коряг, в которых можно было не только с удобством пожить деньдругой, ко и скрыто подкараулить беспечного пескаря или даже шуструю, но глупую плотву. Коряг, как на грех, не оказалось, а перед глазами заманчиво мелькнул красиво скрюченный червяк. У головня загорелись глаза; как опытный пловец, он решительно раздвинул голубого оттенка плавники, резко взмахнул хвостом и на лету, открывая круглый, мягкий рот, проглотил червяка… И тут какая-то страшная сила рванула и потащила головня вверх…
Вода всё так же кружилась тихо и спокойно. И уже в заводи появились усачи, и были они уверены, что в Егорлыке вовсе не было того головня, которого в эту минуту пытливо рассматривали в ведре Тимоша и Илюша, усачи гуляли весело, косяком, как гуляют по пастбищу конские табуны. И плыли по кругу как бы наперегонки, а у каждого, как у запорожца, длинные рыжие усища. Чешуя—мелкая, цвета речного песка, и стоит усатым прижаться к песку животами, как уже нет всего косяка, и только дно в этом месте кажется немного буграстым… И усачам заводь понравилась, и им было по сердцу то, что всюду песок и песок лежал пышным настилом, а перед глазами мелькал червяк…
— О! Это не головень, нет, совсем не та птица, — пояснял Тимофей Ильич, передавая детям в руки небольшого, скользкого усачика. — Это, ребятки, усач! Поглядите, какие у него усища! Мал, а усат…
— Как ниточки, — сказал Илюша, поднимая пальцем мокрый, свисающий усик.
— И вода капает, — заметил Тимоша.
— Усачик ещё мал, но тоже наш, кубанский, — говорил старый рыбак. — Теперь-то кубанская рыба всюду, она идёт по Невинномысскому каналу, по Егорлыку, аж до Маныча, а там, гляди, и в Дон переберётся… Они, дети, такие, эти кубанские усачи…
На берегу Егорлыка рыболовы пробыли до полудня. Солнце грело Тимофею Ильичу не бок, а спину, которая ныла, побаливала; тень от согнутой фигуры старика лежала посреди заводи, а от моста она протянулась наискось через Егорлык, захватив кусок берега. Внуки проголодались и съели всё, что припасла для них Марфа Игнатьевна. Лица у мальчиков покрылись свежим осенним загаром, губы обветрились и стали шершавые, а в горячих глазах — и радость и непередаваемая детская озабоченность… То они поймали кузнечика и решили испытать — сможет ли он так же прыгать и по воде, как по земле, и погубили бедняжку; то кормили хлебными крошками рыбу — самый большой головень, как бы понимая то, что ему говорили мальчики, раскрыл свой круглый, трубочкой, рот, подержал на губах размокшую крошку, а есть не захотел; то отыскали на берегу гусиные перья, пускали их на воду и задумчиво, с грустью во взгляде, смотрели, как эти крохотные белые точечки убегали под мост и там пропадали…
Тимофей Ильич всё так же смотрел на поплавки. Они кружились на воде, а голова тоже кружилась, и на усталые глаза наплывал туман. «Пора тебе, старый, и домой, какое тебе дело до рощенской делегации; все кости у тебя ноют, покоя просят, а ты гнёшься над удилищами», — кто-то говорил ему на ухо. «Погоди малость, — отвечал старик, — ещё посижу, подхвачу какого-нибудь зеваку и уйду, а может, дождусь рощенцев. Сергей же говорил, что нынче они прибудут…»
Тимофей Ильич был доволен клёвом и всё же, как опытный рыбак, считал, что рыба во много раз охотнее шла бы на крючок, если бы поблизости не было моста. Весь день по мосту то и дело проносились грузовики — машины тяжёлые, гружённые то углем, то зерном, то досками, то шерстью… «Ишь, как давит колёсами мост, как гудит, — думал Тимофей Ильич, видя, как по мосту проезжает трёхтонка с прицепом, на котором, подпрыгивая и лязгая, качались тонкие стальные прутья. — Ить этот же гул от колёс идёт вниз, по тем чугунным быкам, в воду, а рыба и распугивается… Эх, и до чего ж много расплодилось машин… И сколько же их ещё порасплодится…»
Тут Тимофей Ильич услышал знакомый голос:
— Эй, Тимофей Ильич!
— Так ты это что же! Усть-Невинскую бросил и уехал за границу?
Старик поднял голову. На мосту, там, где только что гремел стальным хвостом грузовик, стояли две «Победы» и газик. На передней машине с открытым верхом флаг устало повис на древке. Тимофей Ильич сразу узнал своих кубанцев. По откосу спускался, немного навеселе, Савва Остроухов — кубанка с красивым верхом, как всегда, лихо сбита на затылок. За ним шёл Стефан Петрович Рагулин, — на груди, в лучах солнца, Золотая Звезда Героя; те мужчины и женщины, которые тоже вышли из машин, стояли возле перил и смотрели на рыбаков.
Вслед за Рагулиным Савва поздоровался с Тимофеем Ильичом, потом взял на руки сперва Илюшу, потом Тимошу и, смеясь и обнимая их обоих, уже стоявших на земле, спрашивал:
— Ну, юные усть-невинцы, кто ж из вас тот, а кто другой? А? Чего же вы так дичитесь? Или не узнаёте земляка? Эх, славные у Сергея сыночки. И растут быстро, как мои!
— Приволье, чего ж им не расти, — сказал Тимофей Ильич, показывая Рагулину рыбу, — Погляди, Стефан Петрович, — наша, кубанская…
— Славная рыба, — похвалил Рагулин. — А что сын — дома? Встречу готовит?
