мую атмосферу всеобщего праздника, карнавального веселья и душевной раскованности. Это был Мосул — вторая столица Ирака, Уммал-Рабийян — Город двух весен, как его называют сами жители за хороший климат, особенно приятный осенью и весной. Дразнящие ароматы жарящегося мяса — тикки (разновидность шашлыка), шерхата (похожего на бифштекс) и гаса (строганина из жареной баранины с салом) напомнили нам, что скромный обед в Бейджи был уже давно и пришло время ужина. Поставив машину возле красивого здания городского музея, утопающего в цветущих кустах роз, мы отправились в ближайшую харчевню.
Возвращались уже в сумерках. На улицах зажглись фонари. Толпа стала гуще и оживленнее. И вдруг, проходя по узкому грязноватому проулку, ведущему к музею, Рауф Магомедович задумчиво сказал: «Сегодня в лагерь попасть мы уже не успеем. Придется ночевать в Ниневии». Миша как-то безразлично согласился: «В Ниневии, так в Ниневии». Я же в первый момент несколько растерялся.
Конечно, мы археологи, люди экспедиционные, ко всему привыкшие, но зачем же нам из живого и веселого города ехать куда-то на ночь глядя к руинам древней ассирийской столицы и спать там среди развороченных холмов и могил, на пронизывающем ветру, под вой шакалов? «Это та самая Ниневия, которую копал в XIX веке англичанин Лэйярд?» — робко спросил я нашего невозмутимого начальника, надеясь в глубине души, что речь идет о другой более современной единице поселения, лишь однофамилице своей более знаменитой сестры. «Та самая», — лаконично ответил Рауф Магомедович и решительно открыл дверцу кабины. Одолеваемый самыми мрачными предчувствиями, я кое-как устроился среди своей мебельной рухляди и приготовился к долгому пути. Миша лихо выкатил на центральную городскую площадь, пересек длинный, весь в огнях, мост через широкий и полноводный Тигр, и мы очутились словно в другом мире. Впереди, чуть правее шоссе, на высоком холме можно было едва различить скопления каких-то старинных зданий, над которыми возвышался на фоне быстро темнеющего неба, словно перст указующий, тонкий минарет мечети Наби-Юниса. Влево от него уходила длинной лентой старинная рыжеватого оттенка глинистая стена. Уличные фонари освещали ее во всем великолепии: добрые 10–15 метров плотно сбитой глины, скрывавшей за собой в густой темноте нечто таинственное и загадочное. «Это же и есть валы Ниневии, место нашего вынужденного ночлега», — догадался я с некоторым опозданием. Но мы едем дальше. Едем километр, другой, третий. Древние валы все не кончаются. Слева приветливо мерцают огнями окна уютных, утопающих в садах особняков мосульской элиты, а справа тянется бесконечная ниневийская стена. Наконец, грузовик поворачивает направо, огибает эту стену и, с трудом преодолев какой-то пригорок, въезжает внутрь городища, в чудесный сад, обрамленный стройными колоннами кипарисов. В глубине его вижу приземистый прямоугольник большого глинобитного здания, посыпанный щебнем просторный двор, навесы для машин. Из сторожки выходит высокий худощавый араб в длинном коричневом плаще с фонарем «Летучая мышь» в руке. Он пытливо осматривает наш грузовик, пассажиров и, слегка улыбнувшись, делает приветливый приглашающий жест: «Фаддаль! (Пожалуйста!)». Спать на могильных холмах сегодня явно не придется. Оказывается, мы находимся на базе постоянно действующей Ниневийской археологической экспедиции Директората древностей Ирака. Сотрудников экспедиции сейчас нет: они в городе. Но сторож согласен предоставить нам и стол, и дом.
Полчаса спустя, совершенно обессиленный от долгой дороги и переполнявших меня впечатлений, я уже лежал в отдельной комнате на удобной металлической кровати, под новым шерстяным одеялом. Думал о том, что завтра меня ждет Ярым-тепе, лагерь экспедиции и долгожданная встреча с товарищами. Засыпая под мелодичное пение муэдзина (видно, где-то рядом с базой находилась мечеть), я бормотал себе под нос: «Ну вот я и в Ираке, в древней Месопотамии, среди холмов Ниневии — проклятой Библией ассирийской столицы!»
С тех пор каждую весну в течение последующих десяти лет (1971–1980 годы) я приезжал в Ирак в составе советской археологической экспедиции для раскопок древних поселений Синджарской долины. Кроме того, мы, естественно, использовали каждую благоприятную возможность для поездок по стране и знакомства со всемирно известными памятниками прошлого, которыми так богата иракская земля. Эти личные впечатления и легли в основу настоящей книги.
Откровенно говоря, я далеко не сразу решился взять на себя этот нелегкий и весьма ответственный труд. Дело в том, что в нашей экспедиции были куда более опытные и знающие люди: Рауф Магомедович Мунчаев, Николай Яковлевич Мерперт, Олег Георгиевич Большаков, Николай Оттович Бадер. Все они, бесспорно, способны решить такую задачу лучше меня. Но годы идут, стираются и бесследно исчезают из памяти многие яркие страницы и эпизоды нашей жизни в Ираке. Увы, нет уже с нами и двух дорогих товарищей, незаменимых участников экспедиции — Петра Дмитриевича Даровских и Андрея Васильевича Кузы. А никто из более опытных и знающих не спешит браться за перо. Кроме большого числа чисто научных публикаций о результатах наших работ на северо-западе Ирака (в том числе двух томов трудов советской экспедиции в Ираке: Р. М. Мунчаев и Н. Я. Мерперт. «Раннеземледельческие поселения Северной Месопотамии», 1981, и Н. О. Бадер. «Древнейшие земледельцы Северной Месопотамии», 1989), изданных в СССР и за рубежом (Англия, США, Ирак), да двух-трех небольших статей в некоторых наших научно-популярных журналах в 70-е годы, ничего доступного широкому читателю до сих пор так и не было написано. Считая, что дальнейшее промедление в освещении этой интересной темы будет явно неоправданным, автор взял на себя смелость рассказать о своих впечатлениях о древностях Ирака и о людях, их изучающих.
Вполне естественно, что изложенные ниже оценки носят сугубо личный характер. Понятно и то, что при описании исследований советских археологов в Ираке я опирался прежде всего на материалы халафского поселения Ярым-тепе-2, где мне пришлось работать с 1970 по 1976 год. Другие раскопанные нами в Синджарской долине объекты — хассунское поселение Ярым-тепе-1, предхассунский памятник Телль-Сотто, докерамический поселок VIII–VII тысячелетий до н. э. Телль-Магзалия и по возрасту, и по научной значимости, вероятно, превосходят мой скромный халафский холм, но рассказать о них я предоставляю возможность другим, тем, кто работал там постоянно и в деталях знает обо всех происходивших событиях. Автор будет считать свою задачу полностью выполненной, если читатель, ознакомившись с книгой, проникнется к моим коллегам по экспедиции такой же признательностью, любовью и уважением, какое испытываю к ним я.
«В наш век растущей изнеженности человека, его любви к комфорту и оседлой жизни, — пишет Владимир Санин о советских полярниках в своем романе «За тех, кто в дрейфе!» — они, эти люди, как и их славные предшественники эпохи Великих географических открытий, по-прежнему борются один на один с самой суровой на планете природой… Их жизнь и работа как-то остаются в тени, на первом плане нынче более престижные профессии, но лучшей своей наградой эти люди считают признание товарищей и результаты своего нелегкого труда…»
Думаю, что эти хорошие слова с полным правом можно отнести и ко всем участникам первой советской археологической экспедиции в Ираке.
Часть 1РОССИЙСКИЕ АРХЕОЛОГИВ ИРАКЕ
Глава 1ТАК НАЧИНАЮТСЯ ЭКСПЕДИЦИИ
…Глаза сияют, дерзкая мечта
В мир откровений радостных уносит.
Лишь в истине — и цель и красота.
Но тем сильнее сердце жизни просит.
С борта самолета на плоской желто-бурой поверхности Иракской равнины можно различить тысячи больших и малых искусственных холмов — теллей. Это — бесценный исторический архив тех тысячелетий, которые отшумели над древней землей Месопотамии. В каждом таком холме скрыты остатки селений и городов, принадлежавших разным народам и эпохам. Глиняные таблички с клинописными текстами донесли до наших дней названия лишь немногих из них: Ур и Урук, Лагаш, Вавилон, Нимруд, Ниневия. Но как образуются телли и почему внутри них можно найти напластования сразу нескольких древних городов или селений? Этот вопрос часто задают археологам, работающим в Ираке.
В Ираке, как и на Ближнем Востоке в целом, человеку часто приходилось селиться на плоской равнине, которую в любой момент могли затопить либо разливы рек, либо селевые потоки, пришедшие с близлежащих гор. Чтобы хоть немного поднять основания своих жилищ, люди искали любые естественные возвышенности или же ставили дома на глиняные платформы. «Так начинался телль, — пишет известный американский археолог Э. Кьера. — Дома строились из необожженного кирпича-сырца и обмазывались глиной. Крыши обычно крыли тростником или соломой, а сверху обмазывали слоем глины, которая не пропускала дождевую воду. Ежегодно, когда заканчивался сезон дождей, наружную обмазку крыш и стен нужно было обновлять. Но вся глина, смытая с крыш и стен домов, оставалась на улице; естественно, уровень улицы постепенно повышался. В древних селениях отходы не убирались… Если в доме что-нибудь перестраивали и ломали стену, все кирпичи этой стены оказывались на улице… К. этому следует добавить, что постройки из сырцового кирпича весьма недолговечны. По прошествии определенного времени стены начинают оседать; поддерживать их в порядке оказывается дороже, чем снести и возвести на том же месте новые. Но новый дом, выстроенный на развалинах старого, будет стоять чуть выше, чем прежний. Так постепенно повышается уровень улицы.
Иногда непредвиденные события самым решительным образом ускоряют этот медленный процесс. Большой пожар может за ночь смести целый квартал города. Враг может разрушить поселение и покинуть его, а может и отстроить заново или на следующий год, или через много лет. Поселок, таким образом, оказывается на какое-то время без жителей, но затем в нем вновь селятся люди, те же, что жили там прежде, или другие. В любом случае и при новых обитателях слои отложений будут расти, а холм — становиться все выше»… И чем древнее телль, тем больше следов и зарубок оставили на нем отшумевшие века и тысячелетия.
Но изучено еще слишком мало. Поэтому интерес к Ираку — Древней Месопотамии, стране, где по всеобщему признанию, находилась колыбель человеческой культуры, — всегда был велик. Начиная с середины XIX века здесь работали археологические экспедиции Англии, Франции и Германии. Позднее к ним присоединились ученые из США, Италии и Японии. Огромные по размаху исследования и реставрацию памятников прошлого ведут с 60-х годов и иракские специалисты.
Группа российских и иракских археологов в Нимруде. Слева направо: Ясин (инспектор Иракского директора древностей), Харим (директор археологического музея в г. Каире) Н. О. Бадер, Р. М. Мунгаев, А. В. Куза, О. Г. Большаков, В. А. Башилов и И. Г. Нариманов
«Россия никогда не вела раскопок в Ираке, на родине клинописи, — писал в 1965 году известный американский историк С. Крамер, — и тем не менее… у русских была и есть замечательная школа научного изучения клинописи». В нашей стране действительно существовала и существует пользующаяся всемирной известностью школа востоковедения. М. В. Никольский, В. С. Голенищев, Б. А. Тураев, В. К. Шилейко, В. В. Струве, А. И. Тюменев, И. М. Дьяконов — вот лишь некоторые самые громкие имена.
В то же время известно, что ни один русский или советский ученый никогда не вел сколько-нибудь значительных полевых исследований на археологических памятниках Месопотамии. Положение изменилось лишь в 1969 году, когда по специальному соглашению между Академией наук СССР и Директоратом древностей Иракской Республики в междуречье Тигра и Евфрата отправилась первая советская археологическая экспедиция.
Собственно говоря, выше я уже попытался в общих чертах ответить на этот вопрос. Могу сослаться еще на мнение того же Э. Кьеры: мы копаем «из-за древности страны, из-за того, что здесь некогда расцветали различные цивилизации… и из-за так называемых вавилонских глиняных табличек». Действительно, именно в Ираке появились первые города и цивилизации. Именно в этой стране люди впервые изобрели письменность в виде клинописных знаков, наносимых острым концом палочки на влажную поверхность глины, подвергаемой затем обжигу. Глиняные таблички с клинописью — это практически вечные книги. В отличие от обычных книг они не портятся, лежа в земле. Их находят при раскопках заброшенных городов и селений археологи, а изучают в тиши кабинетов и музейных хранилищ филологи и историки. На основе сведений, полученных из прочитанных клинописных текстов, и строится в значительной степени вся древняя история Ближнего Востока».
Важно помнить и другое. Мы — наследники и продолжатели европейской культуры — наделе тысячами незримых, но прочных нитей связаны с культурными традициями Древней Месопотамии. И изучать эти традиции не только наше право, но и наш долг.
Русский историк М. В. Никольский писал, что мы так привыкли, например, к семи дням недели, что нам и в голову не приходит спросить себя, откуда происходит этот счет. Так же мы относимся к двенадцати месяцам в году, или к 60 минутам в часе, или к 60 секундам в минуте. Между тем эти единицы измерения вовсе не являются оригинальным достоянием нашей культуры, так как ведут свое происхождение из Древнего Вавилона. Француз, немец, англичанин повторяют машинально свои названия дней недели, не подозревая о том, что это простой перевод старинных вавилонских терминов. Сотни тысяч детей в школе изучают деление круга на 360 градусов, измеряют градусами углы, и никому не приходит в голову спросить: почему бы вместо такого странного деления не разделить круг на 100 или 1000 градусов по десятичной системе? Ни один ученый-математик не задумывается над необходимостью такой реформы, ибо вся геометрия построена на этом делении, и от него так же трудно отказаться, как от деления суток на 24 часа или часа — на 60 минут. Мы до сих пор говорим про удачливого человека, что он «родился под счастливой звездой»; есть и в наше время немало людей, которые искренне верят, что судьбу человека можно определить заранее по звездам, а каких-нибудь сто или двести лет назад даже серьезные ученые считали астрологию точной наукой. Родина астрологии — тот же Вавилон, и основные правила астрологии были составлены вавилонскими астрологами. Есть слова, которые мы часто употребляем, но даже не подозреваем, что они заимствованы все оттуда же (например, слово «талант», обозначающее название вавилонской меры веса и высшей единицы вавилонской денежной системы). Это слово давно утратило свой первоначальный смысл и стало употребляться для обозначения известного человеческого качества, но происходит оно все из того же Вавилона.
Мыслящего человека всегда интересовало его прошлое. И археология — наука, изучающая историю человеческого общества по памятникам материальной культуры, — всемерно помогает в этом. Еще в начале XIX века наши познания о прошлом Месопотамии были ничтожно малы: вся письменная история кончалась тогда эпохой правления жестоких ассирийских царей, упомянутых в Библии. Античная эпоха оставила в памяти последующих поколений заметный след, и в том числе бесценные сведения из первых рук о многолюдных городах и цветущих царствах далекого Востока. В V веке до н. э. греческий мудрец Геродот — отец истории — побывал в Вавилоне. Александр Македонский, став твердой ногой на землях Западной Азии, хотел сделать халдейский Вавилон столицей своей гигантской империи, но скоропостижная смерть помешала ему осуществить этот смелый проект. Греки и римляне проникали в ту пору в самые отдаленные уголки Месопотамии, в пески Аравии, в приморские города Индии. Но им довелось увидеть лишь закат месопотамской цивилизации, лишь слабое отражение былого ее великолепия. Превращение некогда цветущих городов в безымянные телли происходило здесь, в Месопотамии, с удивительной быстротой. Так, в середине V века до н. э. Геродот посетил все еще богатый и многолюдный Вавилон, но не смог найти. Ниневию, разрушенную в 612 году до н. э., то есть всего лишь полтора столетия назад. Больше того, в 401 году до н. э. 10-тысячный отряд греческих наемников во главе с Ксенофонтом прошел буквально в двух шагах от этой мертвой ассирийской столицы, даже не заметив ее внушительных руин. А четыре века спустя античный историк Страбон говорит уже и о Вавилоне как о заброшенном и почти безлюдном городе.
В средние века Месопотамия вновь переживает бурный расцвет. Багдад становится центром ислама и столицей могущественного и обширного мусульманского государства халифов. Процветают земледелие и ремесла, развиваются науки, строятся новые города и лишь опустошительное нашествие монголов в XIII веке превратило страну в пустыню: каналы, плотины и водохранилища были разрушены, а с ними ушла из многих мест и жизнь. Славное пошлое Двуречья вскоре было забыто. В короткой памяти человечества об этих некогда богатых городах, могущественных царях и грозных богах сохранились лишь смутные воспоминания. Разрушительные дожди, песчаные бури и палящее солнце быстро превратили все великолепные постройки этих городов, сделанные из сырцового кирпича, в безликие округлые холмы, надежно хранящие тайны древней истории Востока.
Полунищие племена арабов столетиями бродили со своими стадами среди месопотамских теллей. Бедуины не имели ни малейшего представления о содержимом этих холмов. Когда в Нимруде на глазах изумленных кочевников англичанин Лэйярд обнаружил статуи неведомых языческих богов и руины дворцов, местный шейх Абд ар-Харман был потрясен увиденным: «Многие годы живу я в этой стране. Мой отец и отец моего отца разбивали здесь до меня свои шатры, но и они никогда не слышали об этих истуканах. Вот уж двенадцать столетий правоверные — а они, слава Аллаху, только одни владеют истинной мудростью — обитают в этой стране, и никто из них ничего не слыхал о подземных дворцах, и те, кто жил здесь до них, тоже.
И смотри! Вдруг является чужеземец из страны, которая лежит во многих днях пути отсюда, и направляется прямо к нужному месту. Он берет палку и проводит линии: одну — сюда, другую — туда. «Здесь, — говорит он, — находится дворец, а там — ворота». И он показывает нам то, что всю жизнь лежало у нас под ногами, а мы даже и не подозревали об этом. Поразительно! Невероятно!»
Да, именно археологии суждено было вновь вернуть миру забытые и погребенные в земле великие восточные цивилизации.
В 1843 году француз Поль Эмиль Ботта воткнул заступ в руины ассирийского дворца в Хорсабаде, близ Мосула. Два года спустя англичанин Астон Генри Лэйярд открыл миру забытые ассирийские столицы — Ниневию и Нимруд. Не прошло и полувека, как французский консул де Сарзек обнаружил на юге Ирака следы шумерской цивилизации. Потом последовали новые открытия: английской экспедиции Леонарда Вул-ли в Уре и немецких археологов в Уруке. Как выяснилось, шумерские города возникли на рубеже IV–III тысячелетий до н. э.
«Археологические исследования, проведенные за последнее столетие на Ближнем Востоке, — писал С. Крамер, — обнаружили такие сокровища духовной и материальной культуры, о каких и не подозревали предшествующие поколения ученых. Благодаря наследию древних цивилизаций, извлеченному из-под толщи песка и пыли, в результате расшифровки древних языков и восстановления давно забытых литературных памятников наш исторический горизонт сразу расширился на много тысячелетий».
Но чем больше узнавали археологи о далеком прошлом страны, тем становилось очевиднее: у жителей городов Шумера были предшественники. Мы не знаем, на каком языке они говорили, к какому роду-племени принадлежали. До наших дней сохранились в земле лишь скудные остатки их былой культуры, выдержавшие разрушительный бег времени, — обломки глиняной посуды с резьбой и росписью, статуэтки божеств, каменные орудия труда, украшения, руины непрочных жилищ из глины, дерева и тростника. Это были первые земледельцы нашей планеты. Именно они заложили первый кирпич в фундамент будущих блестящих цивилизаций. Здесь человек впервые научился выращивать хлеб, разводить скот и строить постоянные жилища. Здесь древние охотники и собиратели впервые перешли от присвоения готовых продуктов природы к непосредственному производству пищи — скотоводству и земледелию. Новые формы хозяйственной деятельности привели к оседлому образу жизни, быстрому росту числа поселений, расцвету искусства и ремесел.
Сейчас трудно себе представить, что еще каких-нибудь 40–50 лет назад солидные монографии и научные журналы хранили полное молчание о дописьменной истории Ирака. Археологические работы велись главным образом на месопотамской равнине, на юге и в центре, среди руин некогда цветущих городов, а север Месопотамии находился в каком-то странном забвении. Лишь постепенно, с большим трудом к 50-м годам удалось, благодаря довольно скромным по масштабам раскопкам нескольких древних теллей Сирии и Ирака, создать приблизительную схему развития дописьменных месопотамских культур, состоявшую из трех периодов или этапов. По принятой среди археологов традиции каждый такой период получил название той местности или пункта, где проводились первые раскопки. Так появились на свет последовательно сменяющие друг друга этапы и культуры: Хассуна (VI тысячелетие до н. э.), Халаф (V тысячелетие до н. э.) и Убейд (конец V–IV тысячелетие до н. э.).
Как показали полевые исследования Роберта Брейдвуда (США), наиболее ранние поселения земледельцев и скотоводов (Джармо) встречаются только на севере Месопотамии — в горах и предгорьях Иракского Курдистана (Загрос). И эти находки еще раз подтвердили правоту теории академика Н. И. Вавилова о приуроченности всех очагов первоначального земледелия к горным и предгорным субтропическим (и тропическим) зонам. Стоит ли удивляться, что и внимание первых советских археологов — Н. Я. Мерперта и Н. О. Бадера, приехавших в Ирак с рекогносцировочными целями в 1968 году, привлекли прежде всего северные районы страны, где сформировались и развились древнейшие земледельческо-скотоводческие культуры нашей планеты. Так как северо-восток был уже более или менее охвачен работами американцев (Р. Брейдвуд и др., 40—50-е годы), то наши ученые по совету иракских и английских коллег отправились «искать счастья» на северо-запад Ирака, в Синджарскую долину.
В ясный мартовский день, когда воздух, омытый весенними ливнями, особенно прозрачен и чист, от старой турецкой крепости с каменистых холмов, на склонах которых прилепился небольшой городок Телль-Афар, открывается великолепный вид почти1 на всю Синджарскую долину. Ровная изумрудная поверхность необозримых полей пшеницы и ячменя обрамлена цепью невысоких гор и прорезана голубыми нитями речушек и ручьев, большинство которых высыхает за время долгого и жаркого иракского лета. С запада долину замыкает Синджарский хребет высокой около 1250 метров. Его темный силуэт напоминает припавшего к земле фантастического гигантского зверя. Но, пожалуй, самая примечательная черта местного пейзажа — искусственные холмы — телли. Их размеры и очертания необычайно разнообразны: треугольные и трапециевидные, овальные и полусферические, огромные и совсем крохотные бугорки, едва заметные среди зелени посевов. Не менее разнообразны и следы тех древних культур, которые скрыты в их глубинах.
Вид на долину, открывающийся с холма в Телль-Афаре, действительно прекрасен. Еще Генри Лэйярд был поражен им, когда в 40-х годах прошлого века, пересекая Северную Месопотамию, он остановился на ночлег в этом городке.
«Со стен города, — писал он, — предо мной открылась беспредельная перспектива широкой долины, простирающейся на запад к Евфрату и теряющейся в туманной дали. Руины древних городов и деревень поднимались со всех сторон, и в лучах заходящего солнца я насчитал более ста холмов, темные вытянутые тени которых ложились на долину. Это были свидетельства расцвета и гибели цивилизации Ассирии».
Днем все живое здесь прячется, спасаясь от зноя, и древние холмы кажутся заброшенными и мертвыми. Даже их постоянные обитатели — ленивые змеи, юркие ящерицы и пугливые грызуны — уходят в сумрачные и прохладные лабиринты своих нор. И когда после полудня раскаленный воздух начинает почти осязаемо струиться, над Синджарской равниной возникают причудливые миражи: телли отрываются от земли и, словно старинные парусные фрегаты, торжественно плывут на белых подушках облаков куда-то вдаль.
