все. Образ же как целое, его яркая необычность остаются при этом неразъясненными, и даже добавление в будущем новых штрихов к исторической характеристике Соловья-разбойника вряд ли кардинально изменит ситуацию.
Давно пора уже признать, что стремление «видеть в нем только человека» (тезис А. А. Потебни) по сути своей ошибочно, ибо человек, конечно, может и залезать на деревья, и сильно свистеть, и носить прозвище Соловей, но чтобы все это случайно совпало в одном человеческом образе — маловероятно. В фигуре Соловья-разбойника подобные черты объединила глубокая внутренняя связь, идущая от представления о его птичьей натуре. Недаром же некоторые исполнители былины добавляли к традиционным атрибутам Соловья то крылья, то способность летать, а иные прямо называли его птицей. Не случайны и соответствующие деформации образа в прозаических пересказах сюжета.
Существует, правда, еще одна точка зрения: во всем «виновато» имя персонажа. Дескать, изначально в былине шла речь о человеке по прозвищу Соловей, но потом его имя было воспринято как нарицательное, и постепенно народная фантазия приписала разбойнику смертоносный свист и другие свойства чудовищной птицы. Это мнение кочует по страницам научных работ давно, однако так и не обросло аргументами и наблюдениями, которые бы подтверждали, что нечто подобное действительно могло иметь место. Напротив, легко привести факт, ставящий эту гипотезу под сомнение. В эпосе ведь у Соловья-разбойника есть тезка — заморский жених Соловей Будимирович, которому посвящена отдельная былина. И он, несмотря на имя, никаких птичьих черт не приобрел, хотя времени у него для этого тоже было предостаточно (сложение былины о Соловье Будимировиче относят обычно к середине XI века).
Нет, не удается «растворить» фантастику образа Соловья-разбойника в реалиях древнерусской жизни. Исторический комментарий помог нам вскрыть только верхние, самые близкие к нам по времени слои этого образа, а под ними обнаруживаются более древние и куда менее ясные.
МИФ?
Как много значит в науке обыкновенная наблюдательность!..
В конце XIX века В. Ф. Миллер, будущий академик, обратил внимание на деталь, мимо которой проходили ученые как до, так и после него. Курьезно, но и сам Миллер, увлекшись позднее изучением исторической основы былин, в том числе и былины о Соловье-разбойнике, к своему наблюдению уже не возвращался. А жаль. Оно способно стать тем кончиком нити, потянув за который, можно постепенно распутать если и не весь клубок загадок образа Соловья, то, во всяком случае, его немалую часть.
Вот над чем задумался В. Ф. Миллер: «Илья, по-видимому, не желает убить Соловья, а между тем пускает ему стрелу в глаз — в одно из самых уязвимых мест. Былины говорят даже, что стрела вышибла Соловью правое око со косицею или вышла в левое ухо, за чем, казалось бы, должна последовать немедленная смерть. Это стреляние в глаз, однако без цели убить, представляется нам странным». Противоестественность ситуации, добавлю, почувствовал не только ученый. Несколько исполнителей былины и переписчиков повести о Соловье-разбойнике сделали одну и ту же примечательную ошибку: сообщили, что Илья Муромец убил Соловья при первой встрече, хотя далее в их текстах разбойник как ни в чем не бывало разговаривает, свистит и т. п. Столь сильной оказывалась подсознательная уверенность, что богатырский выстрел в глаз должен быть смертелен…
Разгадка этого парадокса, найденная В. Ф. Миллером, проста и правдоподобна. «Нам кажется, — писал он, — что в стрелянии именно в глаз нужно видеть survival (пережиток. — Ю. М.) того сказочного мотива, что для некоторых чудовищных или вообще исключительных существ смерть возможна при условии поражения только одного определенного места на теле». Действительно, в эпосах народов мира единственным уязвимым местом противника главного героя иногда является глаз. Но даже если соответствующий мотив в былине знаменовал собой лишь богатырскую меткость стрельбы и ничего больше, все равно выстрел в глаз предполагает смерть, и, таким образом, В. Ф. Миллеру удалось нащупать в сюжете былины о Соловье-разбойнике след другого, более старого сюжета с несколько иной логикой противоборства.
Опираясь на это наблюдение, можно представить себе следующее. Как и у других народов, у восточных славян издревле существовало сказание о победе некоего героя над мифологическим чудовищем. Выехал этот герой на схватку с непобедимым прежде врагом, выдержал его атаку и убил стрелою в глаз. Не исключено, что завершалось сказание так же, как и некоторые упоминавшиеся ранее прозаические тексты: герой разрубил тело грозного Соловья на кусочки, и они превратились в безобидных соловьев.
