Улыбаясь, подмигиваю себе, на сегодня отбился от плесени. И уже без озноба умываюсь в холодной реке. О, мои руки… Истерзанные леской пальцы горят, соль разъедает трещины, но в глазах у меня — золотые осины, ведь каждый выбирает сам, на что ему смотреть.
*
(На Сояне)
С холма видны далекие безлюдные озера, но я смотрю на них не дольше, чем заполняется родник. Открытые места усугубляют одиночество.
С полным ведром я возвращаюсь к дому. Когда-то здесь пытались разводить лососей, но что-то не учли.
Вокруг чернеют бревна развалившихся строений, сквозь крыши проросли березы, дворы забила дикая малина и двухметровая крапива. Под истлевшими досками старой плотины шумит ручей. Блеск вечернего солнца придает запустению этого места какую-то невыразимую грусть, есть что-то притягательное в этом одичании, и почему-то здесь я вспоминаю белые ступени античного театра в Сиракузах.
Вечерний свет и заросли безлюдного холма слегка волнуют память тишиной исчезнувших цивилизаций.
Всех побеждает время. И одинокая могила ихтиолога Варзобова стала привычной частью местного пейзажа, как дерево или валун.
Утром я ухожу из дома на пороги и возвращаюсь в сумерках. Мне хорошо здесь одному, но в ожидании Олега и Марухина.
Вечером я выпиваю много чая, лежу, курю, слушаю ветер под крышей.
Усталое тело блаженствует, и бессловесные мысли текут, как река по равнине. Мои уплывающие вопросы не ждут от меня ответов. Зачем я здесь? Почему полюбил эти голые камни в заливах и полоски песка, промежутки безвременья, пустые — насколько хватает взгляда. Километров на сорок вокруг меня нет ни души.
Собирая грибы, я боюсь заблудиться и хожу по тропе вдоль реки. Тропа дорогу знает.
Ночью в доме звенит космическая тишина. Становится не по себе, но я затапливаю печь, приоткрываю дверцу, и в отблесках огня дом оживает.
Утром я просыпаюсь от звенящего звука. Холодные стекла звенят. Лодка остановилась, значит, это они…
Я слышу голоса Олега и Нечаева, слышу смех Марухина. Радость — грубое чувство, но никакая утонченность одиночества не предпочтительней.
*
— Сегодня будет какао! — торжественно сказал Олег и распечатал пачку «Золотого ярлыка».
Забытый запах прилетел с далекой речки Баси.
Белая пыль проселочной дороги — на башмаках, на барабане. Походным шагом мы идем от обелиска к обелиску. Дорожные столбы, привалы на обочинах, в тени полуразрушенных церквей. Пилотка, сделанная из газеты. Прохладная кирпичная стена — не помню где и упоительная тень плакучей ивы, в ее корнях струился ледяной ручей.
Под вечер мы варили кашу и какао. Шумели темные вершины сосен, и пламя озаряло лица еще не знающих себя снабженцев и домохозяек в шлепанцах.
Горел костер, играл аккордеон, мерцая перламутровыми планками, и улетали в небо голоса:
— Ой, васильки, васильки,
Сколько же было их в поле.
Какао (запахи соединяют с прошлым), аккордеон (директор лагеря Сергей Пантелеймонович нес на плече аккордеон), надо купить в Архангельске самый большой футляр… Для семги!
Осеннее прощание с рекой происходило без особой грусти, естественное отчуждение тепла от холода.
В реке уже сводило ноги и я долавливал на опустевшем пляже бычков-подкаменщиков, солнце просвечивало их насквозь, река текла от севера на юг (такое замечаешь осенью, с приходом холодов), заливы покрывала рябь, и что-то незнакомое, о чем никак не скажешь, только всхлипываешь и стучишь зубами, завязывая на песке ботинки, прознабливало, исчезая…
*
— А помнишь, как читали книги, устроившись в углу дивана с тарелкой черного поджаренного хлеба, с библиотечным «Островом сокровищ»?
— Ты спрашиваешь? Я сидел в той бочке с яблоками и дрожал от страха.
— В ней было одно яблоко.
— Да, я забыл, одно.
— На самом интересном месте родители гасили свет и я завидовал приятелю. Фонарный столб стоял возле его окна, можно было читать всю ночь.
— Да, повезло ему.
— А «Робинзон Крузо»! «Три мушкетера»…
Открытое окно и тополиный пух на подоконнике. Устроившись в углу дивана, я читаю великую книгу Дюма и слышу двор.
— Вашу руку, милорд. Обопритесь о мое плечо.
— Ма, дай пожрать.
— Не лезь руками в борщ.
— А ты не бейся.
— Чем обязан я честью вашего посещения, сударыня?
— Валька, иди домой!
— Сичас.
— Я тебе дам, сичас.
— Ваше преосвященство, мы дворяне. Достаточно, если вы возьмете с нас слово.
Солнце заходит, освещая книгу золотистым светом, и я жалею, что сегодня ее дочитаю. И останется двор…
В библиотеке пусто и прохладно.
— Хотите продолжение?
— Есть продолжение?!
— Еще три книги. Зимой их не дождешься, очереди удлиняются.
И опять я сижу у окна.
— Был на суде?
— Ну, был.
— Сколько им дали?
— Обеим по червонцу.
В окно влетает тополиный пух. Подымается ветер. На бельевой веревке хлопают рубахи. Становится темно. Под тучей двор пустеет.