Вечером картина меняется. В золотистых лучах предзакатного солнца долина оживает, наполняясь толпой больших и малых теней, которые отбрасывают древние холмы. Это — молчаливые призраки прошлого. Они помнят, как почти восемь тысячелетий назад с крутых горных склонов спустились в благодатную долину первые земледельческие племена. Они помнят грозный гул тяжелых ассирийских колесниц, мерную поступь прославленной греческой фаланги, торжественную музыку военных маршей, под которые шагали по полям Европы, Азии и Африки грозные римские легионы.
В истории ничто не исчезает бесследно. Каждый народ, каждая культура, на какой бы срок ни обосновывались они в долине, оставляли после себя зримые следы — руины городов и селений, превратившиеся со временем в бесформенные оплывшие холмы. Только на протяжении 60 километров, разделяющих города Телль-Афар и Синджар, по которым проходил когда-то самый удобный путь из Месопотамии в Средиземноморье, выявлено уже несколько сот различных теллей. В сущности, вся Синджарская долина — это огромный археологический музей, экспонаты которого не упрятаны за унылые стекла музейных витрин, а лежат под просторным куполом неба. Археологи почти не баловали прежде своим вниманием этот уникальный заповедник древности. Если не считать отдельных разведочных рейдов известного английского археолога С. Ллойда в 30-х годах и недавних впечатляющих раскопок англичан на громадном ассирийском городище Телль-эль-Римах (Д. Оатс), прошлое долины во многом оставалось загадкой.
Ранней весной 1968 года на зеленых склонах одного из древних холмов Синджарской долины, в урочище Ярым-тепе остановился запыленный голубой «дендровер». Два Николая — Н. Я. Мерперт и Н. О. Бадер — вышли из него и внимательно осмотрелись. Место для этой остановки было выбрано далеко не случайно. Всего в восьми километрах к юго-западу от Телль-Афара в степи возвышалось сразу несколько теллей. Один из них был наполовину размыт водами ручья Абра. Отсюда и название всей местности — Ярым-тепе, что означает по-тюркски половина холма. Уже первый осмотр теллей обнадежил исследователей: прямо на поверхности трех из них валялись обломки древней глиняной посуды, относящейся к трем основным этапам развития раннеземледельческих культур Месопотамии: хассунской (первый холм, или Ярым-тепе-1), халафской (Ярым-тепе-2) и, наконец, убейдской (Ярым-тепе-3). На крохотном пятачке площадью менее одного квадратного километра наглядно запечатлелась почти вся история первых земледельцев Древнего Востока — от ее начальных шагов до порога шумерской цивилизации. Теперь требовалось снарядить и послать в Ирак археологическую экспедицию.
«Большинство людей считает, — пишет в своей книге «Сад камней» российский писатель Даниил Гранин, — что чем дальше страна, тем в ней теплее, что в Южной Америке жарче, чем в Северной, а в Японии вообще солнце только и делает, что всходит. Я давно заметил, что больше всего «знают» о той стране, в которой никто не был».
Целиком разделяя эту мысль известного писателя, хочу лишь добавить, что с особой уверенностью люди говорят о теплоте климата в тех случаях, когда чисто формальные географические признаки позволяют отнести страну к эфемерному и заманчивому понятию «тропики», само название которого звучит волшебной музыкой в ушах любого иззябшего северянина.
Я не знаю, кто и когда в медицинских кругах нашей Академии наук целиком отнес Ирак к «тропикам», но, видимо, какие-то веские причины для этого были. Действительно, на большей части территории страны во время долгого и жаркого лета столбик термометра часто доходит до 50-градусной отметки. А к югу и западу от Багдада пышут зноем пустынные равнины, практически лишенные каких бы то ни было осадков. Бредут по ним унылые караваны верблюдов, и бедуины в пропитанных желтой пылью одеждах погоняют их. Лишь иногда по берегам рек можно увидеть финиковые пальмы. И все же, на мой взгляд, что-то неверно сработало в четко отлаженном механизме нашего почтенного медицинского учреждения. Ведь весь север Ирака, от Синджара до гор Курдистана, — это совсем иной мир, весьма далекий по своим природным характеристикам от настоящих тропиков. И познавать это различие нам пришлось на собственной шкуре.
Когда в 1969 году советская экспедиция впервые собиралась в Ирак, заместителем начальника по хозяйственной части был назначен Петр Дмитриевич Даровских — человек уже в возрасте, умудренный опытом работы в ряде стран Ближнего Востока. Ему самым активным образом помогал в поисках и приобретении необходимого экспедиционного оборудования и снаряжения другой наш ветеран, успевший поработать и в Средней Азии, и в Нубии, — Муса Умарович Юнисов (он же просто Миша). Отправляясь в «тропики» Синджарской долины, они решили полагаться на собственный опыт и не поверили разглагольствованиям снабженцев из Академии наук СССР о жаре, ожидающей нас в Ираке. Так в багаже экспедиции оказались совсем другие вещи: ватные спальные мешки; прочные, армейского образца, палатки; тяжелые брезентовые плащи; кирзовые сапоги; теплые куртки — в общем, привычное снаряжение любой отечественной экспедиции, вряд ли применимое в солнечной Месопотамии. Именно предусмотрительность этих бывалых людей и выручила нас при первой, отнюдь не теплой встрече с «тропиками» Синджара, когда местная капризная весна обрушила на наши головы непрерывные дожди, ветры и холода.
Уже потом, умудренные печальным опытом, мы завезли в Ярым-тепе и мощный вездеход ГАЗ-66, и ватники, и даже два овчинных тулупа. И надо сказать, что все это, почти «арктическое», снаряжение было у нас в ходу большую часть полевого (трехмесячного) сезона или по крайней мере половину его. Жара приходила в наш лагерь где-то к концу апреля, да и то отнюдь не каждый год. Мы же обычно заканчивали раскопки и отправлялись в иракскую столицу, а потом и на родину — в мае. Так что жаркие объятия настоящего иракского лета мы могли испытать на себе лишь в заключительный месяц своего пребывания в стране. Основной же период полевых работ падал на март-апрель — прохладное и слякотное время, напоминающее нашу европейскую осень.
Легко ли организовать на пустом месте работу археологической экспедиции в Месопотамии? Обратимся к авторитетам — нашим зарубежным коллегам, ведущим здесь исследования с середины XIX века. «Это далеко не простое дело, — писал в начале века сотрудник немецкой археологической экспедиции в Уруке (Варке) Вильгельм Кениг, — начать раскопки в Ираке. Прежде всего, надо получить разрешение от управления, ведающего древностями этой страны. Когда такое разрешение будет получено, следует вступить в переговоры с правительством об обеспечении безопасности экспедиции. Опасения этого рода имеют под собой реальную почву. Арабские шейхи соответствующих областей посылают много рабочих к местам раскопок, где у них появляется редкая возможность заработать хорошие деньги. Часть заработка рабочих вожди удерживают в свою пользу, что больше всего и побуждает их проявлять исключительную заинтересованность в заключении договора на раскопочные работы. Кроме того, эти же шейхи направляют к раскопкам еще и вооруженных сторожей в определенном соотношении с числом ими же поставляемых рабочих. Только такими испытанными способами обеспечивали европейцы, проживающие в пустыне в течение долгих месяцев, свою личную безопасность.
Потом надо было разбить лагерь экспедиции: жилые помещения, склады для хранения находок, темные комнаты для фотолаборатории, кухню, помещения для прислуги и сторожей, гаража и бани (бани для дюжины европейцев, которые по нескольку раз в день ощущают острую потребность смыть с себя пыль и пот).
…Когда все довольно сносно устроено, начинается долгая жизнь в безрадостном окружении, которое не скрашивает ни одна европейская женщина… Но без ласковой, заботливой руки женщины в Ираке еще можно было жить, без воды же жить было нельзя. И воду приходилось возить изо дня в день за пять километров из колодцев, сберегая при этом каждую каплю».
Конечно, многое из сказанного В. Кенигом за прошедшие семь десятилетий изменилось или исчезло вовсе. Да и природные условия благодатной Синджарской долины, омываемой обильными весенними ливнями и продуваемой прохладными ветрами с окрестных гор, разительно отличаются от унылой южно-месопотамской равнины — настоящей пустыни. Никаких трудностей с получением разрешения на раскопки мы не испытали, скорее напротив: руководитель иракского Директората древностей доктор Исса Сальман очень радушно принял нас в своем офисе в Багдаде и без проволочек подписал все необходимые документы. С шейхами арабских племен мы в Ярым-тепе также не имели дела. Синджарская долина, особенно в районе города Телль-Афар, населена преимущественно туркманами, то есть людьми, говорящими по-тюркски и этнически отличающимися от арабов.
Единственной же арабской группой в районе Ярым-тепе были полтора десятка шургатцев — профессиональных рабочих-раскопщиков, нанятых для работы в нашей экспедиции при содействии иракских властей.
И поскольку мы разбили свой лагерь не в пустыне, а в довольно населенной местности, то и охрана у нас была чисто символическая — один сторож со старым охотничьим ружьем.
Однако многие характерные черты походно-полевой жизни археологов в Ираке, отмеченные В. Кенигом, были присущи и российской экспедиции. В первые годы нашего пребывания в Ираке крестьяне, живущие в окрестных деревушках вокруг Ярым-тепе, остро нуждались в наличных деньгах и за сравнительно скромную плату буквально «валом валили» на наши раскопки в качестве чернорабочих. Обычно на сезон мы нанимали для работ на двух-трех объектах 50 и более местных туркманов.
Похожая на немецкую ситуация была у нас и с женщинами. Расставаясь с домом и семьями, мы на три месяца становились аскетами. Ни одна женщина в нашей экспедиции постоянно не работала. В общем, это и правильно. Бытовые условия в Ярым-тепе идеальными не назовешь: и холод, и грязь, и жара, и пыль, отсутствие элементарных удобств, непривычная пища, змеи, насекомые и многое другое.
Наконец, не последнюю роль играют разбивка экспедиционного лагеря и проблема обеспечения водой. В марте 1969 года участники советской археологической экспедиции прибыли в район Ярым-тепе. Для лагеря была выбрана ровная площадка на западном склоне большого (высотой около 12 метров) телля Ярым-тепе-3. Оттуда открывалась изумительная панорама раздольной синджарской степи, а по вечерам можно было любоваться феерическими, в рериховском стиле, солнечными закатами над горным хребтом Джебель — Синджар.
Первые два сезона лагерь состоял только из крепких армейских палаток шатрового типа на десять мест каждая. Помимо жилых палаток, были поставлены «шатры» для столовой и лаборатории. Кроме семи советских сотрудников, в первые годы в лагере экспедиции жили повар, его помощник, слуга и сторож. Рабочие-арабы разбили свой палаточный городок неподалеку от нас — на южном склоне более низкого холма Ярым-тепе-2, у проселочной дороги.
Проблема воды в принципе была успешно решена нами еще во время московских сборов. Чья-то гениальная голова предложила взять с собой в Ирак вместе с автомашинами и прочим имуществом металлическую бочку на колесах емкостью 1000 литров. Все выгоды обладания подобной тарой мы поняли только на месте. Лагерь наш стоял в чистом поле. До ближайших хуторов и деревень было не менее полутора-двух километров, да и там вода в колодцах была солоноватой и малопригодной для питья. Зато в городке Телль-Афар, расположенном неподалеку, находилась водонасосная станция. Она снабжала очищенной, пропущенной через фильтры водой, поступавшей по трубам из реки Тигр, все многочисленное население города. Так что при необходимости там вполне можно было получать хорошую питьевую воду.
Казалось бы, все просто: есть мощный грузовик ГАЗ-53, есть бочка на колесах — бери и вези. Но первые же недели ярымской жизни показали, что во всех своих планах и расчетах мы должны принимать во внимание капризы коварной местной природы. Полевая грунтовая дорога до Телль-Афара от лагеря экспедиции проходит по ровной степи. Расстояние невелико — менее десяти километров. Но на этом крохотном отрезке дорогу пересекают два больших, в несколько метров шириной и около двух глубиной, обычно сухих русла — «вади» и более мелкие рытвины и канавы. В сезон дождей, когда в горах и на равнине идут многодневные мощные ливни, эти русла и канавы быстро наполняет вода, и они превращаются в бурные и глубокие реки. Да и синджарская степь с ее лёссовыми почвами, пропитывается влагой, раскисает и становится морем грязи. Местные жители в случае особой нужды рискуют ездить в это время лишь на колесных тракторах. Нам же, несмотря ни на какие гримасы погоды, для самого минимального удовлетворения своих нужд (и нужд 15 шургатцев) требовалось ежедневно привозить с водокачки Телль-Афара не менее одной тысячелитровой бочки воды.
Водитель экспедиции — Муса Умарович Юнисов, он же «Миша»
Первое время, когда в экспедиции были лишь джип ГАЗ-60 и отнюдь не вездеходный грузовик ГАЗ-53, в распутицу ездили в город за водой на тракторе, взятом напрокат у крестьян соседнего хутора. Это была целая эпопея: с форсированием водных преград и преодолением грязевых ям-ловушек. Только с 1973 года, после прибытия к нам вездехода ГАЗ-66, проблема решилась сама собой. Этот приземистый мощный автомобиль легко преодолевал все преграды на пути к Телль-Афару, и мы могли больше не беспокоиться о водоснабжении.
Все сказанное выше относится и к вопросам нашего продовольственного обеспечения, ведь ранние овощи и прочие продукты мы покупали в лавках того же Телль-Афара.
Опыт первого полевого сезона показал, что место для лагеря на западном склоне холма Ярым-тепе-3 выбрано неудачно. Во-первых, палатки не были защищены от постоянных сильных западных ветров, а во-вторых, для обустройства жизни экспедиции явно требовалось сооружение каких-то более капитальных ' зданий (например, для лабораторной работы, для хранения имущества, для столовой и кухни), нежели легкие брезентовые шатры.
И вот в 1970 году работа по строительству солидной экспедиционной базы закипела. Наш начальник решил положить в основу проекта будущего здания традиционный местный дом из сырцового кирпича, но только удвоить его по осевой линии, соединив две небольшие постройки в одно довольно внушительное сооружение. Кроме того, дом, по замыслу этого же главного архитектора, снабжался целым рядом деталей, обычно отсутствовавших в местном домостроительстве, — нормальными застекленными окнами вместо узких щелей-продухов и навесными металлическими дверями. Стены были сложены из плоского сырцового кирпича (смеси глины, навоза и рубленой соломы) и обмазаны сверху глиняным раствором. Крыша держалась на деревянных балках, на которые постелили тростниковые циновки, потом положили слой глины и слой гипса. По углам плоской крыши возвышались странные ступенчатые башенки.
Торжественное открытие первой очереди новой базы экспедиции состоялось 1 мая 1970 года, на исходе второго полевого сезона. Но окончательно мы переехали в дом лишь на следующий год, перенося на восточный склон холма и свои жилые палатки. Внутри длинного глинобитного здания с аккуратно побеленными наличниками окон разместились жилые комнаты и учреждения: в отдельной небольшой комнатке, с торца, жил наш постоянный сторож Мухаммед Змии (кстати, он же был и владельцем участка земли, на котором находились почти все телли Ярым-тепе), далее шли лаборатория и склад оборудования, столовая (салон, по нашей ярымской терминологии), она же одновременно клуб-читальня и, наконец, кухня (в которой, как правило, жил повар). Сами мы по-прежнему предпочитали обитать в просторных шатровых палатках. Нельзя не сказать несколько слов и о другом насущно необходимом для нас сооружении — хама-ме (бане), невысоком глинобитном домике без окон, с плоской крышей и двумя отделениями-клетушками: хассунским и халафским, по культурной принадлежности тех двух теллей, которые мы копали. Над входом в каждое из отделений вместо надписи был вмазан соответствующий древний черепок керамики. Странное дело, но я не помню случая, чтобы человек, работающий на хассунском телле, прошел в халафский отсек, и наоборот.
Традиция — великая вещь! Наверху, на подставке из кирпича, покоилась большая металлическая бочка литров на сто. Бочку заливали холодной водой из канистр, которые по приставной лестнице таскали и наш бой Хасан, и мы сами. В жаркую погоду за несколько часов солнце делало воду теплой, а иногда и горячей. В прохладное время (март — часть апреля) бочку искусственно нагревали снизу с помощью керогаза. В последнем случае мытье становилось делом не безопасным. После нагрева воды до нормальной кондиции первая пара посетителей испытывала все удовольствия банного кайфа. Но уже для второй пары вода оказывалась куда горячее. И если дежуривший на крыше Хасан вовремя не доливал в бочку холодной воды, уже через 30–40 минут внутрь шел чистый кипяток. Зазевавшийся дохтур («доктор» — так звали нас уважительно местные жители) мог получить на голову и плечи струю кипятка. Тогда в банные дни можно было наблюдать такую сцену: из хассунского или халафского отделения выскакивал голый человек с намыленным лицом и диким голосом кричал на всю Синджарскую долину: «Хасан, лязим мсай барид!», что на ломаном арабском языке означало: «Хасан, давай скорее холодной воды!» Значит, влага в хамаме достигла критической точки нагревания. Но нередко чрезмерное усердие Хасана приводило к обратному: любители помыться получали добрую порцию ледяной воды, ведь ее брали из бочки с надписью «Квас», где за двойными стенками и теплоизолирующей прокладкой вода долго сохраняла чистоту и прохладу.
Что касается еды, то по существующей в Ираке традиции мы всегда нанимали местного повара: первые два сезона у нас работал седоусый перс Аббас в серой каракулевой папахе, а потом несколько лет — симпатичный, невысокого роста, круглолицый айсор, сеид (по-арабски — господин) Слиу из Мосула, глава большого семейного клана. Он прекрасно готовил, был покладистым и очень доброжелательным человеком. Как правило, ему помогал кто-то из местных мальчишек-туркманов. Наши трапезы в салоне проходили весьма торжественно, по какому-то особому восточному ритуалу. Шурпу (местный вид супа) обычно приносил и лично разливал по тарелкам сам повар.
Второе — мясо с отварным рисом, фасолью и овощами на овально-плоских фарфоровых блюдах — держал слуга, а повар с величественным видом, словно одаряя каждого из нас золотым рублем, раскладывал эту снедь дохтурам. При этом соблюдалась строгая иерархия: едой поочередно обносились сначала начальник экспедиции Рауф Магомедович Мунчаев (мудир, то есть начальник, как его звали иракцы), потом дохтур Николай (заместитель начальника экспедиции, профессор Николай Яковлевич Мерперт) и т. д., пока свою долю не получали и сидевшие на другом конце стола. Звучные названия местных арабских яств и сегодня звучат в моих ушах: тимэн (рис), ляблябия (горох), фасолия (понятно без перевода), хасс (крестс-салат), лахам (мясо), долма (голубцы из виноградных листьев с начинкой из риса и молотого со специями мяса), хубуз (хлеб), шакар (сахар) и др.
Жили мы, как я уже говорил, в больших десятиместных брезентовых палатках, в каждой из которых размещалось обычно не более четырех человек. Спали на походных раскладушках, в ватных спальных мешках. И поскольку ночи в Ярым-тепе, как правило, оставались прохладными вплоть до середины мая, мы редко вылезали из своих мешков даже с приходом теплой погоды.
Когда наш лагерь вслед за строительством базы экспедиции переместился на восточный склон холма, он оказался почти на берегу ручья и крохотной речушки, известной у местных жителей под названием Абра. Почти все время нашего пребывания в Ярым-тепе дно реки было сухим: ее воду разбирали на полив садов и огородов еще в верховьях. Но в дождливые годы и в конце апреля — после созревания урожая — речушка наполнялась водой, зарастала по берегам травой и цветами, становясь преградой на пути между лагерем и внешним миром. Правда, для машин имелся примитивный, но крепкий мост из камней, зато людям, шедшим из лагеря на работу к теллю Ярым-тепе-1, находившемуся метрах в трехстах к востоку от базы, нужно было перепрыгивать Абру или переходить ее вброд. Другой телль — Ярым-тепе-2, принадлежавший к халафской культуре, лежал буквально в двух шагах от лагеря, как бы замыкая его с юга. Поэтому мне, работавшему именно на этом холме, спешить не приходилось: пока коллеги по узкой росистой тропке, пробитой среди зелени хлебов, шли за речку на свой объект, я мог спокойно собирать инструменты и чертежи, благо склон моего телля начинался сразу же за порогом дома.
В городских условиях человек почти не ощущает погоды — не обращает внимания на ее капризы — дожди, ветры, грозы, снегопады. Погода важнее для сельского жителя — к ней приспособлен весь уклад местной жизни.
Но особенно чувствуют погоду люди, вынужденные по роду своей профессии подолгу жить в чистом поле (в степи, в тайге, в пустыне, в горах) в палатках и шалашах, в легких избушках и в домах-вагончиках, — геологи, охотники, геодезисты, топографы, археологи. От тончайших нюансов местной погоды зачастую зависит не только успех всей их работы, но иногда и сама жизнь. Вот почему так пристально всматриваются они по утрам в едва светлеющее на востоке небо, проверяют направление и силу ветра, прикидывают свой путь в расчете на дождь или снегопад.
Не была исключением и наша археологическая экспедиция в Ираке. И когда меня спрашивали в Москве знакомые: «Ну как там у вас в Ираке с погодой?», я отвечал нарочито сдержанно и кратко: «Нормально». Это была игра, своеобразная защитная реакция человека, испытавшего на себе такие капризы иракской погоды, о которых можно долго рассказывать. Мое субъективное восприятие особенностей иракской погоды можно передать двумя словами — неистовство и непостоянство.
Это хорошо показал в своей краткой, но эмоционально насыщенной характеристике своеобразных природно-климатических условий Ирака немецкий историк Э. Церен. «Когда на севере в горах Армении, — пишет он в «Библейских холмах», — весной начинает таять снег, вода в реках прибывает. Половодье на Тигре начинается обычно в марте, на Евфрате — в апреле. В июне — июле вода достигает самого высокого уровня. Тогда-то благодатная влага обильно орошает поля и делает их плодородными. Но иногда реки неожиданно выходили из берегов, вода разрушала дамбы и уничтожала посевы. Тогда приходил голод. Умирали не только животные, но и люди. Голод настигал людей, если большая вода приходила несвоевременно или же ее было недостаточно для орошения полей. Голод настигал их и в том случае, когда вода бушующим потоком мчалась с гор, уничтожая поля, дамбы, посевы. Вода была чем-то священным, о чем надо было постоянно молиться, потому что это была вода и жизни и смерти… Лето в Двуречье длится долго. Оно начинается уже в середине марта[3] и продолжается до конца ноября. Зима фактически длится не более восьми недель. Уже в феврале в оазисах зеленеют луга. Климат здесь более жаркий и сухой, чем в любой другой части света. Летом жара доходит до 50 градусов, превращая страну в желтый ад: желтый песок покрывает безжизненным слоем холмы и долины. Гигантские песчаные смерчи несутся над высохшими полями, угрожая задушить людей и животных. Дожди выпадают редко. А уж если и пойдет дождь, то это не просто дождь, а сильнейший ливень. Под сверкание ужасных молний превращает он землю в море грязи… Природа демонстрирует здесь, в этой необычной стране двух рек, всю свою мощь. Она выразительно показывает человеку, как он беспомощен. Она в любое время года, как бы играючи, перечеркивает все его планы, делает его послушным и кротким. Но она делает его и терпеливым».
