Эли что-то говорил, но слова разобрать не получалось. А потом Виктор услышал, как пистолет проскрежетал по полу: его подняли. Щелчок взведенного курка. Что-то стукнуло его в спину, словно шутливый удар кулаком, и тело прекратило слушать. Темнота подползала к краям поля зрения – та самая, которой он так жаждал, когда боль на столе стала нестерпимой.
Густая темнота.
Он начал погружаться в нее, слыша, как Эли передвигается по комнате, говорит по телефону – что-то насчет медицинской помощи. Он играл голосом, пытаясь изобразить панику, но его лицо, даже с размытыми чертами, оставалось спокойным, собранным. Виктор увидел, как ботинки Эли удаляются, а потом все померкло.
Два дня назад
Отель «Эсквайр»
Митч отвел Сидни обратно в ее спальню и закрыл за ней дверь. Она несколько минут постояла в темноте, ошеломленная отзвуками боли, снимком из газеты и блеклыми глазами Виктора – мертвыми, пока он не опомнился. Она передернулась. Эти два дня оказались долгими. Предыдущую ночь она провела под эстакадой, забившись в угол, где сходились два бетонных выступа, в попытке остаться сухой. Зима перетекла в холодную влажную весну. Накануне того дня, когда ее подстрелили, начался дождь и с тех пор не переставал.
Она засунула пальцы под манжету краденой толстовки. Кожа по-прежнему ощущалась как-то странно. Совсем недавно у нее вся рука горела: огнестрельная рана стала пылающим центром паутины боли… а потом ток отключили. Сидни могла думать об этом только так: словно ту штуку, которая подсоединяла ее к боли, перерезали, оставив после нее чуть покалывающее онемение. Сидни потерла руку, дожидаясь возвращения чувствительности. Онемение ей не нравилось. Оно напоминало про холод, а Сидни ненавидела мерзнуть.
Она прижалась ухом к двери, пытаясь услышать Виктора, но дверь в ванную оставалась плотно закрытой – и в конце концов, когда покалывание из кожи ушло, она заползла обратно на свою слишком большую кровать в незнакомой гостинице, свернулась клубочком и попыталась приманить сон. Поначалу он не приходил, и в мгновение слабости она пожалела, что рядом нет Серены. Сестра обычно пристраивалась на краю кровати и гладила ее по голове, утверждая, что от этих движений мысли успокаиваются. Тогда Сидни закрывала глаза и позволяла всему затихнуть – сначала разуму, а потом миру, и прикосновения сестры затягивали ее в сон. Тут Сидни опомнилась, впилась пальцами в гостиничные простыни и вспомнила, что Серены – той, которая все это делала бы, – не стало. Эта мысль словно холодной водой ее окатила, и пульс у Сидни снова зачастил автоматной очередью. Она решила вообще не думать о Серене, а вместо этого применить прием счета, которому научила ее одна из бебиситтеров. Не считать по возрастающей, не считать по убывающей – просто считать «раз-два-раз-два», вдыхая и выдыхая. Раз-два. Мягко и размеренно, словно биение сердца – комната отеля куда-то уплыла, и Сидни заснула.
И тогда ей приснилась вода.
В прошлом году
Брайтон-Коммонз
Сидни Кларк умерла холодным мартовским днем.
Это случилось перед самым ленчем – и все из-за Серены.
Сестры Кларк казались одинаковыми, несмотря на то что Серена была на семь лет старше и на двадцать сантиметров выше. Сходство было вызвано отчасти наследственностью, а отчасти тем, что Сидни обожала свою старшую сестру. Она одевалась, как Серена, держалась, как Серена, и была почти во всем миниатюрной копией своей сестры. Тенью, которую искажало не солнце, а возраст. У них были одинаковые голубые глаза, одинаковые светлые волосы, но Серена заставляла Сидни коротко их стричь, чтобы люди меньше глазели. Сходство было просто сверхъестественным.
И при всем своем внешнем сходстве друг с другом они очень мало напоминали своих родителей (не то чтобы те часто были рядом, чтобы обеспечить такое сравнение). Серена когда-то говорила Сидни, что эти люди им вовсе не родители – что девочек вынесло на берег в синей лодочке, приплывшей из каких-то дальних краев, или что их нашли в купе вагона первого класса, или контрабандой пронесли шпионы. Если Сидни начинала сомневаться в истории, то Серена просто заявляла, что сестра была слишком мала, чтобы это запомнить. Сидни все равно была почти уверена, что это просто фантазии, но полной уверенности у нее никогда не было: Серена была очень хорошей рассказчицей. Она всегда говорила убедительно (сестра предпочитала употреблять это слово вместо «вранье»).
Именно Серена придумала выйти на замерзшее озеро и устроить пикник. Раньше они делали это каждый год, примерно в Новый год, когда озеро в центре Брайтон-Коммонз было сплошным куском льда, но теперь Серена уехала в колледж и такой возможности у них не было. Только в мартовский уик-энд, ближе к концу весенних каникул и за несколько дней до двенадцатого дня рождения Сидни у них появилась возможность уложить ленч в корзинку и отправиться на лед. Серена надела подстилку для пикника наподобие плаща и развлекала младшую сестру новым рассказом о том, почему они стали называться Кларками. Там фигурировали пираты или супергерои (Сидни не вслушивалась: она была поглощена тем, что мысленно делала снимки сестры – кадры, за которые она будет цепляться, когда Серена снова уедет). Они добрались до места, которое Серена сочла подходящим, и она стянула подстилку с плеч, развернула на льду и начала раскладывать странный набор продуктов, найденных в кладовке.