Позднее, в пору интенсивного формирования былинного эпоса, древний сюжет использовали для создания былины на куда более актуальную тему борьбы за целостность Русского государства. Героя сделали крестьянином из Муромской земли, его противник Соловей стал олицетворением сепаратистов-вятичей, был добавлен эпизод с освобождением Чернигова. Сместились и сюжетные акценты. Все помыслы героя в былине центростремительны: он отправляется из дома не на бой с Соловьем, а на службу к киевскому князю, и даже путь через разбойничью заставу он предпочитает не только потому, что храбр, силен и верит в победу над Соловьем, но и потому еще, что так быстрее добраться до Киева. Соответственно и заслуга в ликвидации разбойника становится для Ильи «пропуском» в круг главных киевских богатырей. Это навело создателей былины на мысль продлить сюжетное существование Соловья. Илье нужно было предъявить его в Киеве, причем лучше живым, во всей его мощи, чтобы Владимир и князья-бояре на себе испытали силу его свиста и по-настоящему оценили подвиг Ильи, избавившего Русь от такой напасти, а заодно и были наказаны за оскорбительное недоверие к рассказу богатыря.
Переделка старого сюжета на новый лад прошла в целом успешно, однако кое-какие нестыковки остались. И это не только противоречие между новой задачей героя в борьбе с врагом и прежним способом его поражения («стреляние в глаз без цели убить»). Сама раздвоенность образа Соловья легко объяснима совмещением двух разновременных сюжетных пластов. Вспомним: ощущение двуликости персонажа рождается благодаря контрасту между первой — как теперь ясно, древнейшей — частью былинного сюжета, где Соловей выглядит чудовищем, и частью второй, в которой он очеловечен. Не случайно у разбойника в былине оказалось два жилища — гнездо, естественное для мифической птицы, и дом, подобающий историзированному врагу.
Короче и упрощенно говоря, былинный Соловей-разбойник — это миф, одетый в исторические одежды, и фантастическая сущность образа сложилась в недрах мифологии. Посмотрим теперь, что способен прибавить к пониманию персонажа его анализ с этих позиций.
Безусловно, правы те, кто возводит сюжет о Соловье к общеиндоевропейскому мифу о борьбе со Змеем, изначально — воплощением опасных для человека природных сил. Здесь нашими союзниками опять-таки являются носители фольклора. Когда исполнители забывали имя Соловья-разбойника, они чаще всего называли его Змеем. Отдадим должное их чутью: признаки родства двух персонажей не всегда очевидны.
В восточнославянском фольклоре — ограничимся этим кругом источников — Змей обычно летает. У Соловья-разбойника такая способность подразумевается «по определению», хотя в сюжете он ее не реализует. В отличие от Змея у Соловья только одна голова (иначе и мотив поражения в глаз лишился бы смысла), но отсутствие змеиной многоглавости своеобразно компенсировано множественностью дубов, на которых сидит Соловей. Самый явный общий признак — тяготение того и другого персонажа к реке, которая в сказках тоже зовется Смородиной. После убийства сказочного Змея на героя часто нападает Змеиха; этот мотив, вероятно, послужил толчком к созданию соответствующего эпизода былины, когда кто-то из родственников Соловья (как правило, дочь) пытается отбить его у Ильи. Есть и другие параллели, не оставляющие сомнений в «змеиной» родословной Соловья-разбойника.
Для нас важнее всего определить, восходит ли звуковое оружие Соловья к каким-то способностям Змея. Поначалу такая связь не просматривается. Восточнославянский Змей может проглотить человека, угрожает спалить его огненным дыханием, вбивает (непонятно чем) своего противника в землю — от свиста Соловья-разбойника все это очень далеко. Правда, перед боем Змей и его будущий победитель, сказочный богатырь, заняты не совсем обычным делом: они выдувают ток, площадку для битвы. «Змей как дунул — где были мхи, болота, стало гладко, как яйцо, на двенадцать верст». Этому тоже можно было бы не придать особого значения, если бы не постоянные указания на радиус действия змеиного дуновения, заставляющие вспомнить столь же устойчивую фразу о том, что Соловей-разбойник «убивал свистом за двенадцать верст» (конкретное расстояние, как и в сказках про Змея, варьируется).
Впрочем, и это зацепка частная, мало что доказывающая. Ощущение настоящего «попадания» возникает при обращении к шуточной сказке о споре Змея (в позднейшей версии — черта) с человеком: кто сильнее свистнет? Змей свистнул так, что полетели листья с деревьев, а человек едва устоял на ногах; когда настал его черед, человек велел Змею закрыть глаза, а сам что есть силы «свистнул» по нему дубиной — и глупый Змей признал свое поражение в споре. Наконец-то мы встретились со змеиным свистом (в основе которого легко распознается гиперболизированное шипение змеи), причем его последствия тождественны некоторым эффектам свиста Соловья-разбойника.
Попытаемся понять, как возник этот сюжет. Он входит в цикл коротеньких сюжетов о состязании человека со Змеем (чертом, великаном и т. п.), в своих истоках отчасти пародирующий «серьезное» змееборчество. Если сказочный богатырь, воюющий со Змеем всерьез, действительно может поспорить с ним в силе, то герою пародийных сюжетов всякий раз приходится прибегать к обману, пользуясь глупостью противника. Например, когда Змей в доказательство своей силы раздавил в руке камень, его соперник-человек сдавил в руке сыр или творог, уверяя, что это камень, из которого он