Не знаю, испытал ли лично на себе автор «Библейских холмов» неистовый и могучий нрав иракской природы, но суть дела он передал удивительно точно и ярко. Конечно, север страны заметно отличается от более сухого и жаркого юга, но в целом и здесь мы наблюдаем поразительное сходство основных погодных характеристик. Внезапно приходящие с гор разрушительные потоки-сели, грозы, пыльные бури, ветры, обложные, по неделе, дожди, невыносимая жара — все это представлено в избытке и в Синджарской долине. К тому же с середины апреля появляются змеи, скорпионы, фаланги и тысяченожки. И все же главная трудность заключается в непостоянстве местной погоды, которая может измениться в считанные дни и даже часы. За сутки перепады температуры достигают 20–30 градусов. Естественно, также резко меняются атмосферное давление и влажность. Да и жара, знаменитая месопотамская жара, — сама по себе вещь достаточно серьезная. Где-то в 20-х числах апреля весна в Ярым-тепе почти без паузы переходит в знойное лето: сушь, голубое небо, солнце. Температура днем поднимается до 35–40 градусов в тени. Правда, ночи еще довольно прохладные, так что можно хорошо выспаться и набраться сил. Настоящая летняя жара приходит в Синджарскую долину лишь в конце мая — июне. Для иллюстрации сказанного приведу несколько коротких выдержек из своего экспедиционного дневника за 1973–1975 годы.
Автор книги — В. И. Гуляев
в Ярым-тепе в 1972 году
18 апреля
Вторая половина дня. С юга, с Аравийского полуострова дует ветер — хамсин. Пыльно и душно. Термометр у дверей базы показывает 32 градуса. Над Синджаром собираются и заволакивают постепенно полнеба иссиня-черные тучи. Часов в девять вечера у нас разразилась невиданной силы гроза — дерзкая по ярости даже для этих мест. Сполохи молний длились по десятку и секунд более, освещая ночной мрак — хлебные поля, окрестные деревушки и наш лагерь — каким-то адским, призрачным светом фиолетового, зеленого и желтого цветов. Раскаты грома сотрясали степь на многие километры вокруг. А затем на наши видавшие виды брезентовые палатки обрушился даже не ливень, а какой-то потоп. Ветер тоже свирепствовал вовсю, пытаясь сорвать с кольев и унести прочь наши легкие жилища. Эта бешеная круговерть стихий продолжалась часа полтора — два. Потом все утихло, и мы заснули. Утро встретило нас обложным дождем и холодом. Температура не больше 10 градусов. Но к полудню дождь перестал, вышло солнце, и началась изнуряющая, хуже сухой жары, парилка — выпаривание избытков влаги из окрестных полей.
29 апреля
Казалось бы, за семь лет работы в Ярым-тепе мы уже должны ко всему привыкнуть. Но сюрпризы местной природы поистине неисчерпаемы. К вечеру небо обложило темными, какими-то пепельно-серыми тучами. Стало душно и тихо, Покрапал редкий дождь, который вскоре прекратился. Но посреди ночи, где-то около часа, вдруг подул с севера страшной силы ветер — холодный и неумолимый. Я проснулся оттого, что моя раскладушка как-то странно дергалась и норовила завалиться набок. Наша палатка звенела и стонала под ударами бури, как плохо натянутый дырявый парус старого галиона. А что, если это хрупкое жилище не выдержит и рухнет нам на головы? Чертыхаясь, вылезаем из спальных мешков, надеваем телогрейки и на пронизывающем ветру укрепляем палатки: подтягиваем туже веревки и глубже забиваем колья. Опять ложусь в кровать. Штормовая какофония продолжается с неослабевающей силой. Чтобы не слышать жуткого воя ветра и хлопанья старого брезента, кладу на голову подушку и довольно быстро засыпаю. Утро — солнечное и ясное, но ветер дует с севера с такой же неослабевающей силой, неся с собой леденящий холод.
15 мая
Жарко. Около четырех часов дня. Сидим на завалинке у дома на складных стульчиках и ведем неторопливый разговор, отдыхая после трудового рабочего дня и недавнего обеда. Вдруг откуда-то с северо-востока, из-за Абры, в лагерь врывается небольшой с виду смерч и в течение одной-двух минут сносит все наши палатки. Сила удара такова, что некоторые раскладушки отлетают в сторону метров на двадцать.
Особого рассказа заслуживают закаты и ночное небо в Ярым-тепе. Переход от дня к ночи совершается здесь поразительно быстро. Солнце сначала лениво и плавно спускается к темному горбу Синджарского хребта, полускрытого белесой знойной дымкой. К вечеру воздух остывает и становится прозрачнее. И сразу все вокруг приобретает привычные живые цветы. Над головой будто раскрывается сказочный небесный купол. Иногда на нем видны легкие перья облаков, подсвеченные снизу и окрашенные в теплые розовато-желтые цвета. А часов в шесть с небольшим багряный диск солнца мгновенно скатывается вниз и исчезает за гребнем гор, словно его дернул за веревочку невидимый великан. Приходят сумерки и долгожданная прохлада. Еще через десять-пятнадцать минут наступает чернильной густоты темень. Затем одна за другой зажигаются в небе звезды, выплывает серебристая луна, и ожившая степь сбрасывает с себя остатки знойной дневной одури. Всюду слышны шорохи и звуки невидимой жизни. Надо сказать, что небо здесь черное-пречерное, словно бархат, а звезды — необычайно крупные и яркие. Ими можно любоваться часами. Серебристая пыль Млечного Пути, яркие гроздья Ориона, Большой и Малой Медведицы. Ох уж этот Ярым! Любимый и ненавистный, умиротворенно-благостный и непримиримо-враждебный. Словом, сегодня, как и тысячелетия назад, природа в Синджар-ской долине по-прежнему ежеминутно и ежечасно воздействует на жизнь человека, его быт, хозяйство, физическое состояние.
Глава 2АРХЕОЛОГИ ЗА РАБОТОЙ
В одно русло дождями смыты
И грубые обжиги неолита,
И скорлупа милетских тонких ваз,
И позвонки каких-то прошлых рас,
Чей облик стерт, а имя позабыто…
Еще каких-нибудь двадцать пять лет назад все наши познания о предшественниках блестящей цивилизации шумеров на юге Месопотамии (III тысячелетие до н. э.) ограничивались скудными находками с нескольких едва раскопанных теллей: Эль-Убейд (V–IV тысячелетия до н. э.), Халаф (V тысячелетие до н. э.), Хассуна (VI тысячелетие до н. э.) и Джармо (VII тысячелетие) — вот современные названия тех памятников, которые дали впоследствии свои имена целым дописьменным, или доисторическим, культурам древности. В действительности, их было так мало, что они похожи, скорее, на крохотные островки, разделенные десятками и сотнями километров нетронутой археологической целины.
Совершенно неясным оставались и такие важные вопросы, как точное соотношение упомянутых дошумерских культур во времени и пространстве, их взаимосвязи, наличие преемственности и т. д. Цепь исторического развития в одном из ключевых районов древнего мира оказалось как бы разорванной на части, а логическая связь между ее звеньями — утраченной. Что же происходило на обширных пространствах междуречья Тигра и Евфрата до появления шумерской цивилизации? Каковы истоки последней? — спрашивали друг друга археологи разных стран и не находили ответа. Слишком мало еще имелось тогда надежных научных фактов. Слишком мало еще раскопано было теллей, содержащих слои ранней эпохи. И нет ничего удивительного в том, что именно на изучении этих малоизвестных проблем древнейшей истории Месопотамии и сосредоточили свои усилия российские исследователи.
На северо-западе Ирака, в девяти километрах от города Телль-Афар, в урочище Ярым-тепе, над ровной степной гладью возвышалось сразу несколько теллей с остатками древних поселений. Три из них, судя по лежащим прямо на поверхности черепкам глиняной посуды, относились как раз ко времени существования самых ранних земледельческих культур Ближнего Востока: хассунской (холм Ярым-тепе-1), халафской (холм Ярым-тепе-2) и убейдской (холм Ярым-тепе-3). Холмы Ярым-тепе-1 и Ярым-тепе-2 стали в 1960–1976 годах основными объектами работ нашей экспедиции.
Решено было раскопать их на всю глубину культурного слоя и на максимально широкой площади. До сих пор памятники столь отдаленной эпохи либо находили глубоко под землей, под мощными напластованиями более поздних культур, либо копали с помощью узких траншей и шурфов, получая вместо общей картины прошлого лишь отдельные, не связанные между собой фрагменты. Это напоминает человека, который взялся судить о внутреннем убранстве большой полутемной комнаты, заглянув в нее на мгновение сквозь замочную скважину.
Иное дело, когда раскопки ведутся широкими площадями. Такая методика позволяет с достаточной полнотой проследить, как на месте изучаемого телля на протяжении веков сменяют друг друга глинобитные земледельческие поселки. И объем получаемой при этом информации прямо пропорционален огромному размаху работ. Правда, практическое выполнение такой задачи — дело нелегкое. Достаточно сказать, что раскопки Ярым-тепе-1 и Ярым-тепе-2 заняли у нас восемь полевых сезонов. Ведь первый холм и сейчас имеет 100 метров в диаметре и пять метров высотой (а общая площадь древнего поселка составляла около двух гектаров с культурным слоем толщиной шесть метров). А второй холм, ныне наполовину размытый ручьем, достигал прежде примерно 120 метров в диаметре (при высоте семь метров).
Элемент случайности, простого везения по-прежнему играет немалую роль в жизни любого археолога, где бы он ни копал. Но общий успех современных археологических экспедиций определяют отнюдь не случайности, не отдельные сенсационные находки или энтузиазм одиночек, а четкий и продуманный план работы, верная методика, кропотливый повседневный труд большого коллектива людей самых разных специальностей.
Процесс раскопок в Ираке имеет свои специфические особенности. Месопотамия — классическая страна «глиняных» культур и цивилизаций. На протяжении многих тысячелетий чуть ли не единственным строительным материалом здесь была глина. Из высушенных на солнце сырцовых кирпичей строили древние жители Двуречья и скромные жилища, и величественные храмы, и пышные дворцы. Из глины делали посуду и статуэтки богов, грузила для веретен (пряслица) и литейные формы, остроконечные пули для пращи и печати — знаки собственности, даже серпы и топоры в некоторых районах Ирака изготовляли в древности из глины, обожженной до твердости камня. На глиняных табличках шумеры и вавилоняне записывали бессмертные строки своих поэм и легенд, сухие хозяйственные отчеты и указы грозных царей.
Но глина — очень непрочный материал. За считанные месяцы заброшенные глинобитные дома превращаются в бесформенные оплывшие холмики, не отличимые по цвету и структуре от окружающей лессовой равнины. Почти в каждом месопотамском телле таких древних глинобитных домов не один десяток. Слой за слоем уходят они в глубины холма, свидетельствуя о неумолимом беге времени, смене веков, поколений, культур. Неподготовленному человеку разобраться в хитросплетениях этой своеобразной земляной «летописи» нелегко. И здесь приходят на помощь археологам большой практический опыт и интуиция шургатцев.
Шургатцы — это профессиональные рабочие-раскопщики из знаменитого арабского селения Шургат (Шеркат), расположенного у высоких валов Ашшура, древней ассирийской столицы, в среднем течении Тигра. Вот уже многие десятилетия (с конца XIX — начала XX века) почти все мужчины этого городка добывают хлеб насущный, участвуя в раскопках многочисленных археологических экспедиций, как местных, так и иностранных. Драгоценный опыт, бережно передаваемый из поколения в поколение, постепенно дал шургатцам возможность сделаться настоящими мастерами земляных работ. Каждый из них тонко «чувствует» землю, по едва заметному оттенку в ее цвете или по плотности легко отличает стены глинобитных древних построек от такой же глинистой почвы. Обычно в нашей экспедиции в Ярым-тепе таких мастеров имелось каждый сезон человек двенадцать — пятнадцать. Их возглавлял бригадир — раис (арабск.) — наиболее уважаемый и искусный раскопщик с большим опытом практической работы. Все эти годы раисом у нас был Халаф Джасим — высокий, худощавый, дочерна загорелый человек лет тридцати восьми — сорока, с жесткими, коротко стриженными волосами и внимательными умными глазами. В юности, будучи еще рядовым шургатцем, он успел поработать во многих зарубежных и иракских экспедициях. Но когда сам стал раисом, наотрез отказался служить англичанам и западным немцам, видимо, считая непатриотичным работать с наследниками бывших колониальных держав. С появлением советской экспедиции в 1969 году Халаф Джасим трудился только у нас, хотя другие иностранные специалисты сулили ему куда большую зарплату, чем могли дать мы. Вообще говоря, шургатцы во многом похожи на нас, археологов. И своей фанатичной преданностью профессии раскопщика древностей, и тем, что большую часть года они проводят вдали от родного дома, в экспедиции.
На каждого шургатца приходится, как правило, четыре-пять местных рабочих — земленосов и лопатчиков, набираемых из числа жителей окрестных деревушек и хуторов. Таким образом общее число доходило до полусотни и больше.
Со стороны процесс работы на раскапываемом телле выглядит несколько необычно. Шургатец, словно сапер на минном поле, медленно выискивает в почве контуры стен древней глинобитной постройки, отбрасывая назад просмотренную землю и откладывая замеченные в слое находки. Его инструменты совершенно непохожи на наши: миниатюрная легкая кирочка — кезма на короткой, сантиметров сорок — пятьдесят, деревянной тонкой рукоятке, треугольная тяпка с остро заточенными краями — мар, совок — чамча, кисть для обметания пыли — фирча и нож — сичин. Один из местных рабочих совковой лопатой насыпает эту землю в мешки носильщикам, и те не спеша выносят ее за пределы раскопа, в отвал. Шургатцы одеты обычно в широкие сатиновые шаровары или же в легкие хлопчатобумажные брюки, куртки или пиджаки. Единственная экзотическая часть одежды у них — куфия — арабский головной убор в виде широкого платка в черную или красную клетку, которым в холод закутывают не только голову, но и шею. Еще более необычное зрелище представляют собой земленосы-туркманы. На головах у них в большинстве случаев те же куфии. Но зато остальная одежда являет собой причудливую смесь западного и восточного стилей. На длинную, до пят, арабскую рубаху — галабию из легкой белой или светло-голубой ткани они надевают некогда модные в Европе пиджаки из материала букле или короткие пальто в крупную клетку, купленные по дешевой цене на базарных развалах. Ходят они обычно босые или в пластиковых шлепанцах-сандалиях без пятки.
Двигаются землекопы размеренно и медленно, но зато работают весь день. И в жару, и в холод тянутся чередой фигуры в длинных, похожих на женские одеяниях с короткими наплечными мешками на веревках, свисающими на грудь и живот.
В этой монотонной на вид земляной работе есть свои приливы и отливы, свои беды и радости, свои маленькие хитрости, наконец. Очень многое в четкой организации процесса раскопок и установлении нормальной дружеской атмосферы на месте работы зависит от личности раиса, его дипломатических способностей в урегулировании мелких и крупных конфликтов, то и дело возникающих среди рабочих, его умения находить быстрый ответ на все загадки-земля ной летописи древних теллей. Леонард Вулли, который почти полтора десятка лет копал в пустыне Южного Ирака древний город Ур, не зря считал, что пост раиса по своей важности для общего успеха дела стоит на втором месте после начальника экспедиции. Он без тени улыбки называл хорошего бригадира «драгоценным бриллиантом» и страшно гордился тем, что ему сразу же удалось найти именно такого человека. Не знаю, можно ли считать нас баловнями судьбы, но с раисом нам тоже несказанно повезло. Халаф Джасим многие годы был надежной опорой, на которой во многом покоились успехи нашей экспедиции в Ираке.
Когда в апреле 1970 года я впервые оказался в экспедиционном лагере в Ярым-те-пе, меня определили на работу на телль номер два, на поселение халафской культуры. Первый сезон промчался необычайно быстро, поскольку я провел в поле всего три недели. Все это время я тщательно разбирал и анализировал превосходную халафскую керамику, сидя на зеленом склоне холма и почти не заглядывая в раскоп, с его пугающей неразберихой из глинобитных стен, зияющих ям, развалов печей и четких линий бровок. Земляные ребусы мне пришлось решать самому только в следующем сезоне. Работавший на этом холме почти два года Николай Бадер в 1971 году вдруг получил новый объект для раскопок — Телль-Сото, в трех с небольшим километрах западнее нашего лагеря, и, весьма довольный, он поспешил сдать мне все дела. Ободряюще хлопнув меня своей тяжеленной ручищей по плечу так, что я невольно присел, он надавал мне кучу полезных советов и торжественно вручил папку с чертежами. Передача объекта состоялась. «Не бойся, — крикнул он уже из машины, — если что, шургатцы и Халаф помогут!»
Бадер уехал, а я остался посреди огромного прямоугольного раскопа, врезанного в толщу овального глинистого холма: шесть квадратов по десять метров каждый, или 600 квадратных метров, да еще слой, как минимум, метров семь глубиной. Здесь было над чем задуматься! Меня окружали высокие, в три-четыре метра, борта раскопа. Они, как огромные хирургические разрезы, обнажали внутренности древнего телля. В глазах буквально рябило от смешения бесчисленных пластов и сооружений: горизонтальные и наклонные ленты глины разного цвета и толщины — коричневые, зеленые, красные; золотисто-углистые прослойки давно потухших очагов, пожаров и свалок; плотные геометрически четкие силуэты стен глинобитных построек; овалы в кирпично-красном венце — следы тануров (печей для выпечки хлеба) и технических печей. А взятое все вместе — закодированная история одного безымянного поселка древних земледельцев Синджарской долины, существовавшего на протяжении 200–300 лет где-то в середине V тысячелетия до н. э.
Самое сложное в нашей работе — увязка всех слоев и прослоек, видимых в стенках разрезов (бровок), с выявленными ранее древними постройками, то есть сопоставление разрезов и планов раскапываемого поселения. При этом очень важно установить, какие именно дома и хозяйственные сооружения сосуществовали в тот или иной отрезок времени в пределах данного поселка. От решения этого вопроса зависит и выяснение общего числа одновременно функционировавших домов в Ярым-тепе-2 и выяснение числа его жителей.
Весь парадокс ситуации состоит в том, что, раскапывая тот или иной археологический памятник, мы одновременно и уничтожаем его. Поэтому главная цель полевой работы археолога — как можно более тщательно и полно собрать и зафиксировать все материалы и сведения об изучаемом объекте. Другая, не менее важная задача — увязать воедино отдельные компоненты памятника во времени и в пространстве. И в самом деле, мы на двух теллях (хассунском и халафском) раскапываем древние поселения земледельцев Северной Месопотамии. Но поселение — это очень сложный организм. Отдельные его составные части и комплексы (жилые и хозяйственные постройки, общественные здания, ямы, печи и т. д.) существовали в разное время, многократно перестраивались и разрушались. Поверхность такого поселка также не была идеально ровной: в центре — она выше, по краям — ниже, поскольку поселок почти всегда стоит на более древнем холме. Таким образом, археолог, опираясь на планы и разрезы (профили) раскопа, должен выявить и связать все одновременно существовавшие постройки в пределах исследуемой части поселения. Обычно такие группы одновременно существовавших зданий или построек называются в археологической практике строительным горизонтом. Выделение строительных горизонтов — дело довольно трудное и требует мобилизации всего материала и всей информации, получаемых с данного объекта.
Далеко не сразу научился делать это и я. Потребовались месяцы и месяцы кропотливого труда, поисков и открытий, пока во мне не появилась профессиональная уверенность в своих силах. Огромную помощь в этих археологических университетах оказали мне и мои опытные товарищи по экспедиции — Олег Большаков, Володя Башилов, Коля Бадер, шургатцы и наш вездесущий раис — Халаф Джасим. Последний не только проводил большую часть времени на нашем холме, но и старался предоставить в мое распоряжение самых опытных и квалифицированных рабочих.
На первых порах главным препятствием для практического общения с шургатцами было незнание арабского языка. Зная довольно прилично английский язык, я твердо усвоил, что это — средство международного общения, и его уж наверняка знает за границей каждый. Однако попытка объясниться с гордыми жителями Шургата на языке Шекспира и Диккенса сразу же решительно провалилась, а я извлек из своей неудачи полезный урок: для нормальной работы надо учить арабский, и как можно быстрее. Реализовать свои планы мне довелось довольно скоро. Перед отъездом на родину я купил в одной из книжных лавок Багдада книгу с длинным и повелительным названием: «Говорите на иракском диалекте арабского языка!». Книга была английская. Все арабские слова были написаны английскими буквами, имели английскую транскрипцию и английский же перевод. Естественно, что в подобной передаче сложнейшего арабского произношения многое терялось или искажалось до неузнаваемости. И первое время следующего полевого сезона я выступал на раскопе с сольными концертами, пытаясь произносить по-арабски вычитанные в своей волшебной книге пространные сентенции о погоде, самочувствии, еде и т. д. и т. п. Обычным ответом на такие выступления был гомерический хохот всех присутствующих — и арабов-шургатцев, и туркманов. Узнавая в моих четко выговариваемых фразах какие-то обрывки знакомых слов и понятий, они буквально корчились от смеха, театрально взмахивая руками и утирая выступающую слезу широким рукавом пиджака или куртки.
Вдоволь насмеявшись, шургатцы начали мое обучение. Медленно, по нескольку раз произнося каждое слово, они терпеливо ожидали, пока я запишу вновь узнанные слова и их правильное произношение в свой полевой дневничок. И дело понемногу пошло. Теперь часто, когда мне требовалось узнать на раскопе какой-либо нужный термин, я подходил к данному объекту, решительно тыкал в него перстом указующим и спрашивал стоявшего поблизости рабочего: «Шину азэ?» («Что это?» — искаженное арабск.). И тот охотно произносил столь необходимое мне слово, которое я немедленно брал на карандаш. К исходу своего второго сезона пребывания в Ярым-тепе я довольно бойко заговорил по-арабски, причем свои языковые познания мне довелось не без успеха применять и за пределами раскопа: в багдадских и мосульских харчевнях, в магазинах и на базарах. В дальнейшем я настолько уверовал в свои лингвистические познания, что не только себя, но и товарищей по экспедиции убедил в этом «несомненном», на мой взгляд, факте. Во всяком случае меня почти официально признали «лучшим знатоком арабского» среди советских археологов в Ираке… конечно, после нашего уважаемого ученого-арабиста из ленинградского Института востоковедения Академии наук СССР — Олега Георгиевича Большакова. Я буквально упивался своей славой, но, не желая уж слишком выделяться среди других сотрудников экспедиции, скромно потупившись, обычно прибавлял для соблюдения необходимого равновесия: «Но зато читать по-арабски я не могу. Письменность у них больно сложная!»
Если говорить серьезно, то во многом успехи нашей работы в Синджарской долине определились наличием широких контактов с местным населением. Олег Большаков — блестящий знаток разговорного арабского языка (вернее, его иракского диалекта). Начальник нашей экспедиции — Рауф Мунчаев — дагестанец по национальности, он свободно говорит по-тюркски и поэтому легко общается как с жителями окрестных кишлаков, так и с тюркоязычными горожанами Телль-Афара и Мосула.
У каждой профессии есть какая-то характерная черта или, как иногда говорят: «свой спутник». Пожарный повсюду следит за соблюдением правил обращения с огнем. Медик изо всех сил насаждает вокруг себя чистоту и стерильность. Археолог же с завидным постоянством стремится «привязать» попавшую ему в руки древнюю вещь к определенному времени. Вопросы хронологии, точный возраст той или иной находки становятся для него главным условием, обеспечивающим успех всей дальнейшей работы. Каждый предмет, каждая вещь должны иметь свой паспорт, отвечающий на вопросы, откуда происходит данная находка и к какому времени она относится. Но чтобы заполнить соответствующие параграфы этого своеобразного документа, нужно потратить немало времени и сил.
В археологической практике различают хронологию относительную и абсолютную. Первая призвана определить последовательность бытования тех или иных находок, то есть решить, что было раньше, а что позже. Вторая прямо устанавливает более или менее точный возраст предмета. Относительная хронология основана прежде всего на стратиграфии, то есть на описании последовательности залегания слоев земли с остатками былой человеческой деятельности. Толстый слой мусора на месте древних и долго существовавших поселений напоминает слоеный пирог, который вместо ножа разрезают лопаты археологов. Чем ниже находится в толще земли та или иная вещь, тем она, следовательно, старше по возрасту. Другой, чисто археологический метод, использующийся для этих целей, — типология, или составление последовательных рядов, отражающих развитие определенных типов вещей во времени и пространстве, от самых простых до самых сложных форм. Абсолютная хронология прежде целиком строилась на весьма туманных сведениях письменных источников. Только появление в начале 50-х годов радиоуглеродного метода датировки древних объектов (метод С14) изменило ситуацию. Физики великодушно протянули руку помощи археологам. И известная до сих пор граница ранней истории человечества стремительно покатилась вниз — ко времени верхнего палеолита.
