Идиллию быта прервал быстрый стук в дверь.
— Михаил Ефимович! Срочная телеграмма!
Кольцов и не подумал откликаться. После третьего, уж вовсе неприличного вопля почтальона мне пришлось буквально за шиворот оттаскивать журналиста от экрана смартфона. Вернулся он в комнату с бланком в руках, как говорят — без лица. Выпалил скороговоркой:
— Антид Ото[238] мертв, Бухарин вызывает меня к себе. Срочно! Его только что поставили главредом «Правды».
— Неужто на Принкипо достали? — поразился я. — Опять ледорубом?
Михаил досадливо поморщился в ответ, похоже, он пытался под старым прозвищем скрыть от нас с Сашей фигуру Льва Давидовича. Проворчал:
— Что за ледоруб такой?
— В истории Леши специальный агент Сталина убил Троцкого ледорубом, в Мексике, — опередила меня Александра.
— Но в сороковом году, — добавил я.
Дата Кольцова не интересовала, он явно разрывался между любопытством и долгом. Потоптался вокруг кресла с обломанной в драке ножкой, наконец решился:
— Николая Ивановича мне никак нельзя подвести, — и чуть помедлив, добавил заискивающе: — Вы же точно никуда не убежите? А продуктов и лекарств я привезу, вы только ради Бога не волнуйтесь!
В ответ мне не удалось удержаться от шутки:
— Пожалуйста, передайте любимцу партии, что теперь Сталин не расстреляет его в тридцать восьмом за убийство Максима Горького. А также за вредительство на производстве и в сельском хозяйстве.
За дверь хозяин дачи вылетел едва не позабыв дождевик.
Оторвался от артефакта и Бабель. С треском распахнул окно прямо в дождь, так что с рамы посыпались засохшие мухи и ночные бабочки, жадно вытянул одну за другой две папиросы. Отведя душу, походя клюнул несколько картофелин из общей чашки и огорошил меня вопросом:
— А ты в поезде правду рассказывал про мои книги в будущем?
— Конечно, — обрадовал я писателя. — Изучают. Не как Толстого, конечно, или там Пушкина, но «Конармию» мы урока четыре тянули в одиннадцатом классе…
— И все? — тихим севшим голосом уточнил Бабель.
Я пожал плечами.
— Выходит, я больше ничего великого не напишу?
Он поднял на меня глаза. В них стояли слезы.
— Исаак Эммануилович, — поспешила на помощь Александра. — При Сталине всем тяжело было. Вот взять хоть Булгакова, его вообще не публиковали до самой смерти в сороковом. Зато теперь…
Кто меня заставлял так старательно пересказывать ей «Собачье Сердце» на прошлой неделе?[239] Неужели она не знает, что между Бабелем и Булгаковым никакой дружбы отродясь не водилось? Точнее, они враги не только литературные, а еще и воевали в гражданскую по разные стороны фронта? В попытке снять напряжение момента я метнулся к телефону. Открыл «Историю России, 1894–1939» в редакции Зубова,[240] когда-то в будущем институтский учитель рекомендовал эту книгу как неплохой учебник. Забил в поиск фамилию:
— Айзек, вы в тексте аж девять раз упоминаетесь!
— Точно? Где? — сразу отмяк писатель.
— Вот, читайте, — я передал смарт.
Мда. Еще неизвестно, кто из нас умнее — я или Александра. Картина, складывающаяся из выхватываемых фраз, выходила не особенно радужной.
«В апреле 1932 года решением ЦК прекращается деятельность всех литературных объединений. Создается единый Союз советских писателей, который на съезде в 1934 году славословит Сталина, клянется в верности партии и провозглашает единый литературный стиль — социалистический реализм. Среди небольшого числа беспартийных — поэты Н. Асеев и И. Бабель».
«На первом Съезде писателей иностранным гостям подпольно раздавалась листовка с текстом… „мы, русские писатели, напоминаем собой проституток публичного дома с той лишь разницей, что они торгуют своим телом, а мы душой; как для них нет выхода из публичного дома, кроме голодной смерти, так и для нас. Больше того, за наше поведение отвечают наши семьи и близкие нам люди…“ В спецсообщении НКВД о высказываниях писателей много фраз Пришвина, Новикова-Прибоя, Пантелеймона Романова и Бабеля, которых всех тошнило от того, что происходило на съезде».
«В конце тридцатых были расстреляны или погибли в лагерях выдающиеся писатели Сергей Клычков, Осип Мандельштам, Исаак Бабель, Борис Пильняк, Артем Веселый, Владимир Зазубрин, Всеволод Мейерхольд…»
При виде своей фамилии в списке убитых Бабель с несвязным бормотанием завалился набок:
— В-в-в-вод… е-е?
— Водка?! — не иначе как женской интуицией разобрала Саша.
И тут же кинулась на кухню шариться по шкафчиками и полочкам.
Я же в это время пытался удержать писателя от членовредительства — с ним приключилось что-то похожее на эпилепсию, с судорогой, пеной и закатыванием глаз.
