Мама спит на тахте; рот у нее открыт, одна рука свесилась до пола. В этой комнате я тоже открываю окно и начинаю тормошить маму. Даже не знаю, в сознании она или нет. Оказывается, в сознании. Мама опускает ноги, садится. Ей нужно опереться ладонями о тахту, чтобы держать равновесие. Мама смотрит на меня и сонно моргает, как будто старается понять, что происходит и кто это стоит перед ней и ругается на чем свет стоит. Потом бормочет:
– Светка, ты, что ли? Ты чего воздух портишь?
Разговаривать с ней бесполезно, ругаться тоже.
Я ухожу в свою комнату и начинаю злиться на весь земной шар. Во-первых, на маму, на ее беспробудное пьянство. Вот сегодня могла запросто сжечь нашу квартиру. Все бы сгорело – и наша мебель, и документы, и мой компьютер. А мама? Она бы тоже сгорела или задохнулась в этом жутком дыму. Нет, только не это. Пусть все сгорит, только не мама. Мне очень ее жалко. Да, я злюсь на нее, но вот на секунду представила, что мамы не станет, – и у меня сразу горло перекрылось каким-то комом, дышать нечем.
Еще я злюсь на Тёму. Из-за него я загремела в полицейский участок. Поэтому шлю на Тёмину ухоженную голову тысячу проклятий. Чтоб он треснул, этот маленький шибздик.
Но главная причина всех моих несчастий – это Кореец. Я должна сейчас успокоиться и решить, как действовать дальше. Могу я отказаться от мести? В принципе, могу, но это значит смириться со всем, что с нами произошло. Это значит оставаться во всей этой гадости, которая окружает меня. А в это время Кореец будет разгуливать по улицам своей Бельгии и наслаждаться жизнью. Если я не отомщу Корейцу самым безжалостным образом, это просто докажет, что я слабачка! Жалкий человечишка, которому место на помойке.
А разве можно жить с сознанием того, что ты ничтожество?
Нет, только месть. И самый реальный вариант мести тот, что пришел мне в голову в сквере имени Папанина. Надо сделать Тёму ритуальной жертвой. Если Тёма действительно единственное живое существо, ради которого живет Кореец, тогда Тёмина смерть должна утащить Корейца за собой. На тот свет.
Только мне нужно хорошенько настроиться, разозлиться до такой злости, чтобы не осталось ни грамма жалости, ни капельки сомнений. И тогда совершится то, что положено, – восторжествует справедливость.
В этих раздумьях проходит весь вечер.
Уже двенадцатый час ночи. Я чищу зубы, умываюсь и сажусь на кровать. Мне бы сейчас лечь, но я знаю, что не усну. Я поджимаю ноги так, что колени почти касаются подбородка. Продолжаю думать об одном и том же – наверное, уже по сотому кругу пошла. Мне почему-то кажется: если правильно разложить детали, то в конце концов все встанет на свои места и уравновесится. На одной тарелочке весов будет моя совесть, на другой – мой будущий ужасный поступок.
Но сейчас мысли петляют и путаются. Не успеваю додумать одну, как в голове что-то вздрагивает, и незавершенная конструкция рушится; я хватаюсь за следующую мыслишку, но ее постигает та же участь: она превращается в мусор. В результате у меня полная голова всякого хлама. Я пробую физически напрячь свои извилины, чтобы заставить их работать. Для этого надуваю щеки, пыжусь до посинения, но все без толку – в мозгах непроходимая свалка. Там уже никакая мысль не проползет, даже на пузе.
Стены комнаты плывут перед глазами, а общее состояние такое, как будто из меня выжали все соки. Ну да, сейчас на кровати сижу не я, а мой сухой остаток; сидит этот заморыш с поджатыми ногами и не мигая смотрит на люстру.
Так я и засыпаю, сидя. А далеко за полночь обнаруживаю себя в неудобной позе, с затекшей правой рукой. В комнате горит свет, но вставать и делать два шага к выключателю нет никакого желания. Кое-как я примащиваюсь на подушке и проваливаюсь в сон.
Утром меня будит звук голосов, который доносится из коридора. Спокойный тон разговора перерастает в перебранку, и вскоре там затевается такая бурная ссора, что может поднять на ноги весь дом. Оказывается, заявился Денис. Он пришел пробовать гуся, которого вчера где-то раздобыл и принес, чтобы мама приготовила. Но гусь благополучно сгорел, и, судя по крику, это не очень нравится Денису. Потом голоса затихают, наступает перемирие. Хлопает входная дверь – это мама убегает за пивом.
Вот недаром говорят, что утро вечера мудренее. Именно утром в мою голову приходит свежая мысль. Прежде чем отправить шибздика на тот свет, я должна вытянуть из этого богатенького сыночка деньги, чтобы мама могла погасить кредит и спокойно жить в нашей квартире, пока я и папа будем отбывать наказание в тюрьме.
От этого решения мне делается легко, теперь я могу вздохнуть полной грудью. Не сразу понимаю, в чем причина наступившей легкости, а потом догадываюсь – дело в том, что теперь я могу расправиться с Тёмой потом, позже. И эта отсрочка дарит мне душевную легкость.