Работа, бесспорно, занимала основную часть нашего времени. Но думать, будто мы только и делали, что сидели на своих раскопах, чертили длинные полотнища чертежей на миллиметровой бумаге и раскладывали на склонах теллей древние черепки для сортировки, — значит глубоко заблуждаться. Повседневная жизнь постоянно и властно вторгалась и в наш археологический заповедник. Вокруг нас, на различном удалении, располагалось несколько глинобитных деревушек: Кызыл-Махраб, Кызыл-Куйюк, Харабджаш. Для удобства некоторые из них мы называли по именам наиболее выдающихся (конечно, с нашей точки зрения) их жителей — хутор Хасана (по имени нашего рабочего Хасана) или хутор Мудамина (по имени нашего сторожа Мухаммеда Эмина)… До ближайшего селения от лагеря экспедиции было километра полтора. Особенно красиво выглядела округа Ярым-тепе по вечерам, когда темнело и во всех окрестных селениях загорались огни люксов — специальных керосиновых ламп с очень ярким светом — или электрических лампочек. Короткие и длинные — в зависимости от размеров селения — цепочки огней соперничали по яркости с блеском крупных южных звезд. Но все это призрачное свечение не шло ни в какое сравнение с мощной иллюминацией ночного Телль-Афара, заполняющей почти целиком восточную часть горизонта.
Стоит ли удивляться, что наше появление в Ярым-тепе стало для местных жителей настоящей сенсацией. Здесь было и здоровое любопытство аборигенов к экзотическим иностранцам с далекого Севера, и вполне практический расчет — нельзя ли подзаработать так или иначе на этих странных пришельцах, например что-нибудь продать. Хорошей работы не было, а крестьяне очень нуждались в деньгах. Поэтому за сравнительно небольшую (по нашим представлениям) плату они охотно шли к нам на раскопки. Еще бы: и от дома недалеко, и работа не такая уж трудная, и деньги неплохие за два месяца можно получить.
Надо сказать, что в большинстве своем местные туркманы жили небогато: голодать не голодали, но и достатка особого не имели. Они были мелкими землевладельцами. В каждой деревушке обитала одна или несколько больших родственных семей. Мужчины — главы семейных пар — владели наделами земли, являвшимися почти единственным источником существования для них и их домочадцев. Обычно кто-нибудь из родственников побогаче имел в селении свою машину (полугрузовой пикап, грузовик или трактор). И весь сельскохозяственный цикл выглядел здесь на удивление просто. Владелец надела с зимы, с начала сезона дождей, договаривался с владельцем трактора о пахоте и севе, обещая отдать за работу столько-то мешков пшеницы или ячменя. К чести местных «механизаторов», свои обязанности они выполняли очень умело и споро, или, как писали в наших газетах, проводили пахоту «в предельно сжатые сроки». Дальше крестьянин взывал к милости Аллаха, моля его ниспослать на поля дождь вовремя и в нужном количестве. Та часть синджарской степи, которая прилегает к предгорьям, обычно получает зимой и весной столько естественных осадков, сколько необходимо для сбора приличного урожая зерновых. Правда, раз в несколько лет случается засуха, все посевы выгорают и собирать практически нечего. Жатву здесь также проводят обычно нанятые на стороне люди на своих комбайнах и машинах, получая свою долю урожая. Если год удачный и зерна получено много, владелец надела, расплатившись с долгами и оставив себе необходимые запасы, может продать остальное в городе и заработать немалые деньги.
Обычно же крестьянин выполняет хозяйственные работы по дому, ходит на заработки на сторону, занимается заготовкой дров, выпасом скота, огородничеством (с помощью устройства простейших арыков, отведенных от ближайшего ручья) и т. д. Но основная тяжесть домашних забот ложится на плечи женщины: здесь и ежедневное приготовление пищи (особенно трудоемкий процесс — выпечка лепешек-чуреков), и стирка, и уход за детьми. Семьи, как правило, многодетные: в каждой шесть, восемь и даже десять детей. Поэтому уже к тридцати — тридцати пяти годам женщина, обремененная многочисленным потомством и тяжелым физическим трудом, выглядит настоящей старухой. По мусульманским обычаям, замужние женщины не должны появляться на виду у чужих мужчин, а тем более разговаривать с ними. Девочки-туркманки более свободны. Их можно часто встретить на деревенских улицах. Одетые в яркие платья и узкие длинные штаны броских расцветок, часто с золотым шитьем и тесьмой, они выглядят очень нарядными. Мужчины, дочерна загорелые и поджарые, имеют весьма представительный вид. Среди них много людей с русыми волосами и голубыми глазами.
Как я уже говорил, у нас сложились прекрасные взаимоотношения с местными туркманами. Важным посредническим звеном между нами — советскими археологами и местным населением — выступали иракские инспекторы (один, реже — два), которых на каждый полевой сезон направлял нам Директорат древностей Ирака. В задачи инспектора входило прежде всего оказание нам помощи во всех аспектах нашей научной деятельности в стране. Другая, не менее важная цель заключалась в том, чтобы следить за тем, насколько строго соблюдаем мы правила ведения раскопок, установленных для иностранцев. Обычно после первых же недель совместной экспедиционной жизни мы легко находили с ними общий язык, а часто становились и добрыми друзьями. Я хочу с благодарностью вспомнить здесь имена таких иракских инспекторов, как Исмаил Хаджара, Зухейр Раджаб, Ясин Рашид, Саллах Сальман аль-Гумури, Музахим Махмуд, Джорджисс Мухаммад и Сабах Аббуд. Они были нам хорошими помощниками, и, я думаю, что от нас они почерпнули тоже немало полезного.
Каждую свободную минуту, каждый выходной день мы использовали для поездок по Синджарской долине, совмещая нашу природную любознательность с профессиональными интересами — необходимостью выявить все памятники древности вокруг Ярым-тепе. В эти годы мне довелось увидеть много интересного. Но я расскажу лишь о двух наиболее ярких, на мой взгляд, эпизодах — о поездке к бедуинам в Абу-Сенам и о посещении езидского городка Синджар.
Хмурым апрельским утром 1979 года мы сидели в лаборатории нашей экспедиционной базы и занимались каждый своим делом: кто доделывал незаконченный чертеж, кто зарисовывал в журнал описей новые находки, кто читал книгу. Была джума (пятница) — в мусульманских странах нерабочий, праздничный день. Из-за ненастья наши планы поехать куда-нибудь подальше на экскурсию явно откладывались, и мы без особого энтузиазма приступили к ликвидации изрядного количества накопившихся «хвостов» — не сделанной за недостатком времени старой работы.
Но часам к двенадцати дня дождь прекратился, тучи рассеялись, и пробившееся сквозь их серую пелену жаркое солнце принялось прилежно выпаривать с земли избытки влаги. Вдруг за окном нашего глинобитного дома мягко пророкотал автомобильный мотор и требовательно рявкнул голосистый клаксон. Нежданные гости? Кто это решился ехать в грязь и дождь в нашу ярымскую глушь? Через мгновение мы высыпали за дверь и увидели солидного круглолицего господина в строгом черном костюме и белой рубашке с галстуком. Да это же наш старый знакомый и мой благодетель — доктор Мохаммед Такхи, житель Телль-Афара и главный врач местной больницы! Именно он помог мне благополучно выпутаться из одной неприятной истории в первый год моего пребывания в Ираке. Тогда, после благодатного климата Европейской России, я был еще совсем не готов к встрече с тропиками Синджарской долины. Неосторожно искупавшись в жаркий день в холодной воде Абры, я одновременно стал жертвой и простуды, и желудочной инфекции. Температура быстро перевалила за 39 градусов. Сердце ныло и стучало, как перегретый автомобильный мотор. Да и сама окружающая обстановка отнюдь не улучшала настроения: вездесущая пыль покрывала лицо, кровать и спальный мешок. Она просачивалась внутрь палатки через хлопающий брезентовый полог оттуда, из раскаленного знойного дня… Все это вызвало у меня тогда чувство такой беспомощности и тоски, какого я еще никогда не испытывал. «Видимо, дело совсем худо», — думал я про себя, мысленно прощаясь навсегда и с далекой родиной, и с любимой семьей. Потом мне не раз приходилось видеть, как молодые и здоровые мужчины, впервые попавшие на больничную койку, легко поддавались унынию и мгновенно превращались в беспомощных и капризных детей. Нечто подобное на тридцать третьем году жизни произошло и со мной. Не знаю, то ли действительно я был совсем плох, то ли вид мой казался таким жалким, но Рауф Магомедович — человек крайне сдержанный и терпеливый — вдруг поспешил в близлежащий Телль-Афар и привез с собой доктора Такхи.
Он попросил меня раздеться до пояса, внимательно прослушал, осмотрел, затем повернул на живот и уверенной и твердой рукой ввел мне шприцем добрую порцию пенициллина и укрепляющих витаминов. Произведя это действие, он, как принято на Востоке, произнес заветные слова: «Алла керим» («Аллах милостив») и что-то еще, чего я не расслышал. Мои товарищи, под разными предлогами оставшиеся в палатке, с интересом наблюдали за происходящим. И надо сказать, укол доктора Такхи оказался для меня поистине чудодейственным. Температура сразу упала, меня прошиб обильный пот, и вскоре я глубоко уснул. Аналогичная процедура проделывалась еще дважды, для чего врачу ежедневно приходилось пылить по степи добрый десяток километров от города до Ярым-тепе и столько же обратно. Но зато через три дня я был абсолютно здоров, а доктор Такхи в глазах всех членов экспедиции стал как бы моим крестным отцом.
Об этом незначительном эпизоде было упомянуто в заметке о работах советских археологов в Ираке, опубликованной в «Правде». Вырезку из нашей газеты мы торжественно вручили на следующий год врачу, и он повесил ее под стеклом на стену своего приемного кабинета в Телль-Афаре. С тех пор он ежегодно посещал наш лагерь, но уже скорее как турист, с познавательными целями — посмотреть раскопки и узнать новости.
Однако на этот раз доктор Такхи приехал в Ярым-тепе совсем с другой целью. Он торжественно пригласил всех членов экспедиции на праздничный обед в селение Абу-Сенам, расположенное километрах в сорока к юго-западу от лагеря, в самом сердце Синджарской степи — Эль-Джезиры. Пиршество, как потом выяснилось, давал глава местного арабского племени в честь доктора Такхи, успешно вылечившего от какой-то опасной болезни его племянника. Возможность побывать в гостях у бедуинов, хотя и испытавших на себе могучее влияние современной цивилизации, была очень заманчивой, и мы без колебаний согласились.
Взревели моторы автомашин, и вот мы уже в пути. Впереди на элегантном лимузине «вольво» торжественно восседали доктор Такхи и наше руководство — Рауф Магомедович Мунчаев, Николай Яковлевич Мерперт и азербайджанский археолог Идеал Нариманов. А сзади, на некотором отдалении, бойко пылил. по степи наш старенький джип с гордым именем Алгабас (идущий впереди — тюрк.), в котором теснились дохтуры — Олег Большаков, Коля Бадер, Володя Башилов, Андрей Куза и я. За рулем, как обычно, сидел Миша в своем неизменном стареньком берете, когда-то темно-синем, а теперь выгоревшим под иракским солнцем почти до белизны.
Ярым-тепе и экспедиционный лагерь вскоре исчезли, скрытые клубами густой лессовой пыли. Ехали по раздольной, ровной как стол, равнине, кое-где покрытой редкими кустиками травы или распаханной и засеянной ячменем и пшеницей. Было душно. На зубах скрипел песок. Глаза и рты забились пылью, что и говорить ни о чем не хотелось. Пересекли сухое, довольно широкое русло ручья, и опять монотонное движение по голой равнине.
Абу-Сенам оказался довольно крупным селением, состоящим из глинобитных хижин и черных шерстяных шатров. Живут в нем арабы-бедуины, большую часть года кочующие по горам и долам со стадами своих овец. Машины подъехали к довольно внушительному каменному дому и остановились. У порога нас встретил шейх местного племени Ахмет — круглолицый и упитанный араб в полном парадном костюме — белоснежной тонкой куфии и черном, расшитым золотым галуном плаще. Но главным действующим лицом оказался его брат — Али, стройный, с живыми карими глазами, лет тридцати пяти. Именно он устраивал для нас пиршество, и именно его сына успешно вылечил доктор Такхи. Вокруг них толпилось множество других людей, видимо родственников и близких, а то и просто любопытствующих односельчан.
После довольно продолжительных, как это принято на Востоке, приветствий, нас ввели в большую прямоугольную, но совершенно пустую комнату. Правда, вдоль стен с трех сторон были положены ковры, кошмы, циновки и низкие ковровые подушечки — сиденья для гостей и хозяев. Кое-как разместившись на этих непривычных для нас «стульях», мы стали с любопытством осматриваться вокруг. Справа у входа в помещение стояла низкая и вполне современная на вид плита, питаемая толстым газовым баллоном. Возле нее, сидя на корточках, священнодействовал араб в красной клетчатой куфии и в строгом темном костюме смешанного стиля — вполне европейском пиджаке и юбке до пят с разрезом на боку. Ему помогал быстроглазый шустрый мальчишка лет десяти-двенадцати. Кофейшик — кажется, его звали Камил — ловко манипулировал большими и малыми металлическими кофейниками, громко, но мелодично гремел огромным, с полметра длиной, медным пестом в медной же ступке, размалывая только что поджаренные кофейные зерна, убавляя и прибавляя язычки пламени в газовых горелках. Вот он поставил на огонь кофейник с водой и принялся еще усерднее звенеть пестом. Когда вода закипела, Камил осторожно насыпал туда молотый кофе, помешал его деревянной лопаточкой и снова поставил кофейник на огонь. Он дал кофейнику закипеть три раза. На завершающей стадии сложного кофейного ритуала он добавил в сосуд кардамон.
Наконец все было готово, и нас поочередно стали обносить кофе. Подают его в небольшой фарфоровой чашке без ручки и наливают чуть-чуть, лишь на донышке. Арабский кофе приготовляется без сахара. Это — черная пахучая жидкость необычайной крепости, и воздействие его на весь организм ощущаешь довольно быстро: появляется какая-то легкость и просветленность, сразу исчезают усталость и головная боль. Кофе, согласно бедуинским традициям, следует пить двумя-тремя глотками и не более трех чашечек.
Тем временем какие-то шустрые подростки под руководством мужчин застелили пол в центре большими пестрыми клеенками и поставили возле каждого гостя тарелки и стаканы, положили вилки и ложки. Стаканы предназначались отнюдь не для вина, а для холодной воды и лебена — кислого овечьего молока, разбавленного водой. Бедуины, как, впрочем, и большинство иракских крестьян, не употребляют алкоголя, считая питье крепких напитков грехом. Затем на нашем своеобразном столе появляются глубокие чашки и блюда с салатом из огурцов (хьяр) и помидоров (томато), кресс-салат (хасс), зеленый лук, плоские лепешки и различные острые подливки и приправы. Наконец, в дом торжественно вносится огромное плоское алюминиевое блюдо с горой отварного риса, обильно приправленного бараньим жиром, изюмом и специями. Поверх риса — разрубленная на куски туша целиком сваренного в котле молодого барашка. Первые, самые лакомые куски хозяин распределяет среди гостей. Конечно, можно есть и с помощью вилки и ложки. Но местный обычай требует, чтобы рис и мясо брали руками (вернее, только правой рукой) и щепотью отправляли в рот.
Далее, согласно ритуалу, свою долю получают наиболее уважаемые из местных мужей. Остатки риса и мяса отдают мальчишкам. Прием завершается чаепитием: в маленькие стаканчики (типа наших стопок) из прозрачного стекла кладется ложка песка, наливается крепчайшей заварки чай и добавляется капля крутого кипятка. Очень сладко и крепко. Потом мы моем руки с мылом; один мальчик усердно поливает нам из резного медного кувшина над таким же тазом, а другой стоит наготове с пестрым полотенцем.
Ближе к середине полевого сезона, когда однообразная и тяжелая работа на раскопе порядком надоедала и становилась не в радость, мы с нетерпением ждали очередной джумы, чтобы отправиться в какую-нибудь интересную поездку по окрестным градам и весям. Один из самых любимых наших маршрутов почти ежегодно пролегал в Синджар, небольшой городок близ иракско-сирийской границы, примерно в полусотне километрах к западу от лагеря.
Это странное, на первый взгляд, постоянство объяснялось двумя причинами: живописностью и яркостью облика города и тем, что там жили поклонники сатаны — таинственные езиды. Срабатывал здесь, бесспорно, принцип контраста. Всего за час ты попадал из плоской степной страны глиняных цивилизаций в холмистую страну камня. Здесь все другое, а потому особенно притягательное — внешний облик жителей, дома, рельеф местности.
Город причудливо раскинулся по склонам предгорий Синджарского хребта, возле небольшой, но быстрой горной речки, берега которой утопают в зелени многочисленных садов. Дома в Синджаре — это настоящие крепости в миниатюре. Они сложены из валунов и глыб дикого камня, скрепленного цементным раствором, и производят весьма внушительное впечатление. Узкие окна, напоминающие бойницы, обращены обычно во двор. На улицу выходят лишь глухие каменные стены и накрепко закрытые железные ворота. Здесь живут курды, арабы, армяне. Среди жителей города есть мусульмане и христиане. Немало и последователей секты езидов. Интересно, что на воротах у христиан всегда изображены кресты. Около двух тысячелетий назад Синджар был важным опорным пунктом римлян в борьбе с парфянами за обладание Месопотамией. На высокой горе, господствующей над городом, до сих пор сохранились остатки мощной римской крепости — основания нескольких круглых башен и часть крепостной стены. Они сложены из прямоугольных, хорошо обтесанных блоков желтоватого камня.
Местные жители использовали этот прекрасный строительный материал и возвели себе высокий дом-замок прямо на фундаменте одной из римских башен. Увидев у нас в руках фотоаппараты, вездесущие мальчишки пригласили нас подняться для съемок на верхний этаж этого необычного дома-башни. Вид оттуда на город действительно открывался изумительный: серебристая лента норовистой речки в зеленой оправе садов, плоские крыши многочисленных жилых зданий, кирпичный минарет XII века. На вершине другой горы, замыкающей панораму Синджара с северо-востока, виднелся ребристый купол мавзолея какого-то почитаемого езидского святого.
Через весь город с запада на восток протянулась довольно широкая центральная улица, по обеим сторонам которой расположены магазины, лавки, харчевни, чайные и пекарни. Это — средоточие хозяйственной и культурной жизни Синджара. Здесь можно купить все необходимое, посидеть за чашечкой кофе или чая, обменяться новостями. В первый же наш приезд в живописной толпе синджарцев мое внимание привлекли усатые и бородатые люди, с тонкими длинными косичками нестриженных волос, одетые довольно необычно. В апрельскую жару на них были войлочные или меховые шапки, жилеты из овчины мехом внутрь, а то и тонкие овчинные полушубки — дубленки желто-лимон-ного, зеленого и коричневого цветов. Мои попытки сфотографировать кого-либо из них чуть не кончились для меня бедой: они отворачивались, закрывали лицо, а один седой здоровяк попытался даже рукоятью кнута разбить объектив моего фотоаппарата. Но неожиданно помог случай. Появление группы иностранцев в такой провинциальной глуши, да еще вблизи границы, не могло не остаться незамеченным, и вскоре возле нас возникла фигура человека в штатском. Довольно вежливо попросив наши документы, представитель местной службы безопасности тщательно изучил их и, убедившись в нашей благонадежности, сам напросился к нам в гиды — и ему спокойнее, и нам в «этом езидском гнезде» безопаснее. Узнав о моих затруднениях с фотографированием, он тут же остановил ехавшего мимо верхом на ослике старика-езида и что-то повелительно сказал ему. Старичок покорно слез с осла и терпеливо стоял несколько минут, пока мы его фотографировали.
Позднее, приезжая в Синджар, мы уже не сталкивались с подобными проблемами. Бродя по крутым и узким улочкам городка, мы забирались в самые глухие уголки, разговаривали с людьми и фотографировали их по взаимному согласию. В Синджаре меня особенно поражало то, как далекое прошлое причудливо, но органично вписывалось в современную жизнь. Сидя в чайхане на берегу речки под тенистыми кущами деревьев, я вдруг с удивлением обнаружил, что вода выбирается из-под типично римской полукруглой арки, аккуратно сложенной из уже знакомых нам прямоугольных желтых квадратов. Да и в самом городе многие дома стояли на фундаментах римских построек или были сложены из тесаного римского камня. История живет здесь бок о бок с сегодняшним днем. Местные кладоискатели нередко находят в Синджаре гробницы римской эпохи, и тогда в местных лавках появляются (конечно же из-под полы) диковинные ювелирные украшения и россыпи золотых и серебряных монет с рельефными профилями античных императоров. Но конечно, основной колорит городу придают езиды. Кто же они такие?
Кроме мусульман и христиан, пишет советский востоковед О. Г. Герасимов, в этом районе Ирака живут представители таинственной секты езидов. О происхождении этой секты нет достоверных сведений. В своих религиозных представлениях езиды соединили различные элементы зороастризма, распространенного в Древнем Иране, иудаизма, несторианства, ислама и других вероучений. Верование езидов исходит из идеи двух начал при сотворении мира — добра и зла, света и тьмы. Они верят в бога — носителя добра — и в сатану — духа отрицания, Мелек-Тауза. Последний выступает в образе павлина и ревностно следит за выполнением предписанных этой религией норм поведения. Езидам следует добиваться благосклонности сатаны. Они поклоняются изображению павлина, во время религиозных процессий носят его медную статуэтку, курят перед ней благовония, жертвуют золотые и серебряные вещи, но не произносят вслух его имени, слова шайтан или иного созвучного слова…
Езиды не едят мясо петуха, ибо он похож на павлина, рыбу, чтобы «не разгневать Соломона», салат, «под каждый листок которого навсегда проник дьявол», свинину, мясо газели. Езиды отпускают длинные волосы, которые заплетают в косицы, а на голову надевают войлочные конусообразные колпаки (или кожаные шапки из овчины мехом внутрь). Они совершают паломничество к могилам своих святых шейхов, постятся лишь три дня в декабре, причем в каждый день поста при молитве обращаются лицом к восходящему солнцу.
О происхождении названия этой секты существует несколько мнений. Езиды называют себя дасины. Это слово созвучно названию горы Дасен, находящейся на турецкой территории, на стыке границ Ирака, Ирана и Турции. Они говорят на курдском языке, но среди них встречаются люди разных физических типов. Одни ученые считают, что название секты происходит от слова «яздан», означающего на персидском языке и ряде диалектов курдского языка — Бог. Впервые о езидах упоминают арабские историки XII века. Они сообщают, что ранее эта секта называлась Адавия по имени ее основателя шейха Ади ибн-Мусафира, умершего в 1161 году. Другие связывают происхождение названия секты с именем омейядского халифа Язида ибн-Музвии.
Общая численность езидов — свыше 150 тысяч человек. В основном они живут в Ираке и Турции. Иракские езиды населяют главным образом отдаленные горные районы провинции Мосул. Один из центров, вокруг которых группируются их деревни, — гора Маклуб. Здесь, в Айн-Сиф-ни, живет их духовный глава — мир. Неподалеку от Айн-Сифни находится могила шейха Ади и его первых последователей. Еще одно место концентрации езидов — горы Синджера.
То, что езиды забрались далеко в горы, не вызывает удивления. Их преследовали аббасидские халифы и притесняли турки, не разрешавшие выполнять им религиозные обряды, так как в основе вероучения езидов не лежит Священное писание, признаваемое мусульманами, христианами и иудеями.