— Ах, сударь, какая печальная честь для меня, содержать вас в Бастилии.
*
Река — до дна прозрачная. На холме шелестят золотые осины.
Олег надел красивую рубаху и, улыбаясь, говорит:
— Для соответствия.
Марухин с удивлением присвистнул.
— И у меня есть новая рубаха…
— Надень!
Марухин открывает чемодан. Рубахи нет.
— Потом найду.
Выходим на крыльцо. Олег смеется…
— Он завернул в нее НЗ.
О, Марухин! Неисчерпаемы твои запасы провианта и благородного умения терпеть гостей, пережидать унылые дожди, сиять фонариком под мокрыми осинами и елками, — в ожидании хода лососей, чистить песком и можжевельником посуду, красиво резать рыбу на доске, раздеться на ветру и, окунувшись в ледяную воду, достать блесну, застрявшую между камней. Мокрое золото сверкает на ладони.
— Оставь ее себе, Марухин!
*
Ночью шел дождь и свежесть на тропе, намокшие цветы и травы с утра подкарауливают грешников.
Идем по травяной дороге к Малому порогу и вздрагиваем… Прямо из-под ног, оглушительно хлопая крыльями, взлетают три глухаря и пестрая глухарка. В одном и том же месте…
Мы знаем, что они взлетят и каждый раз не успеваем приготовиться.
— Доберется до них Нечаев.
— Не доберется, Олег купил их у него!
— Купил?
— Мы привезли ему сервиз для чаепития, весь в золоте и розах.
— Так…
— Нечаев спрашивает: — Сколько я вам должен?
Олег прищурился и говорит:
— Перед Малым порогом живут три глухаря и глухарка.
— Знаю.
— Не трогай их, и мы в расчете.
Нечаев посмотрел внимательно, как психиатр, симптомов не нашел.
Сказал: — Не трону.
— Значит, не тронет, найдет других.
— А эти не догадываются, что обязаны своим существованием…
— Сервизу! — быстро сказал Олег, опередив свое благодеяние.
— А потом, когда мы выпили, Нечаев спрашивает:
— Хотите, покажу, где кормятся тетерева, можете их купить.
Смеялись все! Даже его отец, Максим Иванович, он не смеется.
— Понравилось.
— Смотри, какой туман.
— Нечаев сказал бы: — Туман, это хорошо. В тумане раньше, чем тебя увидят, ты услышишь.
Сворачиваем с травяной дороги на тропу, спускаемся к реке… Когда я превращусь в туман и повидаю много стран, перелетая океан без визы. Когда я тихо соберусь в свои небесные круизы, не собирая чемодан…
Волнение уже сжимает горло, и появилась ложная отдышка. На сливе раздается грохот. Это семга подбросила себя движением хвоста и обрушилась в воду. Это она!
Шумит порог… И возникает радостное возбуждение.
Круги на срезе пня, отчетливые годовые кольца, запечатлели полный круг Земли — в березе.
Так глубоко проникло в древесину вращение миров…
Вдыхаю запах вспененной воды и отвожу скобу. Оглядываюсь, чтобы не задеть блесной кусты.
Короткий взмах — уинь! — нейлоновая жила слетает с пальца, и блесна вытягивает леску с барабана.
Запахи трав становятся острее. Блесна вошла в струю, блесна задела камень. Я на связи с водой…
*
Перехватил веревкой толстый хвост лосося, чтобы удобнее было нести тяжелую рыбу, прошел метров триста, веревка врезалась в плечо, но я уже увидел открытое место и почувствовал лицом ветер, комаров не будет и я без мучений разделаю рыбу.
Возле воды я расстелил клеенку, очистил солью чешую, покрытую защитной слизью, надрезал рыбу, любуясь оранжевым цветом жирных боков, вырезал желчь и жабры, промыл в потоке и подвесил на толстой березовой ветке, чтобы слегка обветрилась, ветка согнулась под тяжестью семги.
Я вымыл руки, закурил и, наслаждаясь неподвижностью, сидел на камне и смотрел в пустое небо, ни о чем не думая.
*
Погода здесь меняется быстрее, чем сваришь на костре картошку. Начнешь при свете солнца, а посолишь дождиком.
Брат говорит:
— Самая вкусная, рассыпчатая, почему-то любит грустные места. И чем невзрачней место, тем она вкусней.
— Как утешение.
— Рассыпчатую можно есть без соли, безо всего.
Я сцеживаю воду и вдыхаю пар. И слышу тихое: — курлы, курлы… И вижу детство на мешках с картошкой под пролетающими журавлями. Оглядываюсь, за спиной — темно.
— Сейчас накроет! — говорит Олег, но я уже наметил елку. Где елка, там и дом! И мы бежим туда со всеми причиндалами, дождик, дождик дергани, бабу с поля прогони!
Зачем я здесь — под моросящим дождиком?
Я знаю, это страсть и никакой корысти, только страсть, непрерванная в предках, не перерубленная сельскими лопатами таинственная хромосома, соединяющая память рыболова с такими далями, куда не заглянул никто.
Отогреваю мокрые колени теплом железной кружки, дую в костер, захватываю шляпой дым, надел на голову, и комары исчезли… Это я придумал!
А вот и солнце, — все вокруг блестит, река, березы, валуны.
*
Переходил по скользкому стволу березы, переброшенному с берега на берег глубокой родниковой речки, Нога «поехала», и я сорвался в ледяную воду. Дыхание перехватило. Кричу: