Рывок и визг катушки. Успел ослабить тормоз! Вожу кругами, отпускаю и подтаскиваю… И наконец она выходит на поверхность, перевернулась и блестит широким серебристым боком.
Оглядываюсь, чтобы не упасть, и вывожу ее на галечную отмель. Хватаю за упругий хвост (вся сила у нее в хвосте!) другой рукой беру ее под жабры, выношу на берег, с трудом прижимая к земле, освобождаю от блесны, выдергиваю острые крючки из челюсти, — тройник вонзается в ладонь. Липкой от крови веревкой обматываю хвост, двумя руками поднимаю рыбу и несу подальше от воды в кусты, выдавливаю из распоротой ладони кровь, меня слегка трясет, вверху Марухин машет мне, бежит с холма и что-то говорит, но я не слышу, рот пересох, зачерпываю горсть воды и замечаю — полное неба, в листьях плавающее лицо.
Сажусь на камень, в левом сапоге — вода. Сижу и бессильно смотрю в пустоту.
Марухин расстелил клеенку, разделывает рыбу, втирает соль в бока и вдоль хребта. Споласкивает нож. Вода уносит гаснущие в глубине чешуйки.
От удивления я вскрикиваю… Так близко — старый тополь с бельевой веревкой и деревянные сараи — над валунами и водоворотами.
Прорывается время, и вдруг выплывает лицо одноклассника, возникает без всякой причины чужая беседка, тарелка со сливами. Зачем над ледниковым валуном висят эти сливы в тарелке?
*
Солнце катится по горизонту и не заходит. Можно бросать блесну и днем и ночью.
— Который час?
— Не знаю!
— А какое сегодня число?
Измученные комарами и бессонницами, Марухин и Олег запутались в космических кругах.
Все время над водой, — я вижу и себя со стороны, не понимая своего присутствия.
Олег засунул голову в пустой рюкзак.
— Спокойной ночи!
*
Марухин спрятал семгу и забыл, где спрятал.
Закрыв глаза, он мысленно проходит берег.
— Так, так, так…
— Где ты ее поймал?
Бессильный смех! Не помнит от волнения.
— А кто ее разделывал?
— Ты…
— Так я и спрятал возле сломанной березы.
— Нас заморочило.
— Неважно! Ты сейчас стоял с закрытыми глазами, чтобы вспомнить, кстати, ты иногда похож на грека. Это тайна Гомера…
— Почему Гомера?
— Он был слепой, а у слепых сильнее память, как пожатие у одноруких.
— Так…
— Он мог запомнить тысячи стихов, ученые не догадались.
— Снимаю шляпу.
— Они же семгу здесь не прятали!
Марухин, запрокинув голову, хохочет.
— Запомнить мог, но если он не записал…
— Я думаю, что у него был поводырь, подросток. Тысячи раз он слушал Илиаду. И этот отрок овладел письмом, греческий алфавит уже возник, и записал. Мне кажется…
Далекий звон пронизывает небо.
— Мне кажется, я знаю имя этого подростка.
— Гомер?
— Вот именно!
— А тебе не кажется, что это звук — не «Ветерка»?
— Да, это «Вихрь».
И нам уже не до Гомера.
*
Лох — это семга перед нерестом, самец, похожий на индейца в боевом наряде.
Его серебряная чешуя тускнеет, превращается в сиреневую, на боках проступает малиновый блеск, сиреневая переходит в фиолетовую и чернеет, челюсть удлиняется. Оранжевая плоть, измученная голодом и созреванием молок, становится бесцветной, дряблой, семга в реке не ест, подпитываясь только мошками и комарами. Ловить такую рыбу — грех, хотя она вкусна в период фиолетовости.
Презрительное «лох», что означает легкую добычу на языке матерых аферистов, возникло как сравнение с лошалой рыбой, готовой к нересту, но после нереста (в отличие от кеты, кижуча, горбуши, нерки) семга не погибает. За это ихтиологи несправедливо называют европейского лосося благородным.
Дальневосточные лососи самоотверженнее семги — с их обреченной устремленностью в реку, на нерест, они запечатлелись тайным образом в сознании японцев и воплотились в жертвенную славу камикадзе.
Чужие озарения меня не вдохновляют и это — не навеянное чтением.
— У вас в стихах есть поговорки, которые я раньше не встречала. Слепому ночью не темно. Тропа дорогу знает… Вы увлекаетесь фольклором?
— Я сам фольклор. И ничего ни у кого не занимаю.
*
В ту ночь мы выбрали открытое сухое место и развели костер, но это не спасло. Дым выедал глаза, нечем было дышать, и мы отодвигались от костра в кошмарный комариный звон.
С кровью размазывали их на лбу и на щеках. Они вонзались в шею, жгли запястья, набивались в уши, прокалывали брюки на коленях, хрустели под ладонями, терзали мозг, просверливали сон.
— Комар запел военную песню, — сказала женщина из Умбы, выпила с нами чаю и поплыла дальше — бросать блесну.
Рябиновые гроздья кровососов висели на носу и на ушах ее собаки.
Я выплеснул из кружки слой комаров.
Ну где же ты, ветер? С дождем, с ненастьем…
Лежим, мечтая о плохой погоде. Солнце до дна просвечивает ямы над порогом. Вода упала, плесы обмелели, даже черника стала дряблой от жары.