В первую пятницу нового года устраиваются религиозные игрища — таввафи. В них принимают участие и мусульмане, и христиане. Таввафи продолжается целый месяц. Накануне праздника, в четверг вечером, мужчины и женщины, старики и дети собираются на площади. Ночью они выполняют свои традиционные обряды, а рано утром едят нарису — приготовленную в огромных котлах пшеничную кашу с мясом и жиром.
В пятницу утром собираются музыканты. Они играют на тонких деревянных дудках, бубнах и барабанах. Музыкантов одаривают деньгами, а для пущей бодрости подносят им водку — араку в неглубоких медных пиалах. Когда они пьют, пахучая водка стекает по их длинным усам и бородам.
Музыканты стоят в центре круга, а мужчины в белых куфиях, в расширяющихся книзу шароварах и войлочных жилетах танцуют с женщинами, взявшись за руки. Женщины езидов очень красивы, особенно когда танцуют на празднике. Стройные, гибкие, закутанные в тонкую белую ткань, расшитую бусинками, они напоминают огромных игрушечных кукол, плавно двигающихся по кругу. Танцы продолжаются около трех часов, затем мужчины вскакивают на коней и, стреляя в воздух из ружей, открывают скачки. Далее вновь начинаются танцы, на которых обязательно присутствуют жена и другие члены семьи мира.
Таков он, маленький городок, прилепившийся к горам на границе двух стран и живущий, по сути дела, в собственном времени, весьма далеком от наших бурных дней.
Глава 3ЯРЫМ-ТЕПЕ-2:ПОИСКИ И ОТКРЫТИЯ
… Посмотри, как быстро в жизни
Все забвенье поглощает!
Блекнут славные преданья,
Блекнут подвиги героев…
Современные археологи всегда работают в поле по строго определенному плану, и, конечно же, они могут предугадать в известных пределах общий характер своих будущих находок. Однако Его Величество Случай, простое везение, невозможно не учитывать. Иные археологи и десять, и двадцать лет ищут в земле материальное подтверждение своим научным гипотезам и проходят буквально в пяти сантиметрах от желанной находки. С другой стороны, очень часто какое-нибудь случайное открытие вызывает коренные перемены во всей сложившейся системе взглядов на прошлое. Именно о таком случайном открытии и пойдет ниже речь. Это произошло в апреле 1976 года на халафском телле Ярым-тепе-2.
Весна того года была на северо-западе Ирака холодной и хмурой. Частые грозы и ливни сильно мешали нормальному ведению земляных работ. В глубоких провалах раскопов скапливалась дождевая вода, раскисали и рушились глинобитные стены только что вскрытых шургатцами древних построек. И тем не менее почти каждый день исследований в Ярым-тепе-2 приносил новые интересные открытия.
Бесспорно, основу наших находок составляют массовые и, на первый взгляд, маловыразительные материалы. Это тысячи и тысячи обломков древней глиняной посуды, орудия труда из кости и камня, остатки жилищ. Именно они дают нам столь необходимую информацию о давно ушедшей жизни — безымянных бесписьменных племенах и культурах, затерявшихся в тысячелетних лабиринтах истории. Но где-то в глубине души каждый археолог, выполняя свою повседневную и столь нужную работу, мечтает о какой-то необычной и яркой находке и терпеливо ждет заветного часа. И такой звездный час иногда действительно наступает.
День 11 апреля начался как обычно. С утра было солнечно и ветрено. На северной стороне горизонта над горами собирались темные дождевые тучи. Но на нашем халафском телле работа явно спорилась. Шургатцы размеренно долбили остроносыми кирочками — кезмами плотную глинистую землю культурного слоя, носильщики тут же уносили ее за пределы холма. Годами отлаженный механизм ярымских раскопок действовал ровно и слаженно, и, дав рабочим необходимые указания, я решил отправиться на разборочную площадку для просмотра и упаковки ранее найденной керамики.
И вдруг часов в десять утра ко мне с несвойственной ему резвостью примчался старик Мухаммед — один из наших рабо-чих-шургатцев. Он возбужденно и громко повторял две короткие арабские фразы: «Аку, куллиш» (Есть, целая!), Могаддес, алиха! (Священная богиня!)». Я ничего не мог понять. Может быть, в раскопе стряслось какое-нибудь несчастье — травма, змея, скорпион или другая напасть? Чего-чего, а этой экзотики в Ярыме хватало с избытком. Быстро спустившись вниз, я увидел среди столпившихся рабочих нашего уважаемого раиса — Халафа Джасима, который стоял на коленях, что-то лихорадочно выбирал из земли и бережно складывал на кусок фанеры, служившей мне планшетом для чертежей. Лишь подойдя к нему на несколько шагов, я разглядел обломки древней терракоты — фигурный глиняный сосуд-флакон необычайно тонкой работы и прекрасного обжига. «Он — целый!» — радостно объявил мне Халаф, имея в виду, что хотя сосуд и раздавлен толщей земли, он легко собирается, поскольку все его части в наличии. До нашей экспедиционной лаборатории от раскопа было рукой подать, и вскоре флакон, вымытый, высушенный и склеенный, предстал перед нами во всей своей красе.
Он был сделан в виде фигуры женщины — богини-матери древних земледельцев Синджарской долины. Головы практически нет — ее заменяет узкое горло флакона. Но вся фигура богини передана живо и реалистично. Богиня показана в обычной для такого рода изображений позе — поддерживающей руками снизу свои груди (символ плодородия). Темно-коричневой, почти черной блестящей краской, великолепно сохранившейся за прошедшие шестьдесят с лишним веков, по светло-желтому фону нарисованы браслеты на руках, татуировка, длинные волнистые волосы. Общая высота флакона — 25 сантиметров. Он стоит на круглой плоской подставке.
Вместе с богиней лежали и другие интересные предметы — резная каменная печать, каменная чаша, глиняный расписной сосудик. Все они, включая и сам флакон, были намеренно разбиты еще в древности. Затем их поместили в специально выкопанную небольшую ямку и засыпали сверху, видимо для очищения, горячими углями и золой от костра. Это был бесспорно, какой-то сложный и очень важный для обитателей халафского поселка ритуал, смысл и назначение которого остаются пока для нас совершенно непонятными.
Фигурный флакон — вещь уникальная: аналогий ей нет ни в одном из известных науке месопотамских памятников V тысячелетия до нашей эры. Поражают в нем необычайное совершенство и тонкость художественного исполнения самой скульптуры. Ее можно с полным основанием отнести к числу наиболее выдающихся произведений древнейшего искусства северо-западного Ирака. Ведь до этого времени мы встречали здесь только грубые и сильно стилизованные фигурки женских божеств, не идущие по своим художественным достоинствам ни в какое сравнение с последней находкой. Наконец, чуть ли не впервые мы получили возможность судить об украшениях и прическе халафских женщин, живших без малого шесть с половиной тысячелетий назад.
Этот же полевой сезон принес нам и другую необычную находку. В юго-западном углу раскопа, почти у самой его стенки, на глубине 675 сантиметров от вершины телля, была обнаружена небольшая круглая ямка. В ней, слившись в одну бесформенную массу, лежали разбитые глиняные и каменные сосуды, а среди них куски какой-то крупной керамической скульптуры. Как и в предыдущем случае, эти предметы были засыпаны сверху углем и золой от костра. Особое внимание обращала на себя терракотовая фигура какого-то зверя, видимо служившая в древности курильницей. Впрочем, сначала мы нашли на дне ямки только две большие полые внутри задние ноги и прилегающую к ним часть туловища с тонким, коротким хвостом. Что это за фигура и каково было ее назначение, оставалось только гадать.
Подобные находки всегда вызывают у меня какую-то злость или скорее обиду и на себя, и на свою науку — археологию. Говорим о бурном развитии археологических исследований в Месопотамии на протяжении последнего столетия. Говорим о своих открытиях и успехах. Но как ничтожно мало знаем мы в итоге о древней культуре этой страны! Вот, например, копали мы в течение восьми лет халафский телль Ярым-тепе-2. Задолго до нас другие археологи, местные и иностранные, вскрыли еще около полудюжины халафских холмов. И ничего подобного нашему глиняному зверю нигде не встречалось. Потом вдруг, как от луча электрического фонарика в темной комнате, что-то осветилось, замаячило вдали, показался на миг скрытый до того на протяжении тысячелетий кусочек неведомой, давно ушедшей жизни и, поманив, пропал без следа. Однако все же есть, видимо, на свете и наш, археологический бог! Спустя несколько дней при зачистке стенки раскопа шургатцы нашли и остальные фрагменты таинственной терракотовой фигуры. После тщательной промывки и склейки всех найденных обломков нам удалось полностью отреставрировать скульптуру животного, оказавшегося прозаической свиньей. Это была полая внутри курильница, имевшая около 40 сантиметров в длину и более 25 сантиметров в высоту. На спине зверя помещался овальный в сечении раструб — наподобие чаши. Вся поверхность скульптуры расписана сложными и красочными орнаментами.
Среди известных науке халафских памятников в Сирии и Ираке ничего похожего пока не встречалось. Вероятно, уже в V тысячелетии до н. э. халафцы занимались разведением свиней, а само это животное служило, по-видимому, объектом поклонения.
Полевой стан 1975 года близился к концу. На моем карманном календаре, в котором, с упорством Робинзона, отмечал каждый прожитый в Ярым-тепе день, стояло уже 12 мая. Еще две-три недели — и мы будем дома, в весенней зеленой Москве! А пока продолжается повседневная и нелегкая работа. С утра было ветрено, пасмурно и прохладно. Наскоро позавтракав, я побрел на раскоп. Чувствовал я себя неважно: ночью из-за грозы и бури спать почти не пришлось, и теперь раскалывалась от боли голова, свинцовой тяжестью наливались ноги.
Получив указания, неспешно принялись за работу шургатцы и земленосы. Я же, усевшись на складной брезентовый стул, попытался закончить начатый накануне чертеж. Но ветер и пыль быстро пресекли мои трудовые поползновения, и почти метровую бумажную «простыню» с так и не законченным разрезом осевой бровки пришлось спрятать глубже в планшет. В общем, день складывался явно неудачно. Предаваясь мрачным размышлениям о капризах и вывертах ярымской погоды и зябко поеживаясь в своем потертом ватнике, я сидел в самом дальнем, прикрытом от ветра уголке раскопа и с надеждой поглядывал на небо. Солнце было где-то рядом, но пробиться сквозь плотную вату облаков не могло.
И именно в этот момент ко мне с загадочной улыбкой подошел Халаф Джасим и сказал: «Бакшиш, дохтур! Аку думья» (С вас причитается, доктор! Есть статуэтка). Оказывается, пока я сидел в своем мрачном уединении, шургатец Адай нашел в заполнении маленькой печки глиняную статуэтку — довольно схематично выполненный образ богини плодородия. Острая кемза рабочего отбила лишь самый краешек головы-выступа фигурки, и я легко отреставрировал предмет, пропитав для верности слегка отсыревшую поверхность глины жидким клеем-бутералью. За шесть предыдущих лет мы нашли в этом телле лишь одну целую и два обломка глиняных фигурок. А в этом сезоне — три, причем абсолютно целые. Теперь же передо мной лежал четвертый, и едва ли не лучший, из всех экземпляр древней скульптуры. Да, такая вещь несомненно заслуживала бакшиш. По давно сложившейся в Ярым-тепе-2 традиции я сам раздавал рабочим туркманам и шургатцам бакшиш в виде разного рода русских сувениров, из которых особенно ценились хохломские ложки и чашки, а также матрешки. Такой подарок я преподнес и в этот раз.
Но с Рауфа Магомедовича Мунчаева мне полагалось по той же неписаной, но неукоснительно соблюдавшейся традиции, получить символический бакшиш в виде ящика прохладительных напитков из лавок близлежащего Телль-Афара. Выяснилось, что наш начальник все равно собирается ехать в город по делам, и бакшиш был незамедлительно обещан.
Экспедиционный ГАЗ-69, латаный-перелатаный, но еще вполне дееспособный, вскоре исчез вдали, увозя высокое руководство. А мое настроение несколько улучшилось, хотя пыль и ветер по-прежнему не давали житья. И все же, можно было сказать, что этот день удался на славу.
Через полчаса после отъезда Рауфа Магомедовича другой наш шургатец — Хусейн нашел погребение ребенка девяти-десяти лет с двумя расписными глиняными сосудами. Умершего сожгли на костре где-то в стороне. Затем ссыпали кости и угли в могильную ямку, запечатав ее сверху глинобитным полом.
Потом из другого квадрата мне принесли обломок глиняной детской игрушки. Взяв его, я вдруг с изумлением обнаружил на поверхности вещицы явственный отпечаток детского пальчика. Видимо, ребенок, которому надоело ждать, в нетерпении схватил только что вылепленную из сырой глины игрушку, а при последующем обжиге оттиск его пальца был увековечен навсегда. Мелкий бытовой штрих, дошедший до нас по воле случая из глубины тысячелетий, часто способен сказать о давно ушедшей жизни куда больше, чем пространные рассуждения современных историков.
Прекрасным завершением этого парада-алле необыкновенных находок явилось в тот день открытие первого на нашем телле мраморного навершия круглой булавы со сквозным отверстием для деревянной рукояти. Булава у древних земледельцев Месопотамии считалась символом верховной власти и носилась только самыми уважаемыми и могущественными членами племени — старейшинами и вождями.
Еще с момента открытия первых халафских памятников на территории Северной Сирии и Ирака ученых волновал вопрос: с помощью каких технических средств изготовляли халафцы свою прекрасную керамику? Если ее обжиг осуществлялся на кострах или в примитивных очагах, то как в таком случае объяснить поразительное совершенство и тонкость халафской гончарной продукции?
И вот наконец настал день, когда мы смогли ответить и на этот сложный вопрос. В нижних слоях древнего поселения Ярым-тепе-2 удалось обнаружит сразу две прекрасно сохранившиеся гончарные печи для обжига керамики. Круглые в плане, эти сооружения имели довольно сложное устройство. Диаметр их достигал 1,8 метра. Печи состояли из двух ярусов: нижнего, где находилась топка, и верхнего — собственно обжигательной камеры. Ярусы отделялись друг от друга массивной глиняной плитой, в которой были устроены округлые в сечении продухи. Именно через них, по специальным каналам, горячий воздух снизу равномерно заполнял камеру обжига, создавая внутри очень высокую температуру — порядка 1200 градусов по Цельсию.
Подобные сооружения, да еще так хорошо сохранившиеся, на поселениях V тысячелетия до н. э. были обнаружены в Ираке впервые. Сообщение об этом необычном открытии заинтересовало иракских ученых. И вскоре нашу экспедицию посетили высшие руководители Директората древностей страны: его директор — доктор Исса Сальман и генеральный инспектор археологических раскопок — профессор Фуад Сафар. Все увиденное настолько поразило наших гостей, что они решили сохранить для науки уникальные экспонаты древней технической мысли. С помощью иракских специалистов-реставраторов одну из печей — махину весом несколько сот килограммов — разрезали пилой на части, бережно запаковали и доставили на машине в город Мосул. Там, в новом великолепном здании местного музея, печь в считанные дни вновь собрали. И случилось так, что я одним из первых смог вскоре увидеть этот необычный экспонат уже не в сумрачных глубинах раскопа, а в ярко освещенном музейном зале.
«Давным-давно, много столетий назад, — гласит старинное шумерское предание, — на Земле царили мир и покой. Не было жалящих змей, не появлялись ядовитые скорпионы… Все люди говорили на одном языке и жили в мире друг с другом. Не было страха и зависти. Никто не нападал на соседа и не проливал его крови. Люди имели в изобилии пищу и одежду, достававшиеся им без труда и усилий». И этот золотой век, по представлениям шумеров, приходился как раз на те времена, когда в Месопотамии господствовали раннеземледельческие культуры Халафа и Убейда.
Позднее библейские пророки единодушно помещали здесь, в междуречье Тигра и Евфрата, знаменитый рай, в тенистых кущах которого беззаботно гуляли когда-то Адам и Ева. Согласно библейской хронологии, рай существовал примерно в V тысячелетии до н. э., то есть опять-таки в период расцвета названных культур. И хотя реальная жизнь людей той отдаленной эпохи, как мы знаем, меньше всего походила на райскую, земные сдвиги во всех областях духовной и материальной культуры халафцев — факт несомненный.
Ярым-тепе-2. Раскопки круглых построек («толосов») Халафской культуры, V тыс. до н. э.
Для халафского периода характерна резкая перемена в облике жилых и хозяйственных построек. Вместо прямоугольных сооружений предшествующей Хассуны (VI тысячелетие до н. э.) появляются круглые глинобитные дома с массивными стенами. Археологи называют их толосами из-за сходства со знаменитыми купольными гробницами (правда, каменными) Греции крито-микенского периода. Долгое время в науке шел спор о том, каково действительное назначение этих странных на вид зданий. Одни ученые считали их храмами и святилищами, другие — погребальными мавзолеями жрецов и вождей.
Только находки на Ярым-тепе-2 окончательно доказали, что наиболее крупные толосы, диаметром пять-шесть метров, служили жилищами. Внутри нами были обнаружены очаги, жаровни, такие же, как на Кавказе и в Средней Азии, глиняные печи-тануры для выпечки лепешек, различная утварь, хозяйственный мусор — г- кости животных, угли, зола, черепки битой посуды. Удалось реконструировать и сложное устройство крыши таких толосов. В одном из зданий были найдены куски глиняной обмазки с четкими отпечатками вертикально связанных снопов тростника. Следовательно, толосы имели высокую коническую тростниковую крышу, которая обеспечивала быстрый сток дождевой воды и придавала зданию устойчивость во время ветров и бурь.
А вскоре в ходе раскопок мы нашли в глубинах холма черепки расписного глиняного сосуда, на поверхности которого неизвестный древний художник тонкими уверенными штрихами темно-коричневой краски запечатлел внешний вид типичного халафского толоса с высокой конической крышей и цветущие деревья вокруг него.
Жилые дома имели двери, деревянная рама которых вращалась вокруг вертикальной оси благодаря специальному «подпяточному» камню с углублением посередине. Высокие пороги таких дверей служили у местных хозяев предметом особых забот. Они периодически подмазывали и подправляли их с помощью глины и гипса. Узкие улочки-коридоры, имевшие часто менее одного метра в ширину, соединяли отдельные постройки в общий архитектурный ансамбль — причудливое и хаотическое скопление множества прямоугольных и круглых построек различной величины и назначения. К жилым домам примыкали многочисленные хозяйственные помещения. В них древние обитатели поселка хранили домашнюю утварь, орудия труда, оружие, зерно, посуду. Для длительного хранения зерно после сбора урожая ссыпали в огромные керамические сосуды — хумы. врытые в землю, или же в глубокие зерновые ямы с глиняной обмазкой внутри.
В древнешумерских преданиях есть примечательный рассказ о том, как бог воздуха Энлиль — глава местного пантеона — решил устроить на Земле процветание и изобилие. Для этого он сотворил двух братьев — Эмеша (Лето) и Энтена (Зиму), дав каждому из них определенные задания. О сути их говорят следующие строки:
Энтен заставил овцу рожать ягнят, а козу
рожать козлят, Корову и быка заставил размножаться,
дабы сливок и молока было в изобилии,
На равнине он радовал сердце дикой
козы, осла и барана,
Птицам небесным велел на обширной
Земле вить гнезда,
Рыбам морским велел в зарослях
тростника метать икру,
Пальмовые рощи и виноградники он
заставил давать в изобилии мед и вино.
Деревья, где бы они ни были посажены,
он заставил плодоносить,
Сады он одел в зеленый убор, украсил их
пышной растительностью.
(Он) умножал зерно, брошенное в борозды…
Эмеш сотворил деревья и поля,
расширил хлевы и овчарни,
В хозяйствах он умножает урожай
обильный, наполняет житницы доверху…
Так в поэтической форме перед нами предстают все основные виды хозяйственной деятельности древнего населения Южной Месопотамии в IV–III тысячелетиях до н. э. Это — земледелие, скотоводство, охота, рыболовство, садоводство и др. Но точно такую же картину можно было увидеть в тот период и на севере страны, в Северной Месопотамии, где для того, чтобы взошли посевы, вполне хватало дождевой влаги зимнего сезона. По-видимому, хозяйство обитателей этих мест вряд ли сколько-нибудь существенно отличалось от земледельчески-скотоводческой экономики хадафских племен V тысячелетия до н. э. Так было и в Синджарской долине. Она и сейчас — сплошное изумрудное поле, засеянное пшеницей и ячменем. А обилие древних теллей, разбросанных вдоль вади (высохших русел рек), красноречиво говорит о давних земледельческих традициях населения этого района.
Благодаря большому количеству находок на халафском поселении Ярым-тепе-2, рассказывающих о древнем земледелии, мы в состоянии восстановить теперь почти весь цикл сельскохозяйственных работ той далекой эпохи — от жатвы до конечной обработки продуктов. Ячмень и пшеницу (их обугленные зерна сохранились в некоторых глиняных сосудах и ямах) жали серпами, в костяную или деревянную рукоять которых прикрепляли битумом или смолой тонкие пластинки кремня и обсидиана. Полученное зерно клали на слегка вогнутые базальтовые каменные плиты и перемалывали тяжелыми круглыми валиками из того же камня. Для приготовления теста использовали специальные глиняные тазы с низким бортиком. Лепешки — тонкие и плоские, похожие на современные чуреки, — пекли в глиняных печах-танурах.
Другим важным видом хозяйственной деятельности у жителей халафского поселка Ярым-тепе-2 было скотоводство. Они разводили коров и быков, овец, коз и свиней. Во всяком случае, мы находили в семиметровой толще культурного слоя и кости домашних животных, и изображения некоторых из них в виде глиняных статуэток и скульптур. Были там и кости диких животных и птиц — газели, горного кабана, крупных дроф, гусей, рыб. Следовательно, немалую долю в рационе халафцев составляли продукты охоты и рыболовства. Не следует сбрасывать со счетов и собирательство диких трав, кореньев, грибов, плодов и семян.
Впрочем, эра собирательства в Синджарской долине отнюдь не ушла в прошлое. Ранней весной, в первые погожие дни, когда после обильных ливней степь одевается в красивый зеленый наряд, там появляются группы женщин и детей из ближайших деревушек и селений. Вооружившись короткими палками с острыми железными наконечниками, они пестрыми стайками бродят по полям и вади, густо поросшим травой и цветами, в поисках съедобных кореньев, трав и земляных грибов — чими. Собирают они и различные лекарственные травы.
В районе Ярым-тепе, где особенно много древних теллей и целых два вади, часто приезжают на машинах или приходят пешком на эту своеобразную грибную охоту даже жители города Телль-Афара. Трофеи этой охоты можно увидеть потом на шумных базарах многих иракских городов.
Стоит ли удивляться тому, что и наши рабочие в обеденное время в дополнение к своей скудной пище (лепешки, финики, лук) рвут прямо на склонах телли эти травы и едят их в неимоверном количестве.
Таким образом, жизнь древних халафских земледельцев нельзя назвать легкой. Все зыбкое равновесие их существования зависело от величины собранного урожая и поголовья домашних животных. Именно поэтому они с таким неподдельным усердием поклонялись природными стихиями, от которых, по их убеждению, зависело плодородие полей, а следовательно, и сама человеческая жизнь. Мы не раз находили при раскопках Ярым-тепе-2 крохотные, до блеска отполированные каменные топорики-амулеты, с помощью которых древние земледельцы пытались защищать себя от смертельных ударов стрел молний, посылаемых разгневанным богом грозы.
Но самым главным божеством, олицетворяющим плодоносящие силы природы, была у халафцев, бесспорно, богиня-мать. Она обычно изображалась (если не считать уникального флакона-скульптуры) в виде вполне земной, крепкой и полной женщины, с намеренно подчеркнутыми признаками пола.
