Игорь Шкляревский
Золотая блесна. Книга радостей и утешений
1
*
На станции Чупа нет ни души. И только солнце в полночь светит сквозь осины.
Такая тишина, что стыдно идти по деревянным тротуарам.
Шаги стучат в конце безлюдной улицы, а ты еще идешь туда — весь на виду.
Тихая школа, почта, лесопильня — со штабелями свежих досок во дворе. Ворота не закрыты, сторож спит. В белые ночи не воруют.
«Прием грибов и ягод», бывшая часовня. Толстые стены держат идеальную прохладу для сохранения морошки и брусники, но до брусники далеко, и на дверях замок.
Пустая улица спускается к заливу. На берегу сидит мой брат Олег и смотрит, как по зеркалу воды расходятся круги, в трех шагах от Полярного круга.
Мой друг Марухин перекладывает наши сумки и коробки, надписанные, чтобы знать, где что лежит. Перечисляю с удовольствием: говядина в желе, швейцарский твердый сыр, цейлонский чай, вино сухое красное «Барон» и «Каберне», приправы, лук, подсолнечное масло. Отдельная коробка — соль. Помол № 1.
Когда все есть, приятно вспоминать о бедности.
Как легко мы раньше собирались! Одна рука всегда была свободной.
Водители грузовиков не брали денег. Машину встряхивало на ухабах, но я стоял, держась за доски кузова, и струи воздуха текли по рукавам, сжимая тело до восторга.
Завидев поворот на Баркалабово, я барабанил по кабине. Водитель тормозил, и я легко выпрыгивал из кузова, кричал «спасибо!» и ничего не забывал, забыть мне было нечего.
— Как легко мы раньше собирались! Одна рука всегда была свободной…
— Но лучше, если руки заняты, — смеется брат.
До устья С, — реку не называю, плывем на катере хлебопекарни. Березовые острова перевернулись и висят в заливах.
Запах свежего хлеба, голодные чайки в зеркальной воде. Конечно, это все воспоминания, написанные в настоящем времени.
Тогда я просто плыл среди неясных образов и отражений, устроившись между бумажными мешками, еще не потерявшими тепло.
Необъяснимое влечение души к пустому горизонту…
Катер с хлебом ушел на острова к биологам.
Марухин что-то ищет в чемодане, завязывает и развязывает рюкзаки и смотрит на часы.
— Ты что-то потерял?
— Не знаю, но чего-то не хватает.
— Не ищи!
— Почему?
— Ты ищешь темноту, ее не будет.
— А! — говорит Марухин и хохочет, — теперь нашел. За это надо выпить.
— О! — говорит Олег.
Недалеко от нас монахи-рыболовы, приехавшие из Кеми, распутывают сеть. Ветер сдул комаров, и на лицах монахов — блаженство.
Марухин аккуратно режет хлеб на валуне. Зовет гостей:
— Пока нет комаров, давайте выпьем.
Монахи вежливо смеются. Марухин с умилением подносит старшему зеленый огурец и полную эмалированную кружку.
В заливе протянуло рябь, и снова — зеркало. Заныли кровососы.
— Комары отвлекают от вечности, — голос Олега.
Монахи соглашаются, кивая и закусывая.
— Если было начало, значит, вечности не было?
Молчание и звяканье стекла по краю кружки.
— Какая же это вечность, если ее не было до начала? Вечность была всегда.
— Одно другого не исключает, — говорит упитанный.
— Не исключает, — повторяет братия.
На мгновение я засыпаю и вижу бельевую веревку, протянутую над заливом. На ней висят рубахи брата и моя, заштопанные на локтях, висит наш могилевский двор. Здесь появляется и не такое! Концом удилища здесь я дотягивался до Гомера!
*
Справа от нас — Морской порог, триста метров ревущей воды. Опустишь руку, и ее отбрасывает.
Напротив нас — леса и за спиной — леса, раздвинутые узкой полосой залива, а возле нас, на этом берегу — развалины пустой деревни.
Крыши просели, окна заросли крапивой. С холма на огороды забрели березы и подходят елки. Полки генералиссимуса Хлорофилла! — как сказал браконьер из Чупы.
Люди ушли, и мне совсем не жалко, что они ушли. В прозрачной голубой воде остались их бутылки и дырявые резиновые сапоги.
Уцелел только дом на холме, большой и темный на закате. В нем живут два одиноких брата, смотрители залива, но река обеднела, смотрителям уже не платят, и проволоку на столбах обрезали.
Не соглашаясь со своей никчемностью, старший брат выходит утром на крыльцо с биноклем и смотрит на залив, потом плывет к биологам на перекрытие и возвращается с бутылкой спирта.
Два брата разбавляют спирт и молча пьют.
Шатаясь, старший вдоль стены подходит к телефону, накручивает диск и слышит бесконечное молчание.
А младший, неопрятный и небритый, подмигивая, крутит пальцем возле головы.
И еще уцелел самый крайний дом в заброшенной деревне, с виду мрачный, а внутри приветливый.
Стоит он на пологом склоне гранитного холма, в благоприятном сочетании природных сил; подозреваю, что естественная радиация, слегка повышенная, придает нам бодрости.
Раньше в этом ничейном доме останавливались браконьеры и довели его до запустения ужасного.
Заночевали мы под елкой у костра. Утром нагрели два ведра воды. Отмыли стекла и впустили свет, но запустение стало еще заметней.
Ошпарили и обстругали стол.
Марухин сделал веники из можжевельника. С ожесточением мы терли доски пола и выливали в яму грязь. Пришлось пожертвовать пластмассовым ведром. Солнце уже садилось, когда мы затопили печь, чтобы из дома вытянуло сырость.
Потом мы долго мыли руки, холодная вода скрипела под ладонями. Поставили чайник и молча сидели на лавке, смотрели в огонь.
Утром второго дня освободили коридор от хлама. На чердаке валялась ржавая коса. Олег навел ее и накосил травы.
Между березами мы натянули старую запутанную сеть, которую нашли в кладовке, подвесили в ней траву. С моря дул ветер, и трава подсохла за день. Набили мягким сеном наволочки и матрасные мешки. Запах лесной травы долго еще проникал сквозь сон.
Весь третий день мы обживали дом. Подвесили мешок для сухарей и хлеба, подальше от мышей.
Марухин сделал новую метлу на длинной палке и подмел потолок, после чего мы застелили стол клеенкой. Забили в бревна гвозди для одежды — выше роста, чтобы случайно не наткнуться головой.
Печь немного дымила, Олег замазал глиной трещины — и на полу, на стенах, на стекле затрепетали отблески, как в Книге Бытия.
Справились мы за три дня. Четвертый день нам не понадобился. Солнце светило, звезды и Луна сверкали над еловым лесом.
И пятый день нам не понадобился. В заливе плавились сиги, летали утки.
Что же касается шестого дня, Марухин вбил в косяк пробои и показал нам, где лежит килограммовый навесной замок.
Теперь к нам иногда заглядывают гости из Чупы и спрашивают:
— Можно у вас заночевать?
Они признали этот дом за нами.
*
Солнце блестело. Я стоял на влажной полосе отлива, и на какое-то мгновение все стало незнакомым.
Был только блеск и запах свежести, щемящий, как воспоминание, оставленное морем на мокром берегу. Я смутно помню этот острый сиротливый запах и отчуждение зеленоватой мглы, когда ныряли в детстве с ледореза и, вынырнув, вытряхивали воду из ушей, и становились зрячими, чтобы увидеть жалкие сараи и обгорелые развалины. Такой мучительный и долгий путь из хрусталика девственной влаги — к помойкам и развалинам.
— Доброе утро, — сказал Марухин.
На плоском ледниковом камне лежало полотенце.
Я все узнал. Все стало на свои места. Песок был чистым, без следов, оставленных резиновыми сапогами. Мы посмотрели молча друг на друга, все понимая. Рыба, которая вошла в залив, стоит в пороге. Мысленно я подбирал блесну, учитывая яркий свет и быстроту воды.
Мгновенно пережитые века меня уже не волновали.
*
Две струи расходятся от камня, и вода курлычет, как журавлиный клин. В таких местах всегда стоят лососи.
Утром я подхожу к полузатопленному камню. Браконьеров не было, не натоптали.
Изогнутая узкая блесна из серебра и самоварной меди сверкает на моей ладони, и меня познабливает от волнения.
Завязываю мокрый узел, соединяя леску и блесну.
Река здесь поворачивает, образуя улово, идеальное место для ловли в пороге.
Кто-то меня отвлек, и дальше я писал в прошедшем времени, оставлю все как есть.
Светилась леска, уходя в поток. Я был один и ждал удара по блесне, плавно подматывая тонкую нейлоновую жилу. Я видел все вокруг и даже за спиной, запрет на ловлю обострял мой слух и зрение, и осязание и все знакомое вдруг становилось незнакомым. Вода, река…
Откуда появилось это прозрачное и беспрерывное струение, живое и не знающее боли? И вот я ничего не понимаю и не могу сказать, о чем я думаю, как будто я прозрачный Бог безлюдья, пронизанный тоскливой свежестью незнания.
Волнение и одиночество делали все вокруг моим. И пустой горизонт и песок без следов человека.
Тонкий запах воды соединял меня с началом жизни, как будто у меня туда есть ход, обратный ход к безлюдью, я был и здесь и там одновременно, откуда можно все начать сначала.
Застигнутый наивным сожалением, — здесь все не так, не удалось, по-детски всхлипываешь, и пронизывает жалость.
Никакими словами ее не расскажешь, разве только слезами во сне. Это плачет душа над собой, надо всеми, и курлычет за камнем вода.
Сиротливая свежесть безлюдья и камень, которому тысячи лет. Как долго меня здесь не было…
Первая мысль — зацепил блесну и надо же, на дне потока. Но камень ожил! И задвигался…
Страшная сила вырывает из рук удилище. Сверкающая семга толщиной с бревно, — бросается вниз по течению. Сдержать ее в потоке невозможно, и я бегу за ней по скользким валунам, одной рукой хватаюсь за кусты, в другой удилище, изогнутое до предела. Бешеный блеск мелькает в глубине потока, смотала метров сорок лески и далеко — из яростного круга вылетает хвост!
Поток раздвинулся и переходит в плес, течение ослабевает, сворачиваю рыбу со струи. Остановилась и трясет удилище, пытаясь вытряхнуть блесну из пасти.