Но зато происходит другое. Во мне с невероятной силой разрастается жадность. Сейчас единственное, о чем я способна думать, это деньги. Во-первых, мне необходимо раздобыть девятьсот сорок тысяч, чтобы вернуть долг банку. Эти банкиры – страшные жулики. Мама взяла кредит в триста тысяч под залог нашей квартиры, а отдавать придется почти миллион. И нужно торопиться. Если протянуть какое-то время, то запросто набежит и два миллиона. Такие деньжищи нам точно не поднять, и тогда мы с мамой окажемся бомжами.
Вот теперь все разложено по полочкам. Источник денег ясен – это Тёма. Остается найти способ, как его развести. Но я уверена, что вытащу из него деньги по-любому, даже если придется вытряхнуть из него душу. В крайнем случае выбью из этого шибздика мозги.
Я расхаживаю по комнате, прикидываю, и во мне крепнет мысль, что того миллиона будет маловато. Это ведь не мои деньги, их нужно вернуть банку. А хочется заполучить еще какую-то сумму сверху. А почему не взять, когда есть такой лох, как Тёма? Пожалуй, сдеру с него еще тысяч двадцать. Нет, лучше тридцать.
Пока даже не знаю, на что собираюсь их потратить, но в животе прямо так и сосет – надо содрать, надо.
Я нахожу Тёмину визитку и набираю его номер.
– Алё-о-о! – тяну я противным ласковым голосом. – Это я. Ты еще не забыл?
– Света! – радуется Тёма. – Я жду, когда ты позвонишь! Приходи ко мне домой.
– Ага, чтоб меня снова в кутузку?
– Никто тебя пальцем не тронет.
– Обещаешь?
– Клянусь, – говорит Тёма. – Приходи.
И вот я снова иду по Корабелке, по узкой улочке. Все вокруг кажется унылым. Хилые частные домики торчат как попало. Акация уже отцветает, ее поникшие кисти испускают тошнотворный запах, а белые лепестки соцветий рассыпаны по земле, как мусор. Да еще здоровенная бочка громоздится поперек тротуара. Чтобы ее обойти, приходится спускаться на проезжую часть дороги.
Я нажимаю кнопку звонка на воротах Тёминого дома. Через пару секунд щелкают затворы, и мужской голос откуда-то сверху произносит:
– Иди прямо, в сторону крыльца.
Дорожка выстелена цветной плиткой с таким затейливым узором, что кажется не гладкой, а состоящей из череды остроконечных выступов и темных провалов. Я понимаю, что это оптический обман, но все равно ступаю осторожно, словно боюсь наколоть пятку.
По обе стороны выстроились шеренги кипарисов, а за ними видна площадка для бадминтона и круглый бассейн, наполненный синей водой.
Перед домом меня встречает мрачный Николай Иванович и проводит инструктаж.
– Запомни, – произносит он басом, – я разрешаю тебе встречаться с Тёмой при выполнении следующих условий. Первое: вы с ним не будете сидеть за компьютерами. Второе: вы не будете смотреть телевизор. Третье: вы не станете зависать в телефонах. Можешь отвечать на входящие звонки, но сама будешь звонить только в случае крайней необходимости. Понятно?
Дальше меня передают из рук в руки невысокой женщине средних лет. У нее вопрошающее лицо – круглые губы и бровки домиком. Открытый сарафан зеленого цвета такой длинный, что подол волочится по полу. А белые плечи усыпаны веснушками.
Мы входим в особняк и оказываемся в просторном зале со множеством высоких окон. Всё залито светом, но не слепящим, как на улице, а нежно-серебряным, потому что лучи просеиваются сквозь тонированные стекла.
Пока поднимаемся по мраморной лестнице на второй этаж, я узнаю́, что женщину зовут Елизаветой Сергеевной, она врач по профессии, но сейчас исполняет обязанности гувернантки, няни и медицинской сестры одновременно.
– Всё это, – Елизавета Сергеевна обвела рукой пространство вокруг, – сделано ради Тёмы. Чтобы он жил как в санатории.
– В санатории? – удивляюсь я. – Он что, больной?
– Что ты! – пугается Елизавета Сергеевна. Похоже, она проговорилась ненароком и теперь старается развеять мои подозрения относительно Тёминого здоровья. – У мальчика переходный возраст. В этот период всякое возможно.
На втором этаже длинный холл и штук пять дверей. Вдоль стен громоздятся книжные шкафы, а между дверями установлены массивные кресла отвратительного коричневого цвета. Мы останавливаемся возле одной из дверей. Прежде чем войти, Елизавета Сергеевна предупреждает:
– Запомни, девочка, ты здесь для того, чтобы отвлечь Тёму от компьютерных игр. Он скоро с ума от них сойдет.
– А вы сами почему не запретите?
– Пытались. Но Тёма немедленно звонит отцу, и тот командует – разрешить!
Елизавета Сергеевна толкает дверь, и мы входим внутрь. Это небольшое помещение напоминает студию звукозаписи. Я такую видела по телевизору – куча непонятной аппаратуры, стеклянная перегородка, и там, за перегородкой, певица в огромных наушниках напевает будущий хит. Здесь тоже перегородка, но за ней сидит Тёма и самозабвенно режется в какую-то компьютерную игру.
– Полюбуйся, – говорит Елизавета Сергеевна.
Минут сорок мы с Тёмой на пару обходим его владения.
– Слушай, – говорю я, – у тебя такой гардероб – сплошная фирма, а ты ходишь в одной и той же матроске.
– Не в одной, – уточняет Тёма. – У меня таких семь штук, каждый день меняю. У нас, на планете Юха, такая форма.