— Я ли не работница… У меня ли не руки, — лился чуть слышный шепот прямо в ухо Илье, даже щекотно ему. — Нам ли не жить? А все нам заступлено. Уйдем, давай заживем сами, детям порадуемся и жизни. И друг друга мы не видим, не говорим… Без позволения не живем, шагу не ступим. Хорошо делаешь — им боязно, что я одолею, все возьму себе. Плохо — как на ленивую батрачку смотрят. Я не угожу никак, и не буду! Ильюшечка, милый…
— Что уж это, как не стыдно! — ворчит Арина, хотя и она ни слова не разобрала.
И Пахом ничего не разобрал.
— Нет, это она правильно! — изрекает он. — Лес рубить не женское дело.
— Тогда уж и жить бабам надо, как мужики! — склабится во тьме Тереха.
Илья силится, думает, как быть. Переменить жизнь? Отца-мать не переспоришь. Он непривычен спорить.
— А все-таки разделимся! — сказала Дуня утром свекрови.
И она почувствовала, что стрела попала в цель. «Слово не стрела, а хуже стрелы!» Выражение самодовольства явилось на ее сильном лице. Аксинью взорвало.
— Ссоришь нас с сыном?
— Чем я вам не потрафляю?
Тем временем Пахом заметил, что у новой кошевки оглобля напрочь вырвана.
— Ах ты, зараза! — раздался надтреснутый голос во дворе.
Илья получил кнутовищем по затылку. Выбежала Дуня.
— За что, тятенька! Он ли на вас не робит? Как вы смеете!
Дуня тронула мужа за рукав, но тот вырвался.
Илья наладил кошевку, почистил коней и явился в избу. Он опять сел, раскинув ноги. Потом, ни слова не сказав отцу, ушел, запряг коней и умчался. Он вернулся поздно ночью пьяный.
«Этого не хватало!» — подумала Дуня и ушла спать к детям.
Наутро Пахом сильно задумался.
— Что мне побои-то сносить! — заявил ему Илья.
Ночью, пьяный, он ударился лбом о ворота.
… Егор давно советовал Пахому отделить молодых. Сам он отделил брата, и тот жил с Татьяной хорошо и тихо.
— Но как же делиться? У вас ничего нет, — сказал Пахом.
— Кони твои! — обратилась Дуня к мужу.
«Что же, как цыгане на конях будем ездить?» — подумал Илья и ухмыльнулся. А на душе скребло, хоть плачь.
— Заработаем и отделимся, — стояла на своем невестка.
— Да как же мы с Терехой жизнь живем и не делимся…
— Да, уж пропустил я время! — с тяжелым вздохом сказал Тереха. — А то надо бы было… Это… То есть…
Он уже лет двадцать сетовал в душе, что вовремя не отделился. Брат крутой, строгий. Он командовал Терехой, как солдатом.
А Пахому казалось, что Тереха им пригрет, и в правах с ним равен и что им обоим живется одинаково и очень хорошо.
Тереха тяготился, но терпел, опасался, что не сумеет жить сам. Он смолоду жил умом отца, а теперь привык жить по указке брата и согласен был впредь терпеть, лишь бы не брать на себя заботы, не думать о делах. Но и он недоволен, что Пахом на новом месте больно держится старины, уж очень он обычаю покорен.
Многие думы ложились у Терехи в голове, совсем не как у брата. Терехе нравилось новое, а Пахому — старое. Тереха подавлял в себе все свои желания потому, что боялся разлада.
Вся семья перессорилась в этот день. Все остались в обиде друг на друга.
— Илья! А Илья! Ну, что ты молчишь?.. Смотри, Илья, — вспыхнула Дуняша, оставшись с мужем наедине, — я тебя погублю, ей-богу погублю, если будешь молчать.
Илья ухмыльнулся. Приехал Митька Овчинников и подбивал его ехать в кабак, «под елку». Илье надоели домашние споры и раздоры. Угрозу жены он не принял к сердцу. Она ли не заступник его, не первый ли ему друг, холит его, нежит! «Любит, как же погубит меня?» — додумал он и опять ухмыльнулся.
Аксинья пришла и сказала Дуне:
— Мы старые, уходить от нас нельзя… Прости нас!
Молодая женщина потемнела лицом. Такая покорность и доброта свекрови были хуже зла. Она знала, что не смеет не жалеть стариков.
— Че же делать? — сказал Илья.
— Делиться надо! — ответила Дуня.
На это у Ильи не было ни душевных сил, ни решимости.
Он пожал плечами.
— Илья! Заклинаю тебя! Смотри! Я не шучу…
… На ямщиковой попойке у китайца в лавке Митька Овчинников спросил Илью:
— Что ты последнее время нос повесил?
— Дома нелады, — признался пьяный Илья, — у баб грызня.
— Стоит ли из-за этого! — Митька засмеялся, а Илья совсем понурился.
У Митьки дело не ладилось с Настасьей Кузнецовой. Он подозревал, что она не зря всегда ждала прихода «Ермака». Там, как он слыхал, есть один пропойца и прохвост, а Настя его жалеет.
— На золото я не пойду, — рассуждал Митька. — У нас все с ума сошли, отец ждет весны. Бабы жадничают. А я не ходил и не пойду. С Амура — никуда! И ты — плюнь на баб!
«Как же плюнуть!» — думал Илья.
— Бабы всегда грызутся. Что ты так удивляешься! Да Авдотья сама от семи собак отгрызётся. А ты так и будешь жалеть то мать, то ее… Бабы, они бабы и есть! Сплетки сплетают! А тебе-то что? Да пусть хоть дерутся!
Илья подумал, что, пожалуй, на самом деле не стоит так убиваться из-за бабьих ссор.
