(Понимаю, все, о чем говорю, кажется сейчас анахронизмом, выражаясь по-нынешнему — «мутью», рождает мысль, что Юра был патологически инфантилен. Нет же! Тогда гораздо ближе к норме была стеснительность, поздняя осведомленность в вопросах пола, и куда менее нормальным считалось рано заниматься сексом, то есть, по-нынешнему говоря, «двигать мебель». Даже взять под руку, я уж молчу о том, чтобы обнять, поцеловать — было целым событием. К нему готовились, о нем сообщали под страшным секретом только самым близким друзьям.
В параллельном классе училась у них одна отчаянная «передовая» пара — Костя и Оля, которые, по слухам, уже делали «это самое»; и была еще Маня Соловьева, та, кажется, жила даже со взрослыми мужчинами. Но об этом рассказывали почти шепотом и, если не осуждали, то, во всяком случае, считали какой-то странностью, чуть ли не болезнью… (Не будучи ярым поклонником целомудрия, скажу, что нравы, выражающиеся формулой: «Пошли перепихнемся!», никогда не вызывали у меня в трезвом состоянии особой симпатии. Хотя грешен… Ох, грешен.)
Ира Каменец была новой ученицей. Когда Юра увидел ее в начале года — темноволосую, с задорным лицом, с легкой косинкой в глазах, она ему сразу понравилась. Потом он узнал, что живет она тоже на Малой Бронной, через дом от него. Это навело на смелую мысль, что они могут вместе возвращаться из школы и уж тогда… Дальше Юра еще не придумал.
Но возвращаться вдвоем не получалось: Ира обычно ходила с подругами — высокой, с ехидным лицом, Ремой и толстушкой Асей. Юра же плелся за ними — сначала с Витей, Колей, с Меликом Вартановым, потом все постепенно расходились, и он тащился позади девушек уже в одиночестве. Однажды получилось так, что возле Патриарших прудов Ира осталась одна. Юра ускорил шаги, приблизился к ней и, не зная, с чего начать, выпалил слово, от которого тут же залился краской:
— Наконец-то!
Ира повернулась к нему и с надменностью вдовствующей королевы переспросила:
— Что «наконец-то»?
И Юра почувствовал, как с него в одно мгновение спали чары любви, осталась лишь скука да желание поскорее дойти до ее дома и распрощаться. Он уже не понимал, как она могла ему нравиться. Ведь ничего такого в ней нет. И ноги какие-то, и глаза косят.
А Вите Фришу, в отличие от Юры, она нравилась все больше и больше. (Через несколько лет они с Ирой поженились и не расстаются до сих пор. Недавно ездили в Америку — к своим дочерям и внукам…)
На Нину Копылову Юра обратил внимание, когда судьба свела их в драмкружке. До этого тоже, конечно, замечал в коридоре и не мог упустить из вида, что все у нее на месте, все крайне привлекательно: короткий широковатый нос, черные брови, светло-серые в темных крапинках глаза, прямая прическа с небольшой челкой, полные губы и то, как ходит, как смеется, и что у нее под джемпером видно. Словом, красивей всех. Ну, если не красивей, то, во всяком случае, интересней, привлекательней, обаятельней — как пишут в книжках. В нынешнее время ее назвали бы сексапильной. Но тогда слово «секс», как и всякие Фрейды, его придумавшие, было под запретом, считалось таким же вражеским, как «буржуй» или «капиталист». Секс был прерогативой богатых, утехой толстосумов, забавой поклонников «желтого дьявола».
«…Веселый ветер… веселый ветер…» Ветер исходил, казалось, от Нининого лица, обращенного к Юре одной щекой и краешком блестящего глаза — легкий теплый ветер, который не отстранял, но притягивал: хотелось прижаться щекой к его источнику, хотелось самому запеть то, что раздавалось с экрана — «…моря и горы ты обшарил все на свете…» Но самого экрана сейчас не было, не было и бельэтажа, на котором они сидели, и людей в толстых осенних пальто, а был… есть только короткий, широковатый нос, прямые волосы и этот, такой блестящий, загадочный глаз, устремленный вроде бы на экран, но в то же время глядящий прямо на Юру, и все видящий в темноте… И еще есть плечо, в которое он упирается своим плечом и… очень жарко в этом зале, и хорошо, когда сидящая впереди женщина в шляпе поворачивает голову влево: тогда Юре ничего не видно, и он с полным правом наклоняется в другую сторону, и Нинин глаз становится еще ярче, а волосы щекочут ему щеку.
— …Читала «Дети капитана Гранта»? — спросил он шепотом, хотя терпеть не мог разговоров в кино: но так хотелось услышать голос, подтвердить себе, что все это ему не снится, а происходит на самом деле.
— Не мешай ты! — ответила Нина, и он резко отодвинулся и ясно увидел Паганеля, из-под которого уходил ослик, услышал, как щелкает семечками сосед слева, вспомнил, что он опять в ссоре с бабой-Нёней, и, значит, она будет нарочно с грохотом выдвигать из-под его кровати свою желтую коробку с постельным бельем…
А потом вновь помутнело полотно экрана, вновь из других времен и стран повеял теплый «веселый ветер»… вновь рядом было плечо и странный, до удивления, до замирания сердца, глаз — такой близкий, словно видишь его под микроскопом… И вновь — притаившаяся там улыбка, тайна, секрет…
Юра слегка отклонился, посмотрел на Нину. Светло-серые блики мелькали по ее лицу; оно было невероятно красивым, умным, загадочным… ясным, смешливым, серьезным — таких он никогда не видел и не увидит… «Веселый ветер»… В груди у него похолодело, как будто он проглотил огромный кусок мороженого… И стало жарко…
— Ты чего? Смотри на экран, — прошептала Нина и шевельнула тесно прижатым к нему плечом.
«Веселый ветер… веселый ветер…» Как жаль, что сеанс такой короткий!.. Картина шла к благополучному концу. Разыскан капитан Грант, наказан преступник Айртон… Зажегся свет.
Юра сразу встал и, не глядя на Нину, начал проталкиваться к выходу.
— Чего заторопился? — в спину ему сказала она. — Дома ругать будут?
…Ничего она не поняла, — думал Юра. Он не мог бы объяснить, что именно должна она понять, но чувствовал: что-то не так… Разные мелодии… разные волны… У него по-одному звучит, у нее — по-другому…
По пути домой говорили о Людмиле Александровне, руководительнице драмкружка, о ее племяннице Ксане, которую она приводила с собой и за которой начал приударять Колька Ухватов.
— Вот кто театр по-настоящему любит, — сказала Нина. — Ему по-правде артистом быть.
Юра мог бы на это как честный человек сказать, что нет у Коли никаких актерских способностей, еще меньше, чем у самого Юры, а уж внешних данных — тем более, но он не сказал этого: ведь про друга — или ничего или хорошо… Кажется, у древних римлян есть какая-то такая поговорка насчет мертвых — но, все равно, правильно…
Прохожих встречалось мало. Стал накрапывать дождь, лицо у Нины заблестело от капель: казалось, она, смеясь, плачет… Как же все искрилось и блестело — капли на ее лице, глаза, волосы из-под шапки — словно в какой-то особенный Новый год!.. Юра вспомнил девчонку о дворе, чье имя даже не знал, и как он тогда дотронулся до… А у Нины ведь то же самое, даже еще больше — видно под голубым джемпером, который она всегда в школе носит. Если бы сейчас… сегодня… Плохо, что в пальто…
Они подошли к ее подъезду… Как быстро… Она жила на Садовой, в одном доме с Колей, только тот на последнем, а Нина на высоком первом этаже; поднялись на один пролет по лестнице, остановились у высокой двери.
…Эх, если бы свет потух! Или не горел совсем. В Юрином парадном на втором этаже почти всегда темно…
Нина уже собралась позвонить в дверь, но опустила руку, обернулась.
— Ой, я что-то хотела… — сказала она. — Только забыла что… знаешь?
Она сказала это и, кажется, улыбнулась и, кажется, сделала шаг к Юре. И он, кажется, шагнул к ней тоже, ухватился за рукав пальто, вытянул шею… И поцеловал ее. Нет, это она его поцеловала… Скрипнула входная дверь… Кто-то идет?.. Никого…
— До завтра! — крикнул Юра и помчался вниз по лестнице. И еще крикнул: — Спокойной ночи!
Эти простые слова он говорил до сих пор, пожалуй, только родителям.
Дождь кончился. Ветер почти смел черную пленку влаги с тротуаров, и они снова сухо серели в неярком свете фонарей, висящих на проволоке, натянутой между домами.
Юра быстро шел по Малой Бронной. В груди с огромной силой колотился моторчик. Он излучал неистощимую энергию: и голову заставлял слегка кружиться, а ноги — почти бежать. Ботинки его на кожемитовой подметке стучали по асфальту, выбивая звонкий и четкий ямбический ритм: «веселый ветер, веселый ветер…» А потом, в какой-то момент, ритм сменился, ускорился и зазвучал кратким двустопным хореем: «Ни-на, Ни-на…»
Но вот в эту мелодию вмешалась другая, посторонняя — сбила первую, сломала ее. Юра остановился, понял: сзади идут; он хотел пропустить чужие шаги вперед — чтобы поскорей ушли и не мешали. Но шаги замерли… Ну, и хорошо, — сказал себе Юра, — свернул, наверное, куда-нибудь… Он снова пошел, но опять в музыку его шагов вплелись чужие фальшивые ноты. Он опять остановился. И тех шагов тоже не стало слышно… Ему сделалось немного не по себе, боязно было посмотреть назад, но он пересилил страх и обернулся. Какая-то неясная склоненная фигура маячила метрах в десяти. А, вон что: завязывает шнурки!.. Юра двинулся дальше. И тот, неизвестный, опять пошел за ним. Это было неприятно. Юра нарочно замедлил шаг — пусть обгоняет, но странно: обгонять его явно не хотели. Юра почти побежал, шаги не отставали, даже вроде бы звучали ближе. Снова Юра сбавил шаг. Преследователь сделал то же… В чем дело? Юра не знал, что думать. Если грабитель или так, хулиган какой, давно бы уж напал: ведь на улице пусто. Может, просто пьяный в стельку? Или сумасшедший?.. Все равно, хотелось рвануться и побежать изо всех сил, удерживала только мысль, что это глупо, смешно, позорно, наконец… Чтобы доказать себе и тому, кто сзади, что ни капли не боится, Юра почти совсем остановился, повернул голову назад… А что, в самом деле? Надо же посмотреть, что за псих такой — никак не хочет обогнать. Может, правда, того?..
Это было как раз возле нового дома, где жила Ира Каменец; раньше на его месте стояло невысокое желтое здание Пробирной Палаты, и лет семь назад Юра своими глазами видел, как ясным днем, при свете ярких прожекторов, шла здесь женщина в шикарном меховом манто, а мальчишка-беспризорный подскочил сзади и — раз! — вырезал бритвой кусок меха, и она осталась в белой нижней юбке… Это снимали сцену из первой звуковой кинокартины «Путевка в жизнь»…