Свои помыслы и чаяния древний земледелец запечатлел и в виде орнамента на глиняной посуде: волнистые линии и зигзаги — символ воды, ромбики и квадраты с точками внутри — засеянное поле, круг с лучами и точками вокруг — солнце, косые и вертикальные линии, как бы падающие сверху вниз, — потоки дождя, кресты, розетки, лепестки — символ цветущей растительности. Иногда на поверхности изящных халафских ваз встречаются изображения всевозможных зверей и птиц: грифов, нападающих на оленей, леопарда, грозно поднявшегося на задних лапах, большой, похожей на сазана рыбы, змеи — да еще какой! Настоящей царицы змей! Я был просто потрясен, когда среди грубых добытых за день черепков вдруг увидел фрагмент изящной чаши со светло-желтой гладкой поверхностью. На ней блестящей черной краской с удивительным реализмом была изображена мрачная фигура кобры с раздувшихся от гнева капюшоном. Не знаю, водились ли в этих местах шесть-семь тысячелетий назад настоящие кобры, но сейчас их, слава богу, здесь нет. Впрочем, других ядовитых рептилий, например щитомордника и гадюки степной, в Ярым-тепе хватает и в наши дни. И случайные встречи с ними не всегда кончаются для человека благополучно. Во всех окрестных деревушках вам расскажут немало поучительных историй о людях укушенных змеей и даже погибших от яда. Особенно много жертв среди непоседливых детей и подростков.
Стоит ли удивляться, что человек всегда ведет. здесь со змеями беспощадную борьбу, борьбу на уничтожение. Однажды я сам был свидетелем такого случая. У нас на раскопках рабочие откопали в заброшенной старой норе живую гюрзу — опаснейшую, ядовитую тварь, толстую, около метра длиной, с маленькой треугольной головкой. Стояла прохладная погода. И змея была какая-то вялая и неагрессивная. Рабочие, вооружившись лопатами и палками, столпились вокруг полусонной рептилии и для забавы стали довольно беззлобно тыкать ее со всех сторон — кто чем мог. И вдруг Аббас Бабанет, самый оборванный и тщедушный из всех наших земленосов, человек старый и больной, весь набычился, рассвирепел и, схватив острую штыковую лопату, буквально за несколько секунд изрубил змею на куски. Кто знает, может быть, в его роду тоже были укушенные змеей?
Работы на Ярым-тепе-2 продолжались уже восьмой год. Все глубже уходили в толщу древнего холма строгие квадраты раскопов. Вот пройдено пять метров культурного слоя (если считать от вершины телля — так называемой нулевой точки), шесть, шесть с половиной, а находки все идут и идут, и притом какие находки! Нижние напластования холма — самые интересные для исследователя, ведь это начальная стадия в жизни древнего поселения. Именно здесь первые халафские колонисты заложили фундаменты своих домов и святилищ. Именно сюда, к материку, уходят и основания многих ям, хранящих на дне интереснейшие наборы наиболее древних вещей.
С большим нетерпением ждали все мы — и археологи, и рабочие — появления в раскопе материка — слоя земли, который не содержит следов человеческой деятельности. Наконец в 1975 году в одном из ре-сятиметровых квадратов нашего раскопа на глубине 680 сантиметров от вершины холма мы вышли на материк. И можно понять нашу общую радость, когда, словно с каравеллы первопроходцев эпохи Великих географических открытий, вдруг раздался громкий крик Халафа Джасима: «Джабалия, дохтур! Мия биль мия, аку джабалия!» (Материк, доктор! Несомненный материк!). Потом материк появился и на других участках. Работы на огромном, в 600 квадратных метров, раскопе явно близились к концу. Наконец-то итоги восьмилетних работ на халафском телле Ярым-тепе-2 предстали перед нами особенно внушительно и наглядно: пробита вся многометровая толща культурного слоя, и история одного безымянного земледельческого поселка на севере Месопотамии читалась теперь нами достаточно уверенно.
И если бы меня спросили тогда о наиболее сильном моем впечатлении от зрелища раскопанного телля, то я без колебаний ответил бы так: стабильность и преемственность в развитии культуры халафского поселка на всем протяжении его существования. А существовал он по меньшей мере два или три столетия. Большие толосы возводили всегда примерно на одной и том же месте, определенном традицией, так что если посмотреть на высокую стенку борта раскопа, то они образуют как бы единую колонку, незначительно отклоняясь в ту или иную сторону. Точно так же жители поселка совершали в одном определенном месте захоронения умерших детей, рыли хозяйственные ямы, возводили печи для обжига керамики. Налицо преемственность в формах и орнаментации керамики, домостроительства, ритуалах.
Но самое поразительное состоит в том, что очень близкий хозяйственно-бытовой уклад жизни мы можем и по сей день наблюдать в многочисленных мелких деревушках, окружавших наш телль в Ярым-тепе: здесь и сходные с древними глинобитные дома из сырцового кирпича, и куполообразные печи-тануры для выпечки хлеба, и отдельные приемы хозяйственной деятельности. Именно эта удивительная живучесть древних культурных традиций и позволяет нам сейчас совершить увлекательное путешествие во времени и с помощью ученых перекинуть невидимый мост в ту отдаленную эпоху, когда на туманном горизонте месопотамской доистории появились первые оседлые культуры земледельцев.
После того как археологи выявили и частично раскопали несколько памятников хассунской и халафской культур, возник вопрос об их соотношении во времени и пространстве. Собственно говоря, с самого начала считалось, что хассунские телли — более ранние, нежели халафские. Но точный их хронологический диапазон и взаимосвязи долго оставались неизвестными.
Наши работы в Ярым-тепе на холмах номер один и номер два отчетливо показали. что между Хассуной и Халафом не было никакой культурной преемственности. Налицо — полная и резкая смена одной, более ранней традиции (хассунской) другой — пришлой и чуждой (халафской). Эти различия проявляются и в разной по стилю керамике, в типах статуэток, в характере домостроительства (прямоугольные хассунские и круглые халафские жилища). Более того, на вершине холма Ярым-тепе-1 был обнаружен могильник халафского времени, с типично халафскими вещами. Естественно, что появиться там он мог только в том случае, если хассунское поселение было уже давно заброшено.
Позднее нам удалось обнаружить остатки небольшого хассунского телля под мощной толщей отложений холма Ярым-тепе-2. В 1976 году, когда наши работы на этом халафском поселении подходили к концу, в самой южной части раскопа на значительной глубине среди типично халафской керамики стали вдруг попадаться отдельные черепки хассунской глиняной посуды. Я тщательно фиксировал каждую такую находку, и вскоре картина прояснилась: все хассунские черепки были найдены на глубине от 540 сантиметров и ниже и только вдоль южной кромки раскопа. Далее счастливый случай позволил нам наткнуться на целую вымостку из крупных фрагментов хассунской керамики размерами примерно один метр на 70 сантиметров непосредственно в «предматериковом» нижнем слое. Это могло означать лишь одно: наш раскоп задел, вероятно, южную кромку более раннего хассунского холма сравнительно небольших размеров. И проверить данную идею можно было только с помощью дополнительных исследований.
Полевой сезон 1976 года подходил к концу. Через две недели нам предстоял отъезд на родину. И я решил сделать скачок на 25–30 метров к югу от основного раскопа и заложить там пробный шурф. Холм здесь уже почти заканчивался, и мощность культурного слоя составляла чуть более двух метров от поверхности до материка. Стратиграфические шурфы копаются археологами обычно «по штыкам», или по искусственным слоям, на высоту штыковой лопаты, то есть на 20–25 сантиметров. Верхние три штыка в моем шурфе содержали керамику нововавилонского и парфянского периода (VII век до н. э. — начало н. э.), потом пошел халафский материал. Первый хассунский черепок попался только в шестом штыке. С восьмого штыка Хассуна стала явно преобладать над Халафом. Потом мы наткнулись на довольно мощную стенку круглого здания (толоса), под которым шел тонкий слой, содержавший только хассунские находки. Итак, цепь доказательств сомкнулась. Наш многолюдный халафский поселок возник не на ровном и пустом месте. Его первые жители выбрали в духе чисто месопотамских традиций для закладки своих жилых домов небольшой холмик, стоявший на берегу ручья и скрывавший в своей глубине остатки скромного хассунского поселения.
Подойдя к краю раскопа и заглянув вниз, я замер от восторга и удивления. Столь обыденные в дневное время остатки глинобитных построек халафского поселка вдруг волшебным образом преобразились. Их стены отбрасывали теперь глубокие черные тени, а серебристый лунный свет придавал всей картине какой-то сказочный, почти нереальный вид. И жалкие руины показались мне призраками, посланцами былой жизни неведомого нам народа, его культуры. И все же в этом было что-то знакомое, общечеловеческое: ведь если европейская культура испытала на себе сильное (хотя и не прямое) воздействие месопотамской цивилизации, то истоки последней следует искать в Хассуне, Халафе и Убейде! И в полном соответствии с моим торжественно-восторженным настроением в памяти вдруг всплыли чеканные строфы брюсовских стихов:
Торжествен голос царственных развалин,
Но словно Стикс, струится черный Нил.
И диск луны, прекрасен и печален.
Свой вечный путь вершит над сном могил.
Но холм Ярым-тепе-2, раскопки которого были полностью завершены в 1976 году, — это лишь один из нескольких памятников древности, исследованных советскими археологами в Синджарской долине. Неподалеку находится более ранний телль — поселение Ярым-тепе-1, относящееся к хассунской культуре. Именно этот холм и был в течение многих лет главным объектом работ нашей экспедиции.
К западу от урочища Ярым-тепе найдены и раскопаны еще два интереснейших памятника ранних земледельцев Ирака — Телль-Сотто и Кьюль-тепе. Наконец, в 1978 году, в десяти километрах к северо-западу от нашего лагеря, на стыке предгорий и равнины, был обнаружен совершенно уникальный памятник докерамической эпохи — Телль-Магзалия, существовавший, по предварительным данным, в VIII–VII тысячелетиях до н. э. Именно в результате этих полевых исследований нам удалось воссоздать в общих чертах непрерывную цепь развития местных земледельческо-скотоводческих культур, от их начальных этапов (Магзалия, VIII тысячелетие до н. э.) и до порога цивилизации (убейдские слои телля Ярым-тепе-3, конец V–IV тысячелетие до н. э.). Об этом пойдет речь в следующей главе. Пока же следует сказать несколько слов об общем значении многолетних работ советской археологической экспедиции в Северной Месопотамии.
«С представлением об Ираке, — писал академик Е. Н. Павловский, посетивший страну в 1943 году — невольно связываешь воспоминания юношеских лет, когда на бровках истории Месопотамия, ограниченная легендарными реками Тигром и Евфратом, трактовалась как колыбель человечества. Если такое утверждение исторически и недоказуемо, так как оно основывается только на верованиях и преданиях, то все же нельзя не испытать глубокого интереса и уважения к этой земле, которая в седой древности была центром человеческой культуры, где создавались и гибли сказочные царства, где почва напоена потом и кровью несчастных поколений, где созидались такие столицы мира; как Вавилон, где красовались невоссоздаваемые сады Семирамиды».
С тех пор как были сказаны эти слова, прошло свыше полувека, и если вплоть до 50-х годов XX века утверждение о приоритетной роли Месопотамии в развитии мировой цивилизации действительно основывалось преимущественно на легендах и преданиях, то теперь положение заметно изменилось. Опираясь на многочисленные археологические находки, мы можем сейчас уверенно говорить о том, что именно древние обитатели Северного Ирака первыми в мире научились земледелию и скотоводству, построили постоянные поселки из деревянных, глиняных и каменных домов, заложили прочный фундамент для успешного развития многих сторон материальной и духовной культуры человечества. В конце IV тысячелетия до н. э. на юге Месопотамской равнины появляются и первые на нашей планете раннеклассовые города-государства с их монументальной архитектурой, письменностью и календарем, законами, литературой и искусством. «При этом следует учитывать, — подчеркивают Р. М. Мунчаев и Н. Я. Мерперт, — безусловно первичный характер месопотамского очага цивилизации, экономические, социальные и культурные явления которого оказались результатом прежде всего внутренних процессов, не нарушавшихся и не искаженных решающими сторонними воздействиями. Все это позволяет говорить об особом значении материалов Месопотамии для разработки коренных проблем древнейшей истории человечества, для изучения основных ее закономерностей».
Неудивительно, что территория Ирака всегда привлекала самое пристальное внимание археологов всего мира, что именно там археологические исследования велись постоянно, начиная с 40-х годов XIX века. Особенно большой вклад в развитие месопотамской археологии внести тогда ученые Англии, Франции и Германии. С первых десятилетий XX столетия к ним присоединились археологические экспедиции США, а в 60-е годы — Япония и Италия. Бурно развивалась в последнее время и собственно иракская археология. Все это позволяет достаточно четко представить себе ту сложную ситуацию, с которой столкнулась впервые прибывшая в страну советская археологическая экспедиция. С одной стороны, давно и прочно утвердившиеся на древней иракской земле западноевропейские и американские научные учреждения, с их колоссальным практическим опытом ведения полевых работ в Ираке и великолепным знанием страны, ее рельефа, климата, населения и национальных особенностей, а с другой — абсолютно новое и незнакомое для советской археологической науки предприятие: многолетняя экспедиция в один из главных центров мировой археологии. И вся сложность ситуации состояла здесь отнюдь не в жесткой конкуренции с нашими западными коллегами и не в том, что старожилы «месопотамского археологического дома» могли отнестись к нам с неприязнью. Напротив, помимо иракских официальных лиц нам охотно помогали английские археологи, и прежде всего руководитель раскопок английской экспедиции в соседнем с Ярым-тепе ассирийском урочище Телль-эль-Римах профессор Кембриджского университета Дэвид Оатс и его жена Джоан Оатс, тоже дипломированный археолог. Именно они помогли двум Николаям — Мерперту и Бадеру — выбрать в 1968 году весьма перспективный объект для будущих раскопок нашей экспедиции — древние телли в урочище Ярым-тепе. Они щедро делились с нами своим богатым опытом. После отъезда Оатсов на родину другие английские исследователи, продолжавшие работать в северо-западных районах Месопотамии, также поддерживали с нами регулярные дружеские контакты.
Сложность наших первых шагов на ниве месопотамской археологии заключалась в том, что мы просто не имели права потерять свое лицо перед другими иностранными экспедициями, работать менее успешно, чем они. И надо сказать, что свои «археологические» университеты в Ираке мы прошли достаточно быстро и хорошо. Видимо, здесь сыграл свою роль и общий, весьма высокий уровень профессиональной подготовки всех членов экспедиции, их энтузиазм, готовность учиться всему новому и полезному, работать самозабвенно, не считаясь со временем и затратой сил. Об уровне профессиональной квалификации нашего научного состава красноречиво свидетельствует такой факт: к 1980 году из восьми научных работников экспедиции (девятым был шофер) четверо были докторами и четверо — кандидатами исторических наук. Подобной концентрацией научных сил не могла похвастаться ни одна другая экспедиция — будь то советская или иностранная.
Уже по прошествии первых двух-трех полевых сезонов стало ясно, что свой самый трудный экзамен в целом мы выдержали. И здесь немалую роль сыграл уникальный практический опыт и обширные научные познания нашего главного специалиста по Востоку — Олега Георгиевича Большакова. Он много лет раскапывал сырцовую архитектуру в Пенджикенте, раннесредневековом городе в Таджикистане. Ему же принадлежат большие заслуги и в выработке надежной методики полевых работ на наших ярымских теллях: разбивка их поверхности на большие квадраты со стороной 10 метров, разделяющиеся внутри на 5-метровые и 2,5-метровые «квадратики»; определение толщины бровок; наконец, обучение нас искусству улавливать зыбкие контуры сырцовых стен в многочисленных и хорошо зачищенных разрезах-бровках.
Внесли свою лепту в общие успехи экспедиции и другие участники. Прежде всего руководители — Рауф Магомедович Мунчаев, с его богатым опытом исследований памятников Закавказья, и Николай Яковлевич Мерперт, исколесивший к тому времени половину Евразии и копавший в Нубии, на севере Африки.
Одним словом, дела советской археологической экспедиции в Ираке пошли со временем совсем неплохо, о чем наглядно свидетельствовали и наши находки, и пристальное внимание к нам со стороны зарубежных коллег. Благодаря раскопкам в Синджарской долине, мы получили возможность познакомиться со всеми крупнейшими западными специалистами в области месопотамской археологии, многие из них посетили наш экспедиционный лагерь в Ярым-тепе. Здесь побывали, например, известный английский археолог автор фундаментальной монографии «Археология Месопотамии» Сетон Ллойд, руководитель английской экспедиции в Умм-Дабагийне доктор Дайяна Хельбек (Киркбрайд), глава Немецкого археологического института в Багдаде доктор Юрген Шмидт (ФРГ), профессор Фудзи из Токийского университета и многие другие. В Ираке мы познакомились с крупнейшим американским археологом-востоковедом профессором Робертом Мак-Адамсом. Через совместные советско-американские симпозиумы по археологии Ближнего Востока и Средней Азии мы установили прочные научные контакты с Робертом Брейдвудом (Чикагский университет), Робертом Дайсоном (музей Пенсильванского университета г. Филадельфии), К. К. Ламбергом-Карловски — директором музея Пибоди (Гарвардский университет, г. Кембридж, шт. Массачусетс) и другими. Я не говорю уже о ведущих иракских археологах — Фуаде Сафаре, Тарике Мадлуне, Иссе Сальмане, Фавзи Рашиде и других, неоднократно посещавших наши раскопки и принимавших нас в Багдаде. Словом, опыт международного научного сотрудничества, полученный нами благодаря полевым исследованиям на иракской земле, и разнообразен, и поучителен. Особенно часто мы общались с теми экспедициями, которые работали поблизости — в Телль-эль-Римахе и в Умм-Дабагийе. Незабываемые встречи с дружескими шутками и розыгрышами, песнями и праздничным столом приурочивались к нерабочим дням.
Так, однажды приехавших к нам англичан из экспедиции Дэвида Оатса встретил неожиданный сюрприз: в доме на стенах нашего «салона» висели длинные полосы коричневой оберточной бумаги с живописными картинами кисти (вернее, черного фломастера) нашего признанного мастера художественного жанра Володи Башилова. Уверенными и точными линиями на рисунках были показаны силуэты ассирийского Телль-эль-Римаха и наших двух Ярымов — первого (хассунского) и второго (халафско-го). Каждый холм в виде своей эмблемы имел наиболее яркий из найденных там древних предметов: Ярым-тепе-1 — хассун-ская статуэтка, Ярым-тепе-2 — обломок сосуда с фигурами двух леопардов в геральдической позе и т. д. Еще более выразительно воплотил наш ярымский живописец идею дружбы и сотрудничества между советскими и английскими археологами: у подножия Телль-эль-Римаха был изображен ассирийский вельможа или царь в богатой одежде с длинной, тщательно завитой бородой. Он дружески протягивал руку какому-то странному субъекту — в одних трусах и высоких кирзовых сапогах с каменным топором на плече. При ближайшем рассмотрении быстро выяснилось, что художник «совершенно случайно» придал данному персонажу черты портретного сходства с Олегом Большаковым — те же очки с толстыми стеклами и непокорная густая шевелюра.
Приехавших к нам на 1 Мая молодых англичан во главе с почтенной седовласой леди Дайяной Хельбек (Киркбрайд) встретил почетный караул, не менее экзотичный, я думаю, чем гвардейцы у Вестминстера. Когда лендроверы подкатили к нашему глинобитному дому, пять дюжих молодцов (почти весь рядовой научный состав экспедиции), одетых в длинные брезентовые плащи с капюшонами и кирзовые сапоги, выстроились в ряд у дверей с мерными деревянными линейками вместо винтовок. Стоявший на правом фланге двухметрового роста Николай Бадер скомандовал: «На караул!», и мы замерли, как заправские солдаты, в напряженно-почтительной позе. Потрясенные гости на минуту застыли. Потом раздался хохот, и начались лихорадочные поиски оставшихся в машинах фотоаппаратов. Но ярымская гвардия не пожелала позировать «надменным бриттам», по команде Бадера, с пением знаменитой «Взвейтесь, соколы, орлами…» быстро удалилась в палатки для переодевания. Встречу эту англичане вспоминали много лет спустя.
Глава 4У ИСТОКОВ ЦИВИЛИЗАЦИИ
И все в себе былую жизнь таило,
Иных столетий пламенную дрожь.
«Огромна роль Ближнего Востока в мировой истории, — пишет известный археолог В. М. Массон. — Цивилизации Шумера, Египта, Ассирии, Вавилона с полным правом открывают золотую книгу величайших достижений человечества. Но последние открытия показали, что этот приоритет восходит к еще более отдаленному прошлому, когда в глубине пещер и в шалашах закладывался подлинный фундамент цивилизации, ее экономическая соснова. Как показывают новые материалы, именно на территории Ближнего Востока в X–VIII тысячелетиях до н. э. безвестные новаторы сделали первые шаги по пути создания экономики нового типа».
Еще каких-нибудь 30–40 лет назад все солидные научные монографии и статьи по археологии Месопотамии хранили полное молчание о начальных этапах дописьменной (дошумерской) истории Ирака. Археологические работы велись здесь главным образом на юге страны, на Месопотамской равнине, то есть там, где древнейшие находки, если даже они имелись, были погребены под мощными аллювиальными отложениями. Крайне ограниченные раскопки самых нижних слоев в нескольких теллях дали археологам некоторые исходные материалы для создания самой обшей схемы развития раннеземледельческих доисторических культур, предшествовавших появлению шумеро-аккадской цивилизации (Хассуна, Халаф, Убейд). Но все они относились уже ко вполне сложившимся оседлым земледельческим обществам и занимали во времени не более чем 2500 лет, если считать от момента появления в конце IV тысячелетия до н. э. в междуречье Тигра и Евфрата первых шумерских городов-государств. Ранняя доистория Месопотамии — заря ее земледельческой эры — оставалась до недавних пор практически неизвестной.
Становилось все более очевидным, что именно в этот темный период (между мезолитом, то есть 12–10 тысяч лет до н. э., и сложением Хассунско-Самаррской культуры в VI тысячелетии до н. э.) в ряде областей Ближнего Востока, в зоне так называемого Плодородного полумесяца, происходили те крупные процессы и изменения, которые в конечном счет, привели к формированию основ земледельческо-скотоводческого хозяйства и всего уклада оседлой жизни в регионе. Между этим последним периодом и периодом, предшествующим ему, лежит весьма важная качественная грань — человечество впервые смогло перейти от простого присвоения продуктов природы с помощью охоты, рыболовства и собирательства к производству пищи (земледелию и скотоводству).
Фридрих Энгельс называет этот переломный момент в жизни древнего человека первым крупным общественным разделением труда, подразумевая под этим выделение из массы охотников и собирателей земледельческо-пастушеских племен. Некоторые зарубежные археологи, вслед за англичанином Гордоном Чайлдом, употребляют для обозначения того же эпохального события термин «неолитическая революция».
Последний, возможно, несколько непривычен по форме, но зато очень точно отражает всю важность совершившегося переворота, связывая его к тому же с определенной археологической эпохой — неолитом. Неолитическая революция, вернее, ее кульминационный момент характеризуется появлением в жизни людей трех новых значительных элементов: земледелия и скотоводства (как основы хозяйства), постоянных поселков из наземных жилищ и изготовления глиняной посуды. Земледелию отводится при этом решающая роль, поскольку керамика, считавшаяся ранее одним из основных признаков неолита, встречается далеко не у всех ранних земледельческо-скотоводческих общин, но в то же время знакома многим племенам охотников и собирателей.
Таким образом, переход от присвоения готовых продуктов природы к их производству бесспорно стал одним из решающих событий в истории человечества. В результате неолитической революции резко изменились условия развития человеческой культуры, изменилась окружающая человека природная среда, да и сам он, как биологическое и социальное существо, подвергся заметной трансформации.