«Жалко, конечно, Дуню. Ну и что? Разве ей плохо? Разве мы не вместе всегда, разве она не любит меня? Дети у нас теперь здоровы!»
Илья решил, что нечего дома давать потачки, надо быть мужиком. «А я сам как баба, только и боюсь. Мать да жену!»
— Жена есть жена! — сказал пожилой ямщик. — Люби ее, как душу, тряси, как грушу!
— В тайге груши дикие, — отвечал Илья. — Их другой раз как ни тряси — толку нет.
— А на старых местах хороши груши, — сказал старик, — мягки и сладки.
— Так и ждут, кто сорвет, — добавил Митька.
Илью вдруг разобрала жгучая тоска и потянуло его домой. Больше не хотелось пить и разговаривать с Митькой. Илья недобро уставился. Подумал, что надо при удобном случае стукнуть его, заразу, за все. «Может, он и прав, но ловко бы двинуть его, чтобы сопло закровило».
Илья только не мог придумать, к чему придраться.
ГЛАВА 12
— Здравствуй, Василечек! — бойко сказала Дуняша. — Ты почему у Татьяны, а не дома? Покажи, какую книгу читаешь?
— Вот, гляди! А где Илья?
— Илья вне очередь уехал с почтой. Повез богатого китайца, крещеного. У него в Благовещенске свой маленький завод. Шуба на нем в тысячу рублей, сукно подбито собольим мехом, и роговые очки на носу. Вот это китаец! С ним едет свой врач, тоже китайский, ученый. А ты что не дома?
— А у нас свалка, читать не дают, — сказал Вася.
— Дерутся, што ль?
— Хуже… Приборка идет. Очищаются от грязи, а потом поедут в церковь очищаться от грехов…
— А я к подружке. Так она седня в батрачках? Ну я с тобой посижу…
Василий глянул в окошко.
— Она скоро придет! — ответил он.
— А ты, Васятка, читарем стал! Ну, покажи книгу… Хотя бы почитал. Илья у меня стал пьянствовать. Характера у него не хватает.
— Возьми себе эту книгу. Грамотная ведь ты.
— По Псалтырю тятенька учил: аз, буки, веди, глагол… Только мне делов не хватало, при бабке книжку читать! Василек, почитай вслух, а я посижу барыней. Кто это такая?
— Это… А вот смотри, какая черная красавица.
— Васька, бесстыдник! Это кто такая голая? Волосы черные, нос как у вороны? Сейчас свекрови отнесу…
— Это цыганка. Черная красота! Самая жгучая!
Дуня откатилась на каблучках и снова подошла застенчиво.
— А ну, покажи еще.
Вася закрыл книгу. На обложке какое-то здание, перед ним высокие каменпые ворота без стен, вокруг деревья. Надпись: «Париж».
— Где ты взял?
— Генеральша подарила.
— Молоденькая?
— Совсем молоденькая. Да и генерал не старый. Им тут выслугу дают скорей, чем на старых местах. Тут не только нам, но и генералам есть выгода.
— Красивая она? Узнала, что ты грамотный?
— Да, мы говорили, и она сама спросила, откуда же я знаю. Велела денщику распаковать чемодан и подарила мне книжку. Читайте, мол.
— А ты? — ревниво спросила Дуня. — Надо было поклониться… И она черненькая?
— Да, как цыганка. Красивая!
— Ты думаешь, если как цыганка, так красивая?
— Конечно.
— А русые тебе не нравятся?
— Нет!
— Я черная или русая?
— Ты? Так себе. Вечером, когда вырядишься, ты черная. А днем вот, как сейчас, белая, как гусыня.
— Вот бог тебя накажет… Женишься на белобрысенькой.
— Нет, я на черной. Вас, русых, много.
— А черные как вороны. Тебе не пора жениться?
— Пора.
— А ты помнишь, как ты был еще мальцом и приехал к нам в Тамбовку, вы тогда, как герои, явились с Бердышовым, ходили по Горюну… А я уж была в невестах… Как вы нам все понравились! Иван такой удалый, веселый…
Васька покраснел до корней своих светло-русых волос.
— А Илья отбил меня у богатых женихов! Пень, а что удумал! Верно! А помнишь, Василек, я тебя еще целовала на вечерке, как малое дитятко… — И Дуня погладила его густые, мягкие волосы и заглянула в лицо.
Вася потому и краснел, что помнил. Он поднял на Дуняшу чистые, немного грустные глаза, словно просил не обижать.
— Я ведь знаю, ты не такой смирный… Слыхала, чего в городе натворил… А ты что нынче с Ильей не поехал? Дружба, а выдал товарища, а еще на прииск его зовешь! Если пойдете, и я с вами пойду…
— Становой поедет, телеграмма есть на станке. Илью он убить грозился за то, что еще те годы разнес… Я за него поеду!
— А красивый город! — сказала Дуня, рассматривая книгу.
— У них тепло, зимы не бывает.
— Дедушка мой, Спиридона Шишкина отец, воевал… Тятя мне на охоте рассказывал… Так понравилась?
— Даже очень! Вот эта как раз на нее походит!
— А Илья неграмотный у меня! Еще до барынь не добрался! А ты что, генеральшу голую, что ль, видел?
— Почему это?
— Да говоришь, что эта картина на нее походит!
— Лицом поди!
Васька засмеялся.
— Пора тебе жениться, чтобы на генеральш не засматривался. Кого выглядел, тихоня! У тебя все проезжающие, то генерал, то американец, то поп… Я думала, ты в попы готовишься!
— Я ей рассказывал, она удивлялась, что у нас американцы живут и что Бердышов был в Калифорнии…