— Сергей в Ставрополе… Обещал к вечеру быть. А встреча и без Сергея будет…
— Ну, а как ты, Тимофей Ильич, поживаешь на чужой земле? — осведомился Рагулин, лукаво щуря маленькие, слезливые глаза.
— А чего ж, Стефан Петрович, не жить, — отвечал Тимофей Ильич, — земля и тут своя…
— Да оно-то так. И сын тут и внуки — жить можно, — согласился Рагулин, ещё больше щуря глаза, — А всё ж таки в Усть-Невинскую тянет?
— И тут вода — кубанская, от наших же берегов.
— Вода, Тимофей Ильич, водой, — рассудительно сказал Савва, раскинув полы пиджака, как бы показывая: вот, мол, смотрите, какие на мне галифе, рубашка и какое серебро на поясе. — Тимофей Ильич, и как вы тут живёте? Кругом же голое место — ни тебе деревца, ни кустика. Тут только кочевникам и жить… Выбрал же мой друг Сергей себе местечко…
— Не сам выбрал, — сказал Тимофей Ильич, сурово насупив седые брови, — партия ему выбрала, и партия, Савва, лучше тебя знает, где моему сыну следует быть…
— А мы, Тимофей Ильич, в Журавку целой свадьбой, — сказал Рагулин, посматривая на мост и улыбаясь. — Будем начинать соревноваться с Сергеем Тимофеевичем, уехал он от нас, а мы к нему в гости… Жаль гармониста не прихватили для шику!
— Не печалься, Стефан Петрович, в Журавке найдутся гармонисты и похлеще кубанских, — Тимофей Ильич посмотрел на село, — Там вас давно поджидают… И духовая музыка ударит!
— Тимофей Ильич, приходи и ты вечерком! — Рагулин сказал нарочно громко, чтобы на мосту услышали. — Станем с этими степняками договор подписывать — и ты поставишь свою подпись… Включим и тебя в делегацию — для веса!
— Не гожусь. Худощав…
— Ваш вес в голове, — заговорил Савва. — Расскажите журавцам, как мы живём, как жизнь строим — пусть послушают и позавидуют… Говорит же не просто старый казак, а отец секретаря Журавского райкома.
— А чего вы такие весёлые да хвастовитые? — спросил Тимофей Ильич.
— А отчего ж нам не быть весёлыми, — ответил Савва. — Пусть горюют журавцы.
— Ох, Савва, Савва, — Тимофей Ильич покачал головой, — как бы тебе не пришлось плакать.
— Да вы не ссорьтесь, — перебил Рагулин, — Так приходи, Тимофей, на сессию.
Машины понеслись в Журавку. Впереди, как факел, знамя широко разметнулось на ветру. В стёклах жарко пламенело солнце. «Эх, гости, гости, не по душе мне ваше хвастовство, — размышлял Тимофей Ильич, а по мосту опять гремели грузовики, и клёва не было. — Приходи для весу… Слово скажи — пусть позавидуют… А чему завидовать? Сын помог, электростанцию построили, а теперь Савва всю жизнь будет хвастать… А особенно тебе, Стефан Петрович, человеку пожилому, степенному, Герою Труда не следует задирать нос, а то, чего доброго, споткнёшься… Сын мой да и все тутошние люди — они знают, зачем вас приглашают. Цыплят-то по осени будете считать — и не музыкой, не шиком придётся брать верх, а урожаем да жизнью богатой…»
На сердце у старика лежала невысказанная обида. Сгибая костлявую спину, он так задумался, что не видел и не слышал, как на мосту остановилась ещё одна «Победа» и из-за руля встал Сергей, оправляя на смятой гимнастёрке пояс. Сергей остановил машину, ибо ещё издали увидел и отца, и сыновей, а дети сразу же узнали его и с криком, взмахивая ручонками, смеясь и разговаривая, побежали ему навстречу…
Сергей сел у воды, рядом с отцом, на мягкий настил сухой травы. Дети тянулись к нему, ласкаясь, а он сжимал их коленями, видел радостные, посмуглевшие лица, чёрные и быстрые, как у Ирины, глаза. Ему казалось, что лица их не только покрылись загаром, а стали несхожими — у Ильи лицо было как бы более круглым… «О, да вы уже разные, а вырастете и совсем не будете похожи один на другого», — обрадованно подумал Сергей.
— Папа, а мы нору видели.
— И не нору, а дырку.
— А кузнечик и без ноги запружинивает.
— Ой, ещё как! Если б ты видел!
— А какую мы рыбу наудили!
— И нет, она на крючки сама нанизалась.
— И вы рыбачили? — спросил Сергей, и тут ему опять показалось, что лицо Илюши ничуть неотличимо от лица Тимоши.
— Дедушка не даёт.
— Говорил, сил нету вытащивать…
— Сынок, правильно — вытаскивать, — поправил Сергей.
— А рыба она сильная.
— Папа, там головень…
Тимоша побежал к ведру и принёс его, расплескав воду.
Сергей поймал в ведре холодного, упругого, но уже присмиревшего головня и сказал:
— По тупому рылу вижу — наш, кубанец… Вечером мы тебя на сковородку…
— Ну, сыну, сказывай, как твои дела? — озабоченно спросил Тимофей Ильич, — Как там Николай Петрович?
— Привет вам передал.
— Спасибо… А насчёт машин? Обещал подсобить?
— Всё, батя, обернулось вовсе не так, как мы планировали.
— А как же? В худшую сторону?
Сергей снял с Илюши шапочку и, перебирая пальцами мягкие тёмные волосы, опять видел лицо мальчика круглым, не таким, как у брата Тимофея.
— Есть, батя, важное решение.
— О чём?
— О том, батя, чтобы идею нашего Ивана Книги — о комплексной механизации — применить всюду. Понимаете, по всему краю…