Сидоренко, собирая стреляные гильзы в мешок, печально огрызнулся:
— Хоть и пятый, но без меня вам не обойтись.
Заложив ленту, первый номер дал по противнику франтоватую очередь. Два патрона — интервал, два патрона — интервал. Потом, оглянувшись через плечо, степенно заметил:
— Человек ты необходимый, точно.
Сидоренко вздохнул, взвалил себе на плечи мешок и пополз обратно.
Земля покрыта снегом, сухим, чистым, почти голубым.
Сидоренко легко скользит по пушистому покрову, а когда впереди него снег взметается серебристой пылью от пулеметной очереди, он сползает в выбоину или прячется за бугорок и ждет, высматривая, в какое место ляжет новая трасса.
Он давно уже привык к тому, что немецкие снайперы охотятся за ним. Научился обманывать их, научился точно предугадать огневой маневр врага. Точно знал, где нужно проползти, как говорится, почти копая носом землю, или быстро перебежать, согнувшись в три погибели. Весь маршрут свой он изучил так, как иной человек не знает своей улицы. В особенно гибельных и опасных местах он готовил себе ночью ямки, чтобы можно было передохнуть.
Сидоренко считали хорошим подносчиком боеприпасов, и пулеметчики, которых он обслуживал, были всегда уверены, что Сидоренко никогда не подведет, и как бы сильно ни простреливалась местность, доставит боеприпасы вовремя.
Но Сидоренко было двадцать лет. У него было толстое доброе лицо и горячее сердце. Каждый раз, жалуясь на свою судьбу, он невольно навлекал на себя веселые насмешки приятелей. И те трунили над ним, называли его «пятым номером», хотя каждый отлично знал, что Сидоренко бесстрашный человек и замечательный подносчик.
В пункте боепитания, выдавая ящик патронов, сержант сказал однажды Сидоренко:
— Ты бы, Степа, попросил командира, чтобы он тебе пару черепах из Москвы выписал, — в гужевой упряжке боеприпасы возить, вроде танкеток на малом ходу. Только вот погонять их нечем. А так подходящее животное вполне.
Сидоренко сердито ответил:
— А ты бы, Владимиров, хоть бы фартук на себя надел. А то товар отпускаешь, а виду настоящего нет, И вывеску закажи.
Сержант побагровел и не нашелся, что ответить.
Ползти обратно Сидоренко пришлось труднее: фашисты открыли сильный минометный огонь.
Сидоренко метался от воронки к воронке. Прижавшись к еще теплой после разрыва земле, он намечал себе ближайший пункт для перебежки. Поправив на спине ремни, поддерживающие ящик с патронами, он снова на четвереньках бросался вперед.
В интервалы между минометными разрывами по нему сухо били из автоматов снайперы. Пуля разрезала ремень, и Сидоренко полз теперь, толкая ящик впереди себя.
Случилось так, что пулеметчики были вынуждены перенести огневую позицию, а фашисты выбросили вперед автоматчиков для уничтожения огневых точек. Сидоренко, не зная этого, пробирался к пустому месту, куда навстречу ему ползли и вражеские автоматчики.
Когда первый номер заметил черную точку на снегу, он догадался, что это Сидоренко, а увидев приближающуюся навстречу подносчику цепочку автоматчиков, понял, что подносчик обречен.
Открыв фланговый огонь, первый номер приказал второму номеру сообщить отделенному о бедственном положении Сидоренко.
Отделенный командир сказал командиру взвода, что потерять такого драгоценного человека, как Сидоренко, невозможно, и получил разрешение атаковать отряд автоматчиков.
Автоматчики, увидев красноармейцев, бегущих на них, запросили огневой поддержки. Застучали немецкие станковые пулеметы.
Командир взвода запросил командира роты. Рассказав обстановку, он заявил, что оставлять на погибель лучшего подносчика невозможно. Ротные минометчики, выдвинувшись вперед, открыли огонь по немецким пулеметам. Заговорили немецкие минометы. Командир роты запросил командира батальона, и артиллеристы открыли огонь по немецким батареям.
Воздух гудел. Черная земля и желтые перья щепок от разбитых вражеских блиндажей вздымались в небо.
Наши поднялись и перешли в атаку.
К вечеру бой стих.
Часть, заняв новый рубеж, наскоро чинила разбитые немецкие укрепления, устанавливала орудия.
На рассвете в блиндаж майора позвонил командир полка. Поздравив с хорошо проведенным боем, он спросил, удалось ли выручить подносчика боеприпасов Сидоренко. Майор запросил об этом командира роты. Командир роты вызвал командира взвода. Взводный послал связного к отделенному. Отделенный сказал, что сейчас выяснит, и пошел к бойцам.
И он нашел Сидоренко. Сидоренко сидел в окопе рядом с первым номером, недавно назначенным первым номером и еще гордым поэтому, и сердито говорил ему:
— Как ты мог сомневаться и Плюшкина из себя строить, когда тебе по фашисту нужно было хлестать и хлестать? Если бы тебе кто другой боеприпасы носил, тогда сомневайся, экономь. Адрес переменили — ну так что ж! На снегу написано колесами, куда отошли. Что я, безглазый, что ли? Нашел же сразу.
— А автоматчики?!