Итак, мы знаем теперь и место действия неолитической революции — Ближний Восток (зона «Плодородного полумесяца»), и ее время — X–VI тысячелетия до н. э. Однако число вопросов и загадок от этого отнюдь не уменьшается. Что заставило охотников и собирателей Ближнего Востока культивировать некоторые растения и одомашнивать животных? В какой природно-географической среде происходил неолитический переворот? Каков был специфический механизм этого перехода от традиционных форм добывания пищи к новым, более прогрессивным? Сколько очагов производящего хозяйства возникло первоначально в указанном регионе — один, два, несколько?
«Переход к земледелию и скотоводству, — отмечает В. М. Массон, — был обусловлен как благоприятным экологическим фоном, так и предпосылками, складывающимися в среде самого человеческого общества. К числу последних следует отнести достаточно высокий уровень техники и зачатки положительных знаний, развитое охот-ничье-собирательное хозяйство, значительную плотность населения, затруднявшую экстенсивное использование охотничьих угодий. Возможно, в ряде областей имел место даже кризис охотничьего промысла. Только сочетание этих факторов приводило к сложению экономики нового типа».
Природный фактор на разных стадиях неолитической революции играл далеко не однозначную роль. На раннем этапе выделяются области, природные условия которых всемерно способствовали возникновению земледелия и скотоводства. Это были прежде всего места, благоприятные для жизни человека и обладавшие исходными естественными ресурсами растений и животных, годных для одомашнивания. Неудивительно поэтому, что все ранние памятники эпохи неолитической революции приурочены на Ближнем Востоке к строго определенным природным зонам. Таков был, например, дубово-фисташковый лесной пояс в горах и предгорьях Загроса и Иракском Курдистане, на высоте от 600 до 1350 метров. Именно здесь находилась область естественного произрастания многих видов диких злаков, включая пшеницу и ячмень, а также бобовых. Общего количества годовых осадков было вполне достаточно для развития земледелия. Здесь же, судя по находкам костей на некоторых местных стоянках и поселениях, обитали и многие виды полезных животных: козел, баран, кабан и дикий бык.
Отчетливые следы этих ранних охотничье-собирательских групп с зачатками новой экономики были найдены в 50-х годах на севере Ирака, в горных районах Курдистана американскими археологами Робертом Брейдвудом и Ральфом Солецки. Последний, после сенсационных открытий неандертальских захоронений в пещере Шанидар, обнаружил неподалеку от входа в пещеру открытую древнюю стоянку — Зави-Чеми-Шанидар. Она, по данным радиоуглеродных анализов, относится примерно к IX тысячелетию до н. э. Исследователи обратили внимание на необычайное обилие костей животных в слое стоянки. Лабораторный анализ показал, что подавляющее их большинство принадлежит овцам. Причем три пятых всех особей были моложе одного года. Это бесспорно свидетельствует о том, что овцы были уже домашними: молодых ягнят забивали, чтобы можно было доить маток.
Большой интерес представляет и комплекс орудий труда из Зави-Чеми-Шанидара: грубые каменные зернотерки, шлифованные топоры, серпы в виде кремневых ножевидных пластин-вкладышей, прикрепленных к костяной рукояти с помощью битума или смолы. Мы не знаем, какие именно злаковые растения жали этими серпами жители стоянки. Неизвестно и то, были ли эти злаки дикими или культурными. Тем не менее первые шаги к формированию новой производящей экономики земледельческо-скотоводческого типа представлены здесь достаточно четко.
Еще более важными оказались результаты многолетних работ большой археолого-ботанической экспедиции во главе с Р. Брейдвудом в Иракском Курдистане (проект (Ирак — Джармо). Впервые в истории ближневосточной археологии геологи, климатологии, зоологи и ботаники предприняли совместно с археологами комплексное исследование природной среды, окружавшей первобытного человека. Их открытия позволили сделать вывод, что экология того времени существенно отличается от современной.
Вот как описывает Р. Брейдвуд древний ландшафт этого края: «Есть все основания полагать, что в позднем доисторическом и в начале исторического (примерно конец V — начало IV тысячелетия до н. э. — В. Г.) периодов от Центральной Палестины через Сирию и до Восточного Ирака тянулась полоса почти сплошных горных и предгорных лесов, местами густых, местами разреженных, «парковых». В горах зимой выпадало большое количество осадков; здесь росли большие, широколиственные деревья, а подлесок представлял собой непроходимую чащу. То был поистине первобытный лес, остатки которого теперь сохранились лишь на немногих пологих склонах гор, вдали от деревень. У подножия гор и на равнинах росли, по-видимому, разреженные леса, где преобладал дуб…»
Что касается фауны этого периода, то, судя по данным из поселка Джармо, местные жители могли заниматься охотой и на поросших травой лугах, и в окрестных лесах, и в дебрях высокогорья. Из числа животных, кости которых найдены при раскопках, некоторые, как, например, дикий кот, уже полностью исчезли. Другие, такие, как олень, леопард или медведь, приспособленные к жизни в лесах, теперь, когда лесов почти не осталось, близки к исчезновению. Продолжают существовать, несмотря на постоянную охоту на них, дикая свинья, волк, лисица, а также дикая коза и газель. «В наши дни, — пишет Брейдвуд, — в долине Чамчамаля, как равнина, так и предгорья которой были прежде покрыты лесом, трудно встретить даже кустарник. Карликовый дуб не успевает достичь высоты и шести футов (около двух метров), как его срубают собиратели топлива. Поскольку леса и кустарника не стало, а трава каждую весну выщипывается скотом, почва по большей части оползает в реки, превращаясь в ил. Зимой она, едва успев образоваться, смывается со склонов дождями, которые гонят по земле потоки шоколадного цвета…»
Таковы были хотя и отдаленные, но негативные последствия неолитической революции — разрушительной деятельности земледельческо-скотоводческих общин — на окружающую природную среду.
Особо важное значение для ближневосточной археологии имели раскопки экспедиции Р. Брейдвуда на двух археологических памятниках Иракского Курдистана — в Карим-Шахире и Джармо. Древнее поселение Карим-Шахир расположено к северу от города Чамчамаля в Киркукском губернаторстве. Точно определить его возраст не удалось. Но, судя по аналогиям с находками из самых ранних слоев Иерихона (Палестина), Карим-Шахир относится еще к мезолитическому периоду (IX тысячелетие до н. э.) и представляет собой хотя и открытую, но временную, сезонную стоянку. Главными источниками питания местных жителей были охота, собирательство и рыбная ловля. Наличие серпов с кремневыми вкладышами и грубых зернотерок в слое стоянки не может служить решающим аргументом в пользу появления земледелия. Присутствие таких орудий свидетельствует о переработке злаков, но не об их возделывании. К числу новых технических достижений обитателей Карим-Шахира нужно отнести появление шлифованных каменных топоров и грубых глиняных статуэток. Этот памятник — порог, с которого и начиналась неолитическая революция. А явственные следы более высокой ее стадии демонстрирует нам поселение Джармо, относящееся к первой четверти VII тысячелетия до н. э. По словам Р. Брейдвуда, Джармо целиком подпадает под категорию «первичных, подлинно оседлых земледельческих общин» Загроса.
Само поселение занимает площадь около 1,2 гектара и расположено на полуразрушенном выступе плато, нависающим над глубоким ущельем. Толщина культурного слоя достигает 7,6 метра. Авторы раскопок выделяют в нем 12 строительных этапов. Обломки керамики встречаются лишь в верхней трети почти восьмиметровой толщи слоя. Предположение о существовании в Джармо развитого земледелия, основывавшееся на находках каменных орудий для жатвы и размалывания злаков, подтвердилось позднее находками зерен культурных растений, в том числе пшеницы Эммера и двурядного ячменя.
Поселения культуры Джармо обнаружены в горных долинах и на плоскогорьях, в местах, удобных для посевов злаков и выпаса скота. Таковы само Джармо и Телль-Шимшара. Со временем отдельные земледельческо-скотоводческие общины проникают из предгорий на окраины Месопотамской равнины (Темирхан). Однако подлинным центром этой культуры были именно горные районы Загроса, где находилась зона произрастания диких злаков, а естественных осадков вполне хватало для посевов пшеницы и ячменя. Здесь же обитали горные козлы, бараны и кабаны, служившие для местных жителей объектом охоты еще со времен палеолита. После приручения эти животные составили основу стада горцев Северного Ирака.
В культуре Джармо тесно сочетается старое и новое, прогрессивное и архаическое. Кремневые и костяные орудия жителей Загроса — это почти полностью наследие североиранского мезолита — проколки, иглы и вкладышевые орудия, но среди последних на первое место выдвигается уже изогнутый серп, а не жатвенный прямой нож, как у натуфийских племен Палестины эпохи мезолита; наследием далекого прошлого является и многочисленный набор скребков, применявшихся при обработке шкур. Но облик культуры в целом определяли уже отнюдь не архаические черты. Переход к земледелию привел к оседлости, к появлению глинобитных жилых построек. Дома, построенные из глины с примесью соломы, становятся удобным и надежным убежищем для местных племен, окончательно забросивших свои прежние пещерные жилища. Пока еще очень скромное, но довольно устойчивое благополучие и даже стремление к некоторому уюту характеризует интерьер этих домов. Массивные очаги служили и для обогревания помещений, и для выпечки хлеба. Камни с выемкой для оси дверной створки в углу входного проема указывают на существование деревянных дверей; пол нередко окрашивался в красный цвет или промазывался гипсом. Обработка растительной пищи требовала значительного количества посуды. И вскоре на смену изящным каменным кубкам, чашам и вазам пришла керамика — неорнаментированная, гладкая или с нехитрым узором, нанесенным полосами краски. Новые способы получения продуктов питания оставляли довольно много свободного времени и для других дел. Показательно появление именно в это время каменных и глиняных фишек для какой-то игры, а также культовых глиняных фигурок женщин и различных животных, что указывает на начало расцвета искусства неолитических племен Северной Месопотамии.
«Решающий рубеж, — отмечает известный историк И. М. Дьяконов, — в создании экономики воспроизводства продукта был пройден, и хотя еще медленно, но начинается процесс всестороннего использования открывшихся перспектив». И одним из наиболее ярких его проявлений явился широкий выход горцев Загроса и Синджара на просторы северо-месопотамской равнины. Началось интенсивное освоение новых плодородных земель, заметно ускорившее весь ход культурного развития местных земледельческо-скотоводческих общин и вплотную приблизившее их к порогу цивилизации.
В 1977 году нашей экспедицией был открыт один из древнейших на Ближнем Востоке памятников ранних земледельцев — Телл-Магзалия, что в переводе с арабского означает Холм Стрекоз. Этот восьмиметровый холм расположен в отрогах Синджарского хребта, на краю живописного и глубокого ущелья, которое прорыла себе за долгое время норовистая речка Абра перед тем, как вырваться на равнину. Почти половина телля уже разрушена рекой, а уцелевшая часть, площадью свыше одного гектара, на две трети занята современным мусульманским кладбищем. Таким образом, свободной для раскопок осталась лишь совсем незначительная, северная, часть древнего поселения. И это было особенно обидно, поскольку Магзалия — телль совершенно необычный: в его восьмиметровой толще не содержалось ни одного черепка глиняной посуды, а все аналоги для найденного материала недвусмысленно говорили о том, что перед нами — докерамический неолит весьма почтенного возраста: конца VIII — первой половины VII тысячелетия до н. э.
Собственно говоря, мы могли открыть этот уникальный археологический памятник и раньше. Во время наших разведок 1971–1973 годов я и Николай Бадер видели высокий, с крутыми склонами телль по другую сторону ущелья, но решили, что это халафский или убейдский холм. Нас смутили и высота, и общие его размеры. Понадеявшись на свою правоту, мы поспешили дальше в горы, на поиски более ранних поселений, нежели те, что раскапывались нашей экспедицией в районе Ярым-тепе, в десяти километрах к юго-западу от Магзалии.
Но с годами мы, видимо, становимся опытнее и мудрее. Тот же Николай Бадер, проезжая очередной раз мимо злополучного телля, вдруг остановился и решил осмотреть его повнимательнее. После первого же взгляда на разрез холма он с удивлением обнаружил там каменные фундаменты массивных жилых домов, массу изделий из кремния и обсидиана и ни одного обломка керамики. Неужели докерамический неолит?
Начались раскопки, и сенсационные находки и открытия не заставили себя долго ждать. Действительно, керамики на Магзалии не оказалось, но основу хозяйственной деятельности ее обитателей явно составляло уже земледелие. В культурном слое поселения, особенно возле очагов, найдено много зерен возделываемой пшеницы-двузернянки, ячменя и сорняков, сопровождающих обычно культивируемые злаки. Был получен также и характерный набор соответствующих орудий и приспособлений: обмазанные гипсом зернохранилища, хлебные печи, кремневые и обсидиановые пластинки — вкладыши для деревянных и костяных серпов, антропоморфные глиняные фигурки, символизирующие плодородие.
Много встречалось в ходе раскопок и костей различных животных. Правда, зоологи должны еще определить, были ли известны жителям Магзалии домашние животные. Как бы то ни было, но охота во многом сохраняла свое значение в хозяйственной деятельности магзалийцев: очень часты в культурном слое находки крупных костей зубра. Охотились, вероятно, с помощью лука и стрел. В толще телля обнаружены десятки кремневых наконечников стрел, скребки для обработки звериных шкур, костяные проколки, шлифованные каменные топоры. Причем 90 процентов всех орудий изготовлено из обсидиана, ближайшие месторождения которого находятся за несколько сот километров от предгорий Синджара, в юго-восточной Анатолии (Турция).
Словом, вроде бы на поселении всецело господствует каменный век с давними, восходящими еще к мезолиту и верхнему палеолиту традициями обработки камня. Даже посуда изготовлялась из камня и гипса: в нашей коллекции есть обломки великолепных резных сосудов из красного и белого мрамора. И вместе с тем все говорит о явном наличии земледелия, в котором использовался уже целый набор полезных растений (мягкая и твердая пшеница, ячмень). Вопрос о том, были ли уже одомашнены в Магзалии животные, остается пока открытым. Но поразительно другое: жители этого древнейшего на Ближнем Востоке земледельческого поселка знали уже, как обрабатывать металлы. Мы нашли здесь несколько кусочков медной руды и кованое медное шило.
Жилые постройки, вскрытые на телле в ходе раскопок, представляли собой большие (площадью до ста квадратных метров) дома на каменных массивных фундаментах с глинобитными стенами. Как и в современных деревнях Ирака, полы и стены домов часто обмазаны гипсом. Судя по отпечаткам, найденным в завалах построек, крыши делали плоскими из тростника и гипса. Перекрытия держались на деревянных столбах, следы от которых сохранились в виде ямок с древесным тленом на дне. В жилых комнатах имелись очаги, зернохранилища и глиняные скамейки вдоль стен. Всего в поселении было, вероятно, семь-восемь таких больших домов. Между жилищами были разбросаны вспомогательные хозяйственные сооружения и печи.
На обрыве, где хорошо виден весь разрез восьмиметрового холма, нам удалось выделить 15 «строительных горизонтов», то есть сменяющих друг друга слоев древних построек. Если предположить, что каждая такая постройка могла стоять без большого ремонта около 30 лет, то длительность существования Магзалии составит около пяти веков.
Наконец, последнее и самое сенсационное открытие. «Все поселение, — пишет руководитель раскопок на Магзалии Николай Оттович Бадер, — было окружено мощной стеной на цоколе, сложенном из крупных каменных плит, отдельные из которых достигают полутора метров в поперечнике. С севера стена образует подковообразный выступ около пяти метров в диаметре, и, как нам представляется, это фундамент башни». Главный проход в поселение осуществлялся, по-видимому, с западной стороны. Именно там и находятся массивные ворота, сложенные из огромных каменных плит.
Появление сложных оборонительных укреплений в столь раннее время еще ждет своего серьезного объяснения. Ведь аналогичная ситуация сложилась и в других древнейших земледельческих поселениях Ближнего Востока — Иерихоне, Бейде, Рас-Шамре, Чатал-Гуйюке. Видимо, возникновение укреплений было вызвано возросшей угрозой нападения на эти очаги неолитической революции со стороны менее развитых (и менее обеспеченных продуктами питания) соседей, остававшихся еще на уровне охотничье-собирательского хозяйства. Само появление таких укрепленных поселков знаменовало собой завершение неолитической революции. Эти поселки стали форпостами новой экономической системы, которая в VII–VI тысячелетиях до н. э. по речным долинам распространилась далеко за пределы областей естественного обитания диких злаков. Постепенно на смену отдельным, изолированным поселениям пришли сотни раннеземледельческих поселений.
Последствия перехода к оседлому образу жизни были поистине революционны.
Во-первых, резко изменилась общая численность населения в областях, где победили новые, прогрессивные формы хозяйственной деятельности. По подсчетам Р. Брейдвуда, на Ближнем Востоке плотность населения примитивных охотников и собирателей эпохи верхнего палеолита составляла не более трех человек на 160 квадратных километров, специализированных собирателей растительной пищи времен мезолита (около 19 тысяч лет назад) — 12,5 человека на 160 квадратных километров, а в первых оседлых земледельческих общинах — уже 2500 человек на 160 квадратных километров, то есть, по сравнению с предшествующим периодом, — более чем двухсоткратный рост!
Во-вторых, с появлением земледелия и скотоводства неизмеримо возросла возможность получения устойчивого и значительного прибавочного продукта, что сыграло решающую роль во всем дальнейшем развитии человеческого общества — в зарождении классов, государства, городской цивилизации.
Человек теперь активно воздействовал на природное окружение и изменял его, увеличивая свои жизненные ресурсы благодаря искусственному распространению полезных растений и одомашненных животных из областей естественного их обитания на вновь осваиваемые земли.
С высоты предгорья, где расположена Магзалия, хорошо видна обширная часть Синджарской равнины с большими и малыми теллямй. Среди них находятся и маленький холмик Телль-Сотто, и более крупный холм Ярым-тепе-1, и добрый десяток других теллей. Все они — наглядное свидетельство расселения древнего человека с гор и предгорий на просторы Месопотамской равнины.
История перехода от неолита к городской цивилизации Двуречья пока не может быть рассказана сколько-нибудь подробно, так как наши сведения об этом периоде все еще крайне скудны и немногочисленны. Но мы по крайней мере знаем, что археологические исследования последних десятилетий опровергли старую гипотезу, согласно которой шумерская цивилизация зародилась в некой таинственной и далекой стране, а затем уже в зрелом виде была перенесена в Месопотамию. Теперь, проследив в глубинах тысячелетий истоки ее многих характерных черт и достижений, мы можем сделать вывод, что одни из них действительно привнесены извне, а другие возникли на месте. Длительный период, в течение которого Месопотамия «была беременна цивилизацией», — это весьма важный, но малоизвестный отрезок местной истории. За три тысячелетия в регионе последовательно сменили друг друга три раннеземледельческие культуры: Хассуна, Халаф и Убейд.
Культура Хассуна названа так по типичному для нее памятнику Телль-Хассуна, расположенному в 35 километрах южнее города Мосула и раскопанному в 40-х годах иракско-английской археологической экспедицией во главе с Фуадом Сафаром и Сетоном Ллойдом. Здесь, в самом нижнем слое телля, были обнаружены грубая одноцветная керамика и каменные орудия какой-то небольшой общины земледельцев, живших, вероятно, в легких наземных хижинах или шалашах, поскольку от их домов не осталось ни малейшего следа. Сверху этот первоначальный поселок перекрывали шесть слоев глинобитных построек, демонстрирующих прогрессивные изменения и в размерах, и в конструкции. По своей величине, планировке и строительному материалу эти дома поразительно близки жилищам современного населения Северо-западного Ирака. Шесть или семь комнат размещены в виде двух блоков вокруг открытого внутреннего дворика: один блок — жилой, другой — кухня и кладовые. Стены сделаны из сырцового кирпича. Полы вымощены смесью глины и соломы. Зерно местные жители хранили в огромных сосудах из необожженной глины, вкопанных по горло в землю. Хлеб (плоские круглые лепешки) пекли в куполообразных глиняных печах, напоминающих современные арабские та-нуры. Хозяйственная утварь представлена каменными зернотерками, ступками, пестами, серпами с кремневыми лезвиями, каменными мотыгами, керамикой, глиняными пряслицами (грузиками для веретен), грубыми фигурками людей и животных. Керамика Хассуны подразделяется специалистами натри большие группы, частично имеющие и хронологические различия: «архаическая», «стандартная» и «самаррская».
Образ жизни первых обитателей Хассуны делает понятным, почему их культура быстро распространилась на сотни километров. Не исключено, что в результате многовековой обработки или почва в горах истощилась, или население там увеличилось настолько, что люди вынуждены были покидать родные места и искать новые, еще не освоенные территории. В более благоприятных районах эти переселенцы оседали надолго. Там же, где условия были не столь хороши, они оставались на короткое время, например до сбора урожая, а потом шли дальше на юг.
Поселения хассунской культуры (VI тысячелетие до н. э.) были распространены довольно широко. Они встречаются на территории Северо-восточной Сирии, в Ираке, вплоть до западных районов. А южная их граница простиралась до широты Багдада. Однако центр этой культуры всегда находился в Месопотамии, точнее, в Северо-западной Месопотамии.
Спускаясь вниз по течению Тигра и Евфрата, земледельцы Хассуны в конце концов вступили в зону, где дождевых осадков уже не хватало для получения устойчивых урожаев. В районе Багдада в настоящее время объем годовых осадков не превышает 180 миллиметров. Поэтому, чтобы выжить, люди — чуть ли не впервые в мире — стали применять здесь самые примитивные формы искусственного орошения. Скорее всего это была задержка паводковых вод запрудами и плотинами, а также проведение первых, пока еще небольших подлине каналов. При раскопках хассунского поселения Телль-ас-Савван, расположенного на восточном берегу Тигра, в 11 километрах южнее Самарры, было найдено большое количество зерен культурных растений, в том числе четырех видов ячменя, трех видов пшеницы и одного вида льна. Показательно и наличие здесь шестирядного ячменя, характерного для областей поливного земледелия. А на другом хассунском памятнике, Чога-Мами, археологи открыли и остатки древних каналов VI тысячелетия до н. э.
Налаживание даже простых систем ирригации в районах, лежащих в среднем течении Тигра и Евфрата, было отнюдь не легким делом. Обе реки обладают поистине смертоносной силой во время бурных весенних паводков, высота которых непредсказуема. И сейчас уровень воды в Тигре в некоторые годы поднимается за одни сутки на 12 метров. Кроме того, эти могучие реки несут с собой тысячи тонн ила, постоянно оседающего в русле. В Тигре, возле Багдада, в одном кубическом метре воды содержится 787 граммов ила, а каждую секунду через контрольную отметку там проходит 1240 кубических метров воды. Ежегодно Тигр и Евфрат несут к устью, в Персидский залив, до 3 миллионов тонн наносной земли. Из-за этого в древности их течение часто меняло свое направление, уходило далеко в сторону, разбивалось на рукава и протоки, принося жизнь одним земледельческим общинам и обрекая на гибель другие.
Но не только жара и норовистые реки мешали заселению этих мест. Берега Тигра и Евфрата на севере были покрыты лесами, а на юге — зарослями кустарника и тростника. Там в изобилии водились огромные ящерицы-вараны (грозные «драконы» из позднейших шумерских и вавилонских мифов), кабаны, олени, змеи. В прилегающей к рекам засушливой степи бродили бесчисленные стада зубров, газелей, антилоп, куланов и диких ослов (онагров), водились леопарды и львы.
В этих районах, страдающих от наводнений и от палящего зноя, первоначально трудно было найти пригодные для возделывания участки земли. И некоторые группы пришельцев с севера гибли здесь, вероятно, во время неожиданных разливов рек, от нападений хищных зверей, от голода и болезней. Но тот, кто выжил и обосновался в этой равнинной и жаркой стране, вскоре стал получать со своих искусственно орошаемых полей баснословно высокие урожаи.
