мою сторону, как будто я не я, а пустое место. Обидно.
Росточка он небольшого, но стройный, как Аполлон, что торчит в нише на Графской пристани, только этот Аполлончик в таком наряде, как будто его вывели на подиум. Откуда он взялся такой?
Я спрашиваю пенсионера, которому помогала снять деньги:
– Дедушка, вы не знаете, кто этот мальчик?
– Вон тот, что ли? Та это сын Корейца, – отвечает пенсионер. – Придурошный, – крутит он пальцем у виска.
Я отступаю в тень каштана. Десять утра, а солнце уже палит, как через увеличилку, – у меня вся шея мокрая. Я опираюсь локтями на деревянный штакетник, огораживающий крохотный палисадник, и наблюдаю за шибздиком.
Странно, людей он как будто не видит, зато пялится на стены домов, на открытые окна первых этажей, занавешенные выцветшими тряпками, иногда он останавливается и внимательно рассматривает крохотные клумбы, разбитые под окнами и заросшие сорняками. Не понимаю, что там может быть интересного? Я забрасываю сумку на плечо и отправляюсь следом за шибздиком. Надо с ним познакомиться и выйти через сына на папочку, на моего врага Корейца.
Я как будто превращаюсь в кошку, которая учуяла мышь. Я еще толком не вижу эту мышку, не ощущаю ее запаха, просто услышала шорох, а внутри у меня – бац! – взвелась пружина. Я готова к прыжку.
Но вида не подаю, иду прогулочным шагом, вроде гуляю. Он остановится, и я торможу, стою, рассматриваю желтую стену пятиэтажки, делаю вид, что изучаю табличку, на которой красивыми буквами выведено: «Улица Рабочая, дом № 5». Если спросят: какого лешего я пялюсь на эту табличку, отвечу: «Граждане, это не табличка, это гениальное произведение, покруче „Черного квадрата“ Малевича, что висит в Третьяковской галерее».
Я так увлекаюсь изучением настенного шедевра, что едва не теряю след шибздика. Пару секунд назад он был в двадцати шагах от меня, и вдруг – на́ тебе, пусто. Где он? В магазине?
Точно, стоит уже на кассе и расплачивается карточкой «МИР» за большущую пачку чипсов.
Выйдя на улицу, открывает пачку и запихивает чипсы в рот, прямо горстями. Странно. Может, его голодом морят?
Шибздик направляется в сторону сквера имени полярника Ивана Папанина. Я догоняю его и трогаю за руку:
– Привет, красавчик! Где брал такие чипсы? С лобстерами, мои любимые. Угости, если не жалко.
6
У рыбок, у птичек и прочей мелюзги есть такой защитный рефлекс – они шарахаются от всего неожиданного, будь то мышиный писк или мелькнувшая тень. Вот и шибздик, оказывается, такой же, он вздрагивает от моих слов и юркает в открытую дверь кондитерской лавки. Проскакивает между свисающими полосками штор, они даже не успевают шелохнуться.
Я – за ним. Внутри тесно, как на кухне нашей «хрущевки». Шибздик жмется в уголок, делает вид, что рассматривает витрину, заваленную конфетами и шоколадками.
– Тебе что, чипсов жалко? – спрашиваю я.
Он втягивает голову в плечи, как черепаха, которая хочет спрятаться, только руку выставляет из своего панциря – на́, мол, забери все, только меня не трогай. Да еще эти солнцезащитные очки, просто умора!
Я вытаскиваю из пачки одну чипсину, кладу в рот – хрусть, хрусть, а сама присматриваю за шибздиком, перегораживаю путь к отступлению. А то прошмыгнет мимо, потом лови его по всей Корабелке.
– Давай кофе возьмем, – предлагаю я.