К счастью, активная фаза припадка не вылилась во что-то серьезное. Спустя бесконечный для нас десяток минут Бабель пришел в себя, а чуть погодя даже сумел безумными маленькими глоточками выцедить стакан самогона — как раз столько осталось после вчерашних посиделок. Алкоголь помог вернуть потерянный дар речи, но не желание изучать артефакт:
— Может продолжим завтра, с Кольцовым? — отговорился он, шкрябая платком обслюнявленные линзы очков. — Выйдет нечестно, если для Миши все будет в первый раз, а мне в скучный второй.
— Конечно-конечно! — выдохнул я с облегчением.
Пусть хозяин дачи сам возится с припадочным товарищем.
Похожие мысли одолевали и Сашу:
— Отдохнете, Исаак Эммануилович?
Жалость в голосе девушки произвела неожиданный эффект. Писатель встрепенулся, как-то по особому посмотрел на мою пассию и с апломбом вечно юного донжуана заявил:
— Старая Одесская мудрость гласит — если с тобой дама, ты обязан угощать ее гренадином… ну или хотя чаем! Но чур все по-настоящему, как положено в лучших домах!
— Ой, — пискнула Саша вскакивая, — у меня же платье наверно высохло!
Только ему успели сопли с морды лица оттереть, а уже заигрывает!
Ужинать расположились с удобством на кухне; как стол ни колченог, посуда с него покуда не падает. Александра где-то отыскала целую дюжину яиц и молоко, сбила мегаомлет. Айзек вытащил с верхней полки горки посеребренную сахарницу, отдельно нашарил к ней изящный ключик, отпер замочек — с изящным разворотом предложил девушке выбирать из коробки осколки головы посимпатичнее. Себе в кружку навалил на треть черных скрученных листиков, залил крутым кипятком:
— Только так есть смысл пить чай! Не желаете ли повторить?
— Еще не соловецкий чифирь, но близко, — скептически оценил я напиток — Лучше побалуюсь сладким.
— Неужели не тянет?!
— Откуда у простого зэка в концлагере деньги на эдакую роскошь? — фыркнул я в ответ. — С хвои и водорослей прихода не поймать!
— Кому омлет? — поспешила с риторическим вопросом Саша. — Подставляйте тарелки!
— Ого! — настоящий экспортный продукт! — хохотнул Бабель при виде широкого ломтя рукотворного солнца.
— Разве молоко продается заграницу? — удивился я.
— Нет же, куриные яйца! — писатель придержал уже занесенный над омлетом нож с вилкой. — Они дают целых семь процентов внешнего оборота СССР. Больше чем пшеница![241]
— Да как такое может быть?!
— Это не яиц много, это крестьяне зерна собирают мало, — признался Бабель с очевидной досадой на некстати вылетевшее соответствие. — Вот как пройдет коллективизация…
Заканчивать фразу он не стал.
— После пика реквизиций оставшегося с НЭПа жирка будет только меньше, где-то в учебнике попадалась колоночка с цифрами вывоза по годам, — подтвердил я худшие подозрения автора «Конармии». — Однако нам в школе препод ничего про яйца не рассказывал!
— Чего же мы продаем буржуям больше всего? — полюбопытствовала Саша.
— Пушнину, — не стал лукавить Айзек.
Роскошная соболиная шуба, купленная Марте в прошлом году за три с лишним тысячи марок, представилась мне запряженным в плуг трактором:
— Так вот он каков, секрет индустриализации!
— Лес еще, нефть, — смутился Бабель.
Веселый энтузиазм пропал из его голоса начисто. Но я не оставил троллинг:
— Мед и пенька тоже в топ входит?
— Пенька железному флоту Британии без надобности, — недовольно дернул плечами писатель.
— Ага, вот как раз вместо конопли яйца в ход и пошли!
— Черт побери! Чего же ты хочешь? — взорвался Бабель. — Страна только-только от разрухи оправилась!
— Принципа Парето[242] на вас нет! — проворчал я. — Неужели не очевидно, что нужно в первую очередь нажимать на максимально объемные направления, ну там на пушнину, лес, нефть, а крестьян с их жалкими семью процентами проще вообще оставить в покое? И вообще, какого черта тугодумы из Политбюро еще не послали тысячу-другую коммунистов с маузерами в тайгу, хунхузов ловить? Или в Москве не знают, что вся Европа завалена контрабандными сибирскими мехами из Штатов и Китая?
— Собственный поместья комиссарам нужны, а никакое не зерно, — негромко обронила Саша. — А еще крепостные девки.
Над столом повисла тишина. Я ожидал от Исаака Эммануиловича взрыва негодования, или еще чего похуже, но писатель, судя по всему, знавал словесные баталии пожестче. Он как-бы ненадолго отвлекся на свой чифирь, а затем… просто сменил тему:
— У нас хоть что-то хорошее в истории вообще происходило?
— Само собой! — поспешил я ответить на давно проработанный вопрос. — Осенью тридцать четвертого голод отступит; начнут отменять карточки. Инфляцию остановят, но никакой конвертации в серебро и золото уже никогда не будет. Использование валюты приравняют к контрреволюции.[243] Тем не менее средний уровень жизни людей достигнет довоенного уровня, и вообще, можно сказать, жизнь наладится, будет не хуже чем во всяких Сиамах или Парагваях. Заговорят о широкой амнистии, многих выпустят на поселение. На границах будет спокойно, СССР примут в Лигу Наций.