А в марте (в отличие от января или февраля) проблема заключалась в том, что, хотя на улице по-прежнему было холодно, толщина льда уменьшалась и становилась неравномерной. Небольшие периоды тепла в течение дня заставили замерзшее озеро около их дома начать таять – и к тому моменту, когда треск льда стал достаточно громким, чтобы они его услышали, было уже слишком поздно. Серена как раз начала очередную историю, когда лед проломился, отправив их обеих в темную полузамерзшую воду.
Холод выбил у Сидни из легких весь воздух; и хотя Серена научила ее плавать, ноги запутались в тонущей подстилке, которая потащила ее с собой. Ледяная вода жалила кожу, глаза. Она рвалась к поверхности и дергающимся ногам Серены, но ничего не получалось. Она погружалась все глубже и все тянулась и тянулась вверх, и, идя ко дну и все сильнее отдаляясь от сестры, могла думать только одно: «Вернись, вернись, вернись». А потом мир вокруг нее начал замерзать, и холода стало столько, что он тоже начал исчезать, оставляя только темноту.
Сидни потом узнала, что Серена все-таки вернулась, что она вытащила ее через замерзающую воду на берег и рухнула рядом.
Кто-то заметил тела на льду.
К тому моменту, когда к ним добрались спасатели, Серена еле дышала. Ее сердце упрямо заставляло себя сделать очередное сокращение, а потом остановилось – а Сидни была холодным голубовато-белым мрамором, таким же неподвижным. Обе сестры погибли на месте происшествия, но, поскольку они к тому же были замерзшими, их нельзя было официально признать мертвыми, так что парамедики притащили сестер Кларк в больницу, чтобы отогреть.
Дальше произошло чудо. Они ожили. У обеих появился пульс, они сделали вдох и еще один (а по сути, это и есть жизнь) и очнулись, сели, заговорили, и по всем показателям они были живы.
Осталась только одна проблема.
Сидни никак не согревалась. Она чувствовала себя хорошо (более или менее), но пульс у нее был слишком медленным, а температура – слишком низкой. Она подслушала, как два врача говорят, что с такими показателями она должна была бы находиться в коме. Состояние сочли слишком неустойчивым, и ее не выписали из больницы.
С Сереной все было совершенно иначе. Сидни решила, что она странно себя ведет и стала еще угрюмее обычного, но больше никто – ни врачи и медсестры, ни психотерапевты, ни даже их родители (которые прервали деловую поездку, узнав о несчастном случае) – вроде бы не замечал никаких перемен. Серена жаловалась на головные боли, так что ей прописали болеутоляющее. Она жаловалась на больницу, так что ее выписали. Раз – и все. Сидни слышала, как врачи обсуждают состояние ее сестры, но стоило ей подойти и сказать, что она хочет уехать, все посторонились и дали ей пройти. Серена всегда добивалась своего, но вот так – никогда. Раньше нужно было бороться.
– Ты уходишь? Вот прямо так?
Сидни сидела на постели. Серена стояла в дверях в уличной одежде. В руках у нее была коробка.
– Я пропускаю занятия. И я ненавижу больницы, Сид, – сказала она. – Ты ведь знаешь.
Конечно Сидни знала. Она тоже ненавидела больницы.
– Но я не понимаю. Тебя отпускают?
– Похоже, да.
– Тогда скажи, чтобы меня тоже отпустили.
Стоя рядом с больничной койкой, Серена провела ладонью по волосам Сидни.
– Тебе надо немного задержаться.
Сидни утратила боевой настрой и обнаружила, что кивает, хотя по щекам у нее бежали слезы. Серена стерла их подушечкой большого пальца и сказала:
– Я не ушла.
Это напомнило Сидни, как она уходила на дно и так отчаянно хотела, чтобы сестра вернулась.
– А ты помнишь, – спросила она свою старшую сестренку, – о чем думала в озере? Когда лед треснул?
Серена наморщила лоб.
– То есть кроме «блин, как холодно!»? – Сидни почти улыбнулась. Серена – нет. Ее рука упала со щеки сестры. – Помню только, что думала: «Нет. Нет, только не так». – Она поставила принесенную коробку на тумбочку. – С днем рождения, Сид.
А потом Серена ушла. А Сидни – нет. Она попросилась домой, но ей отказали. Она ныла, и умоляла, и заверяла, что с ней все хорошо, но ей отказали. Это был ее день рождения, и ей не хотелось провести его одной в таком месте. Она не могла провести его здесь! А ей все равно сказали «нет».
Родители работали, оба. Им надо было уехать.
Неделя, обещали они ей. Останься на неделю.
У Сидни выбора не было. Она осталась.
Сидни ненавидела вечера в больнице.
Весь этаж был слишком тихим, слишком спокойным. Только в это время суток на нее накатывала тяжелая паника – панический страх того, что она никогда не выйдет отсюда, никогда не попадет домой. Ее забудут тут; в такой же бесцветной одежде, как у всех, она сольется с пациентами, сестрами и стенами. Ее семья будет снаружи, в мире, а она поблекнет, как воспоминание, как цветастая рубашка, которую слишком часто стирали. Казалось, Серена точно знала, что ей необходимо: в коробке рядом с кроватью Сидни оказался пурпурный шарф. Он был ярче, чем все остальные вещи в ее чемоданчике.