— Ну так что ж! — сказал Сидоренко раздраженно. — Я на этой местности как у себя дома или в тире. Им прятаться некуда. Мне же пострелять — удовольствие. В кой раз пришлось повоевать по–человечески! А то все на брюхе и на брюхе.
— Ну как, все в порядке, товарищ Сидоренко? — спросил отделенный командир.
— Так точно, — вытягиваясь отрапортовал Сидоренко. Потом извиняющимся тоном добавил: — А что касается моей задержки в связи с фашистами, так я пострелял самую малость, чтобы освежиться. Но перебоев в снабжении не было. Товарищ первый номер может подтвердить.
Через пять минут командиру полка было доложено, что подносчик боеприпасов Степан Сидоренко цел и невредим.
— Очень хорошо, — сказал командир полка. — Бойцов нужно беречь.
1941
Бессонница
Днем он обычно спит. К вечеру оживляется. Разложив на земле газету, он чистит оружие.
В деревянном самодельном пенале аккуратно уложены запалы.
Брезентовый пояс, похожий на спасательный пробковый, начинен несколькими килограммами взрывчатых веществ.
Действительно, лучше не курить, находясь рядом с таким собеседником.
Ему приходится таскать на себе здоровенную тяжесть.
А гранаты? Он обвешивает ими себя, как плодовое дерево в урожайный год.
— Удобная штука. — Он показывает сумку, набитую синими рубчатыми «лимонками».
— А я думал — в ней консервы.
Приладив на себе свое имущество, он подпрыгивает и прислушивается, не бренчит ли снаряжение.
Почему–то сердито объясняет:
— Мне шуметь нельзя. Я тихо себя вести должен.
Одет он строго по форме. Только на локтях и коленях подшиты брезентовые заплаты.
— Чтобы, когда ползешь в грязи, в сырости, не так промокало. У меня ревматизм.
— Но почему вы не наденете штатское? Меньше же риска.
Он резко повернул ко мне свое лицо, худое, темное, с гневными глазами.
— Я боец Красной Армии. И если поймают, я хочу умереть с честью. — И тихо добавил: — Нашего брата они очень некрасиво мучают. А в этой одежде я себя, в случае чего, лучше буду чувствовать.
У него совсем молодое лицо, а голова седая.
— Спокойной ночи, — говорит он мне и уходит своей бесшумной поступью.
В темном лесу глухо стучит артиллерия, как огромная кузница. В небе вспыхнула не то падающая звезда, не то ракета.
На следующую ночь в расположении противника внезапно открылась беспорядочная ружейная и пулеметная стрельба.
— Паникуют фашисты, — объяснил мне батальонный комиссар.
А утром комиссар, разбудив меня, весело сказал:
— Представьте, я был прав вчера. Это наш разведчик, возвращаясь с задания, напоролся на немецкую заставу. Те его стали преследовать, а он побежал от них не в сторону нашего расположения, а обратно к ним. И открыл огонь из автомата по находившемуся впереди немецкому охранению. Солдаты охранения стали бить из всех средств. Солдаты заставы на огонь ответили огнем. Так и молотили друг друга до утра.
— А разведчик?
— Разведчик только что доложил мне о выполнении задания и сейчас спит как миленький.
Тогда я рассказал о своем знакомом и спросил, не он ли это.
— Он, — сказал комиссар. — Я этого человека хорошо знал еще до войны. Двадцать второго июня, в воскресенье, утром он настраивал у нас в клубе рояль. Вечером у него должен был быть концерт. Он всегда сам перед концертом настраивал инструмент. И когда в тот день он возвращался домой, фашисты открыли по нашему пограничному городу внезапный подлый огонь из тяжелых орудий. Снаряд попал в его дом. У него были дети, жена. Она выступала с ним в концертах. Очень красивая женщина.
Ну, что потом? Мы с боем отходили. Он был с нами. Опустился, часто плакал, не спал ночами, не давал никому покоя, как помешанный. Я разозлился и как–то сказал: «Вы бы со своей бессонницей лучше в ночную разведку сходили. Это лучше, чем других мучить». И он пошел. Потом стал ходить всегда. Теперь из него получился замечательный разведчик — смелый, спокойный, вдумчивый. Но и музыкант он тоже хороший.
Комиссар замолчал и, полузакрыв глаза, попытался вспомнить какой–то мотив. Потом сказал:
— Дочка у меня. Она часто пела эту штуковину. — И глухо добавил: — Собственно, теперь дочери нет. Полгорода снесло тогда начисто…
Мы вышли из блиндажа. Высокие сосны стояли в чистом осеннем воздухе, как зеленые башни.
На земле, под деревом, спал разведчик, положив под голову свой, уже порожний, брезентовый пояс.
Комиссар задумчиво посмотрел на него, потом тихо сказал:
— Все–таки, я думаю, мы его еще когда–нибудь услышим. — И снова повторил: — Замечательный музыкант!
В воздухе с ревом, почти задевая макушки деревьев, пронеслась стая наших штурмовиков. Мы услышали, как артиллерия начала мерно бить по огневым точкам врага.
Точки эти были выявлены вчера нашим разведчиком.
1941
Мост
На нашем участке фронта переправы стали местом самых жестоких боев.
Тишайшие заводи с белыми пятнами кувшинок, берега, опушенные ивами, отмели, стеклянно мерцающие водой, — все прорезано глубокими земляными укреплениями.