Переворачиваясь, слышу легкое потрескивание сухого мха. Костер при свете солнца источает изнурение, отодвигаюсь от него и замечаю, что огонь сегодня красный. С надеждой уточняю цвет.
— Да, красный, — говорит Олег, — кажется, это к дождю.
Марухин отыскал среди своих запасов батарейку и оживил приемник. Передают прогноз погоды.
— Сделай погромче.
— Громче — звук исчезает.
— Ладно, я и так все слышу. Штормовое предупреждение по всему побережью. Ну, слава Богу, подойдут дожди!
Олег молчит и улыбается, как в детстве, когда мы ждали на обочине попутный грузовик, измученные голодом и зноем, во времена пустых дорог… Замечу заодно, что не люблю собрания и голосую только на дорогах.
— Олег, ты о чем-то мечтаешь?
— Да!
— О чем?
— Мечтаю поступить во ВГИК.
— Ты же его закончил.
— Ну и что? Разве нельзя мечтать из прошлого?
— Впервые слышу о такой возможности. А ты, Марухин, только не придумывай…
— Я мечтаю о мокрых кустах! Но у Олега интереснее…
— Да, это тонкий ход, когда я был влюблен в свою жену…
— В которую?
— Не сбивай меня с мысли, мне каждый раз хотелось с ней познакомиться.
— Женщины проще.
— Нет, женский ум бывает очень изощренным. Я выключила телефон с надеждой, что если ты не позвонишь, я буду думать, что ты мне позвонил, а я не знала.
Марухин засвистел… А на реке — ни всплеска.
*
Лес трещал и над нами крутило березы. Сзади упало дерево. Мы вышли на открытый берег, и я бессильно засмеялся — иду и стою на месте. Голову сдавило, я почувствовал, как в теле стынет кровь от воздуха, несущегося на меня. Тьма, страх, восторг, и вдруг — тоска, холодный запах неба…
Немного постоял за камнем, отдышался. Дом был рядом, оставалось метров триста пройти по открытому месту.
Надутый капюшон плаща тянул меня назад, я шел, продавливая воздух, втискивался в него почти бесчувственным телом, рядом мелькнуло красное лицо Марухина, как незнакомое. Задыхаясь, прижался к бревенчатой мокрой стене, нащупал ключ под досками, крапива хлестнула меня по щеке.
— Давай я открою, — крикнул Олег, но я уже открыл замок, распахнутую дверь отбросило к стене, я не удержал ее, вдвоем мы тянули дверь на себя и смеялись.
Вместе с мокрыми листьями влетели в темный коридор, закрыли дверь на палку и обмякли.
В доме было тихо. Неверными руками я зажег керосиновую лампу, снял настывшую сырую телогрейку и безвольно сидел на скамье. В ушах звенело.
— Вот мы и дома! У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…
— Им-то что, забились в щели и дрожат, а вот геологи, которые сидят в палатке на холме, — сказал Олег.
— Пускай бы их унесло километров за триста.
— Зачем так далеко?
— А чтобы ничего здесь не нашли!
Старый дом содрогался от ветра, по стеклам хлестала вода, мигала керосиновая лампа, гудела печь, на сковородке жарились молоки семги. Труба на чердаке захлебывалась воем и возникало чувство невесомости, наш темный дом с сияющими окнами летел во мраке ночи, ведь иногда мы вспоминаем, что летим.
*
Метровая сверкающая семга уже у берега перевернулась через голову, — брызги шампанского! — и леска на удилище провисла. Рядом — и не твоя.
От волнения горло мое пересохло. Я наклонился, чтобы зачерпнуть воды, и увидел себя — с блуждающим взглядом, небритого, в просветах между облаками.
Не знаю, который по счету лосось со сгустком крови на перламутровой губе, разодранной крючком, затянул меня в немыслимую даль, без времени, без имени…
*
Слепой сидел и слушал, как потрескивают в стенах камыши. Странно, что люди их не слышат. Такие легкие потрескивания обычно возникают к вечеру, когда приходят дети.
Скоро они придут и принесут ему лепешки с козьим сыром, прохладную макрель и соль, совсем немного драгоценной соли, она облагораживает вкус макрели.
За это он расскажет им, как осаждали Трою, но остановится на самом интересном месте; слепой был гордым стариком и не надеялся на сострадание.
В дверях уже шептались гости.
Зной уходит, а дети приходят.
Слепой стоял в хитоне и в сандалиях. Красный проем дверей и монотонные гекзаметры заворожили бедное воображение.
Завтра будет макрель, будет соль и поводырь Гомер не на пустой желудок узнает в школе буквы алфавита. Он помнит все стихи из «Илиады», запишет их и поведет слепого по векам.
Гомер уже сходил к соседям за огнем, принес горшок углей и запекает рыбу на решетке.
Море шумит в дверях и освежает дом. Скоро наступит ночь, но слепому ночью не темно. Он слышит все цвета и может показать всю радугу на арфе.
Красный — полет шмеля, густой, басистый звук. Высокий звук шестой струны, звонкие крики чаек, — это синий. И самый тонкий — фиолетовый, приятный писк мышей. Весной, когда кончается мука, они перебираются к соседям.
В литературе я люблю неправду! Слепому снилось фиолетовое лето и на пороге он сказал Гомеру:
— К нам вернулись мыши!
Просыпаясь, увидел глаза без лица и с удивлением подумал: живые существа такие разные, собака, рыба, мотылек… Только глаза у всех похожие.