Столкнувшись с новыми, непривычными для себя природными условиями, хассунский земледелец вышел победителем, и эта победа открыла перед местными общинами магистральный путь к вершинам цивилизации.
Жители скромного хассунского поселка Ярым-тепе-1 в Синджарской долине одними из первых на Ближнем Востоке стали обрабатывать металл (в непотревоженных слоях VI тысячелетия до н. э. были найдены медное украшение и кусочки медных шлаков), строить сложные двухъярусные печи для обжига керамики, изготовлять каменные резные подвески-печати. Они выращивали на своих полях хлебные злаки: мягкую пшеницу, пшеницу Спельта, многорядный ячмень. Они имели обширные стада различных домашних животных. Если раньше считалось, что корова впервые была одомашнена в этом регионе лишь в IV тысячелетии до н. э., то теперь начальный возраст данного события отодвинулся еще на две тысячи лет.
О больших достижениях хассунских племен, пришедших в более южные края, свидетельствуют материалы раскопок поселения Теллль-ас Саван (Кремневый холм — арабск.). На холме площадью два с половиной гектара археологами выделено пять слоев напластований, нумеруемых снизу вверх. Слой I датируется 5600 годом до н. э. Древнейшее поселение было окружено рвом глубиной и шириной до трех метров, который был связан с ручьем, а следовательно, наполнялся водой. За рвом высилась мощная глинобитная крепостная стена в форме квадрата.
В том же слое I были раскопаны два здания — самые крупные сооружения Месопотамии в VI тысячелетии до н. э. В одном доме было не менее 14 комнат, а в другом — еще больше. Сохранившаяся внутренняя лестница свидетельствует о наличии второго этажа. Восточная часть первого дома представляла собой храм, состоящий из четырех помещений, причем в последнем из них обнаружена культовая ниша в стене. Перед ней стояла алебастровая статуэтка богини. В одной из комнат нашли две глиняные женские фигурки. Во многих могилах, обнаруженных под полами храмов и жилых помещений, сохранились многочисленные женские статуэтки и несколько мужских. В большинстве случаев они были сделаны из желтоватого алебастра, обрабатывавшегося здесь же, на поселении. Глаза их инкрустированы битумом. В погребениях лежали также медные бусы и один медный нож, чаши и миски из алебастра, орудия труда и зернотерки из твердого черного камня. В нижних слоях (слои I и II) керамика встречалась довольно редко: в слое I она походит на раннюю (архаическую) хассунскую; в слое II появляется расписная посуда, преобладающая в слое III, а в слое IV ее вытесняют сосуды типа самаррских.
Расписная керамика в Самарре (знаменитой столице халифов Аббасидов) была обнаружена в районе древнего некрополя и, видимо, служила частью погребального инвентаря. Она обожжена до бледно-розовой, часто зеленоватой окраски, украшена плетеным орнаментом, расположенным по зонам, — прием, характерный для корзинного плетения. Посуда очень разнообразна по форме: миски, чаши, блюда, горшки. Узор значительно более сложный и изысканный, чем на керамике из Хассуны: как бы по концентрическим кругам изображены птицы, козлы, женщины с развевающимися волосами, скорпионы. Характерны и такие орнаменты, как розетка, квадрат, свастика. Бесспорно, что все эти изображения имели сложный магический смысл и были связаны с погребальными обрядами.
«Именно племена самаррской группы, — считает И. М. Дьяконов, — начинают последний этап освоения Месопотамии; они двигаются дальше на юг по Тигру и Евфрату в заболоченные области Южного Двуречья».
При раскопках городища Абу-Шахрайн (древний город Эреду), расположенного на самом юге Месопотамской равнины, на берегу Персидского залива, археологи установили, что самые ранние его слои (XIX–XV) совпадают по времени с так называемым хас-сунским периодом. Очень похожа на хассун-ско-самаррскую и древнейшая местная керамика — расписные кубки, миски и чаши.
Таким образом, к концу VI — началу V тысячелетия до н. э. освоение пришедшими с севера земледельцами территории Нижней Месопотамии было успешно завершено.
Итак, археологические открытия последних десятилетий на самом юге Месопотамии показывают, что эта жаркая и плоская область была впервые заселена человеком во времена господства на севере региона хассунско-самаррской и халафской культур. Об этом говорит, например, большое сходство расписной керамики с поселения Калат-Хаджи-Мухаммед, близ знаменитого города Урук-Варка) с самаррскими и халафскими гончарными изделиями в Северной и Северо-западной Месопотамии. Примечательно, что этот древнейший поселок был погребен под трехметровым слоем наносного ила и его можно было копать лишь в те годы, когда уровень воды в Евфрате находился на самой низкой отметке. В противном случае подпочвенные воды заливали раскопы и шурфы.
Затем последовали сенсационные открытия иракской археологической экспедиции в Эреду на городище Абу-Шахрайн. По сообщениям клинописных текстов, Эреду был одним из самых почитаемых и священных городов древнего Двуречья. Здесь, по преданию, находилась земная резиденция бога Энки — повелителя подземных вод и одного из главных божеств шумерского пантеона. В настоящее время Эреду представляет собой хаотическое скопление низких искусственных холмов и песчаных дюн, над которыми возвышается громада величественного зиккурата — ступенчатой башни из сырцового кирпича, сооруженной, как указывают кирпичи с клинописными посвящениями, царями Третьей династии Ура в самом конце III тысячелетия до н. э.
Каково же было удивление Фуада Сафара (начальника экспедиции) и его коллег, когда, обследуя основание зиккурата, они обнаружили под одним из его углов целую цепочку более ранних храмов, уходящих в глубины земли. Всего их оказалось семнадцать. Видимо, данное место считалось у местных жителей особо почитаемым, и поэтому они с поразительным упорством возводили здесь на протяжении тысячелетий свои святилища. Три самых нижних святилища — глинобитные постройки с одной квадратной комнатой и алтарем посередине — содержат расписную керамику, орнаментация которой очень напоминает стили поздней Самарры и Халифа. И все же это были лишь отдельные островки пришедшей с севера земледельческой культуры. У нас пока нет абсолютно точных дат для определения времени появления этих первых деревушек в низовьях Тигра и Евфрата. Судя по самым общим стилистическим параллелям с керамикой более северных археологических памятников, это случилось между концом VI и началом V тысячелетия до н. э. Но первые робкие попытки освоения самого юга Месопотамской равнины пришлыми земледельческими племенами оказались лишь прелюдией к более широкой и успешной колонизации новых земель. Это было связано с появлением в Месопотамии племен так называемой убейдской культуры. Культура, существовавшая примерно с 4500 по 3500 год до н. э., получила свое название по имени небольшого древнего поселения Эль-Убейд, расположенного близ города Ура. В конце 20-х годов XX века там работали английские археологи. Исследуя этот телль, они обнаружили под остатками шумерского храма незнакомую расписную керамику. Она имела более ранний возраст: темно-зеленые, обожженные почти до стекловидного состояния глиняные черепки, украшенные четкими геометрическими рисунками, нанесенными темно-коречневой и черной краской. Позже здесь удалось вскрыть под наносами ила остатки тростниковых хижин первых жителей поселка с точно такой же расписной посудой.
Так в археологической летописи Месопотамии появилась еще одна ранее неизвестная культура, которая и по своей сущности, и по хронологическому положению уже непосредственно предшествовала знаменитой шумерской цивилизации.
Однако в течение многих десятилетий открытые и исследованные убейдские памятники на юге Месопотамской равнины исчислялись буквально единицами. Загадок и нерешенных проблем в связи с Убей-дом было куда больше, чем неожиданных озарений или открытий.
Прежде всего, исследователей поражала крайняя редкость доубейдских поселений в Южном Двуречье. И, как это часто бывает, недостаток информации породил в научных кругах оживленные споры. Одни археологи утверждали, что земли к югу от Багдада, вплоть до убейдского периода, находились под водами Персидского залива и поэтому, мол, люди могли заселить эти буквально «восставшие из вод» места только с отходом залива далеко на юго-восток, к его современным границам.
Другие доказывали, что доубейдские памятники там есть, но они погребены под мощными напластованиями аллювиальных речных отложений. Однако геологоэкологические и археологические исследования последних лет не подтверждают эти гипотезы.
Отсюда, видимо, следует, что причины более позднего развития оседлой земледельческой культуры в этом районе совершенно иные: неблагоприятные местные природно-климатические условия для жизни древнего земледельца, отсутствие многих необходимых ресурсов — древесины, твердых пород камня, металлических руд и т. д. Но окончательного ответа на этот вопрос пока нет.
Другой нерешенный вопрос — происхождение убейдской культуры. Если на юге Месопотамии нет ранних убейдских поселений, то откуда эта культура туда пришла? В прошлом археологи пытались вывести Убейд из таких отдаленных мест, как Индия или Палестина, хотя Ирак был куда более близким и перспективным для подобного рода поисков регионом. Нашлось со временем немало сторонников и у иранской версии. Чтобы проверить ее, за последние два-три десятилетия было досконально обследовано почти все Иракское плоскогорье, но никаких признаков прародины убейдской культуры там не обнаружили.
В последние годы немало убейдских памятников удалось выявить на восточном побережье Аравийского полуострова, в Саудовской Аравии, что сразу же опять поставило в повестку дня вопрос об истоках Убейда. Но уже первый сравнительный анализ археологических находок из двух областей показал, что аравийские находки намного моложе месопотамских. Таким образом, вопрос о происхождении убейдской культуры остается открытым. Во всяком случае, исходя из имеющихся на сегодняшний день данных, некоторые исследователи считают, что она возникла в последней трети V тысячелетия до н. э. в Южном Двуречье на основе культурных традиций первых поселенцев этих мест (памятники типа Хаджи-Мухаммед — Эреду).
Несомненно и другое: если самые ранние известные сейчас убейдские поселения появляются на юге Месопотамии, на окраине великой аллювиальной равнины, то в дальнейшем наблюдается быстрый численный рост и экспансия носителей убейдской культуры в северном направлении. Именно убейдцы, двигаясь по долинам Тигра и Евфрата на север, достигли вскоре территории, занятой племенами халафской культуры. Конечно судьба халафцев оказалась весьма плачевной к концу V тысячелетия до н. э. Рни были либо уничтожены, либо вытеснены из Северо-месопотамской зоны. Триумф Убейда был бесспорным и окончательным.
Таким образом, впервые в месопотамской истории на севере и на юге региона распространилась одна общая культура, объединившая разрозненные прежде области в единое целое. И если раньше центр культурного развития находился в северных районах Месопотамии и в прилегающих к ним горных и предгорных территориях (Загрос, Синджар), то теперь историческая ситуация резко меняется. С начала IV тысячелетия до н. э. тон все больше задают южные области, где сначала Убейд, а потом и Урук (Джемдет-Наср) определяют наиболее прогрессивные и яркие направления развития общества. Наконец, для убейдского периода важно и то, что в недрах его культуры можно проследить истоки многих последующих достижений шумерской цивилизации, то есть наличие культурной преемственности. Эти успехи и достижения пришли к убейдцам не сразу, ведь окружающую их территорию никак не назовешь цветущим садом Эдема, напротив, убийственная жара в летние месяцы, совершенно непредсказуемые и скудные дожди, довольно прохладная зима, разрушительные разливы рек и нехватка воды при созревании урожая ставили здесь почти непреодолимые преграды на пути успешного ведения земледельческого хозяйства. Природа ежечасно бросает прямой вызов человеку. И именно убейдцы первыми приняли этот вызов и сделали первые шаги по пути преодоления негативного влияния на человеческое общество местных природных условий. Они селились вдоль рек, протоков и озер, используя естественные и простейшие формы искусственного орошения (запруды, небольшие каналы).
Общее представление о культуре и быте убейдского населения дают материалы из раскопок нескольких хорошо исследованных археологических памятников как на юге, так и на севере Месопотамии.
Одно такое поселение было раскопано иракскими учеными в Телль-Укайре, близ Багдада, в 1940 году. В то время как в Эль-Убейде жилища строились из тростника, обмазанного глиной, в Укайре уже существовали добротные глинобитные дома из прямоугольных сырцовых кирпичей. Здесь сохранились стены почти метровой высоты, так что можно без особого труда представить себе планировку деревушки такой, какой она была свыше шести тысяч лет назад. Археологи обнаружили улицу, ширина которой позволяла пройти навьюченному животному. С обеих сторон улицу обрамляли дома с деревянными и тростниковыми дверями, поворачивающимися в каменных желобах. Крыши, без сомнения, были плоскими, а на улицу выходили водосточные керамические трубы. В каждом доме имелось четыре-шесть комнат, весьма разумно распланированных, иногда с лестницей, ведущей на крышу. В одной из комнат помещалась кухня с обычной куполообразной глиняной печью — тонуром. В Укайре нашли печь, целиком забитую раковинами пресноводных мидий, которые служили важной частью повседневного рациона людей. Раскопки показали, что и здесь, и в Эль-Убейде основным занятием жителей наряду с земледелием было рыболовство. Лодки рыбаков, судя по их глиняным моделями, имели высокие нос и корму. Рыбу ловили, очевидно, сетями (известны каменные грузила и каменные «якоря») или били острогами. На животных охотились с помощью пращи и копий (в одном из домов нашли остатки рогов трех оленей разного возраста). Землю обрабатывали кремневыми мотыгами, а хлеб жали серпами из очень твердой, хорошо обожженной глины. Костяные иглы и пряслица для веретен свидетельствуют о развитом ткачестве. Религиозные культы представлены статуэтками обнаженных женщин и реже — мужчин. У некоторых из них ясно видна татуировка на руках и плечах, а головы украшают высокие парики из битума.
Однако особо важные результаты принесли уже упоминавшиеся раскопки иракских археологов в Эреду (Абу-Шахрайн). Под одним из углов зиккурата, как уже говорилось, было обнаружено поразительное наслоение из 17 храмов, последовательно сменявших друг друга на этом месте начиная с незапамятных времен. Восемь верхних святилищ (I–VIII) представляли собой внушительные здания урукского и частично убейдского периодов. Хуже сохранившиеся остатки храмов IX и XIV, лежавших ниже, содержали как убейдскую керамику, так и посуду типа Хаджи-Мухаммед. Наконец, еще глубже появились крохотные «часовенки» — храмы XV, XVI, XVII. Эти древнейшие ритуальные сооружения Южного Двуречья интересны для нас во многих отношениях.
Уже первое знакомство с этой храмовой архитектурой позволило прийти к заключению о непрерывном и преемственном развитии одной и той же религиозной традиции в Эреду с конца V тысячелетия до н. э. и вплоть до шумерских времен. Прототипом храма в слое XVI Эреду было здание с единственным крохотным помещением (площадью не более трех квадратных метров). Однако и оно имеет уже культовую нишу и центральный жертвенный столик, которые, начиная с этого раннего времени, неизменно присутствуют в архитектуре месопотамских храмов. В слоях XI–IX этот храм перестраивается уже с большим размахом: возводятся центральное святилище и боковые крылья. На сей раз его тонкие кирпичные стены укрепили контрфорсами, возможно напоминающими детали древних тростниковых построек. Затем следует ряд больше основательных и искусно построенных храмов (VII, VI слои), которыми и завершается убейдский период на городище. В вытянутое помещение центрального святилища по-прежнему входили через боковую камеру, но уже созданы и дополнительные церемониальные входы на оном конце и алтарь на возвышении — на другом. Здесь есть свободно стоящее посреди храма возвышение для ритуальных приношений, включавших, вероятно, и рыбу, так как рыбьи кости были обнаружены в соседнем помещении. Фасады теперь, как правило, украшаются перемежающимися контрфорсами и нишами, которые стали с этого времени характерной чертой культовой архитектуры Двуречья.
На севере Месопотамии, в Тепе-Гавре, в позднеубейдских слоях был обнаружен комплекс из трех храмов, расположенных вокруг внутреннего дворика. Планировка этих зданий целиком повторяет планы святилищ Эреду. В Северном Двуречье можно проследить и процесс формирования профессиональной жреческой касты. Так, например, храм из XVIII слоя Тепе-Гавры, датируемый началом IV тысячелетия до н. э., имеет размеры 7 на 11 метров. Во второй половине IV тысячелетия до н. э. его заменили найденные в XIII слое три связанных между собой храма (площадью 9 на 12, 18 на 15 и 20 на 17 метров). Их богато украшенные пилястрами фасады окружали двор площадью 18 на 15 метров. Во всех трех святилищах главное помещение служило местом отправления культа, а вход располагался в более широкой стене, так что со двора нельзя было увидеть алтарь. Больше всего пилястров было в так называемом центральном храме. А в его внутренних помещениях сохранились остатки росписей, сделанных яркой красной краской. В красный же цвет был, видимо, окрашен снаружи и восточный храм. На его территории были найдены многочисленные печати с изображениями зверей, а часто и людей с головами животных. Эти изображения, встречающиеся и на юге, и на севере Месопотамии, напоминают фигуры женщин с головами рептилий. По-видимому, перед нами — образ ящера-варана, которого древние шумеры боялись, но почитали как символ плодородия. Думузи — шумерский бог стад — в III тысячелетии до н. э. имел второе имя — Ама-Ушумгал, что означает «Его мать — дракон». А драконом в древней Месопотамии называли полутораметрового варана, который стал матерью Думузи, а в представлении убейдцев превратился в женщину с головой варана.
Итак, очевидно, что центрами многих крупных убейдских селений были монументальные храмы на платформах, возможно уже игравшие роль организаторов хозяйственной деятельности и управления делами общины. Храмы Эреду достигают особенно больших размеров и сложной внутренней планировки во времена позднего Убейда, в первой половине IV тысячелетия до н. э. Так, храм VI (на платформе) имеет размеры 26,5 на 16 метров.
Люди, жившие в хижинах вокруг святилища, кормились рыболовством и охотой, сеяли эммер (полбу), ячмень, лен, сезам (кунжут), выращивали финиковую пальму, разводили овец, коз, свиней, ослов и крупный рогатый скот. Борясь с ежегодным разливом рек и используя воду, оставшуюся после него в мелководных озерах, они еще в доубейдское время впервые применили здесь, в Южном Двуречье, новой метод земледелия — рыли в мягком грунте небольшие водоводные каналы. Исключительно тяжелые условия жизни между знойной пустыней и болотами дельты Тигра и Евфрата отчасти искупались для них невероятным плодородием почвы и обилием урожаев.
В убейдских селениях параллельно с развитием земледелия и скотоводства шел процесс прогрессивного роста ремесел. Превосходная убейдская керамика, часто особого, зеленоватого оттенка (из-за чрезмерного обжига), с коричневой или черной геометрической росписью, отличается стандартными формами и явно производилась специалистами-гончарами. Для обжига глиняной посуды использовались специальные печи сложной двухъярусной конструкции, где поддерживалась постоянная температура свыше 1200 градусов по Цельсию. В 1985 году в ходе работ советской археологической экспедиции на убейдском телле Шейх-Хомси (близ города Зуммара), на севере Ирака, мне довелось лично расчищать такую чудо-печь, сложенную из глиняных блоков диаметром до двух с половиной метров. Печь неоднократно перестраивалась и ремонтировалась. Внутри и возле нее лежали куски керамического шлака и забракованные, спекшиеся в одно целое скопление зеленоватых убейдских сосудов. Появляются новые типы посуды — чайники, черпаки (с длинными ручками и широким сливом), колоколовидные чаши и т. д. В конце убейдского периода изобретен гончарный круг. В ряде могил обнаружены глиняные модели лодок, в том числе и парусных. Бесспорен прогресс и в металлургии, хотя металл на юге был редкостью и металлических предметов там пока найдено немного (медные рыболовные крючки, шилья и др.). Развивался обмен товарами и сырьем с соседними областями. Обсидиан привозили с Армянского нагорья, кремень — из Сирии, лес и твердые породы камня — с гор Загроса, лазурит — из Афганистана и т. д.
Между тем экспансия племен убейдской культуры на север и северо-запад нарастала. К 3500 году до н. э. они занимали уже Северную Сирию, Киликию (Турция), горные районы Загроса.
В течение большей части убейдского периода поселения представляли собой сравнительно небольшие земледельческие поселки, широко разбросанные по аллювиальной Месопотамской равнине вблизи естественных источников воды (реки, озера, каналы). Каких-либо иерархических рядов и соподчинений в этот период не наблюдается. Ситуация заметно меняется лишь к концу Убейда, к середине IV тысячелетия до н. э. Как показывают исследования Роберта Мак-Адамса в районе Урука (Варки), именно тогда Урук становится важным религиозным и политико-административным центром окружавшей его территории, где в свою очередь выделяются более крупные поселения — «городки» и тяготеющие к ним группы земледельческих деревень. Однако решающие перемены в характере поселений Южного Двуречья происходят лишь в последующем, урукском (протописьменном) периоде.
Убейдские археологические материалы показывают, как постепенно возрастала роль храмов в жизни сельских общин, видимо уже ставших к середине IV тысячелетия до н. э. главным центром экономической и социальной деятельности в нарождающихся месопотамских городах. Здесь будет уместно затронуть вопрос о соотношении убейдской культуры и шумерской цивилизации. Можно ли рассматривать первую как прямую родоначальницу второй? Ответить на данный вопрос однозначно совсем не просто. Слишком мало мы еще знаем об этом переходном периоде, слишком незначительны пока наши сведения (речь идет не только об археологических материалах, но и о письменных документах, данных антропологии, палеоботаники и т. д.). И тем не менее приведем высказывания ряда компетентных исследователей, хотя бы частично освещающие затронутую проблему.
«Может быть, и преждевременно называть убейдскую культуру шумерской, — пишут К. К. Ламберг-Карловски и Дж. А. Саблов (США), — но она определенно должна была подготовить почву для основных достижений шумерской цивилизации. Развитие социальной дифференциации и торговой специализации, рост населения, сопровождавшийся основанием новых поселков и городков, следы растущей централизации власти внутри отдельных общин и их групп — все говорит о появлении новых тенденций, четко отделяющих Убейд от более ранних неолитических культур».
Близкой точки зрения придерживается и известный востоковед И. М. Дьяконов. «…Кто бы ни были подлинные создатели убейдской культуры, — отмечает он, — достигнутый ими уровень развития постепенно начинал выводить общество за рамки первобытного строя. Создание и поддержание все усложняющихся оросительных систем требовали объединения усилий нескольких общин. Функцию хозяйственного руководства ими, видимо, принимала на себя, во всяком случае частично, храмовая организация, и без того уже объединявшая в культовом отношении ряд мелких общин. Способствуя их слиянию воедино, храм в то же время противостоял массе членов общины… Определенный рост общего благосостояния, развитие торговли и обмена способствовали первым начаткам накопления и имущественного расслоения общества. Этому в немалой степени способствовало ускорение экономического развития, особенно в результате отделения ремесла от земледелия».
Все археологи говорят о культурной преемственности Убейда с Шумером в области культовой архитектуры, керамики, домостроительства, хозяйственных навыков и приемов в предметах быта. Не случайно, видимо, и то, что все главные шумерские города возникли на месте прежних убейдских поселений. «Культурная преемственность, — подчеркивает И. М. Дьяконов, — в той мере, в какой она прослеживается в материальных памятниках, заставляет считать, что шумерами были по крайней мере уже создатели убейдской культуры на юге Двуречья конца V — начала IV тысячелетия до н. э.; с возникновением иероглифической письменности на грани IV и III тысячелетий до н. э. мы имеем уже бесспорные доказательства, что население Нижней Месопотамии было шумерским».
Итак, к концу убейдского периода Месопотамия претерпевает важные качественные изменения. Отчетливее и ярче проступают здесь сквозь простоту архаического уклада жизни контуры будущих цивилизаций, убыстряется темп общественного и экономического развития. Многие общины на юге страны уже вплотную приблизились к тому роковому рубежу, который отделяет жизнь свободных и равноправных людей первобытной эпохи от жалкого удела их прямых потомков — рядовых общинников, оказавшихся вскоре на самом низу гигантской социальной пирамиды, созданной нарождавшимся раннеклассовым государством.