Студент вспомнил, как он говорил сегодня с Дуней о будущей свободе и равноправии женщин. Сейчас он чувствовал себя слабым среди этого вдруг забушевавшего моря человеческой страсти.
И это были те же люди, которых он часто видел, они рыли и рыли свою мокрую землю.
«Они готовы… Готов ли я? Не прав ли Камбала? Может быть, они все больше меня знают?» — что-то кольнуло его неприятно. Дверь распахнулась, и вдруг грянула гармонь во всю растяжку. С копной кудрявых волос сияющий спиртонос — Андрюшка Городилов. Сейчас даже Егор почувствовал себя на миг побежденным. «Без спиртоносов и спирта ни один прииск еще не жил!» Он уже это знал. Сейчас не гнать же его…
Андрею уступили место, подали табурет. От нечего делать на досуге, Ломов изладил мебель президенту.
Дуня низко поклонилась и выбрала Василия. Он ударил себя по сапогам и прошелся по избе. Дуня поплыла, как по воздуху. Она посмотрела на Ваську через плечо, и улыбнулась ему застенчиво, и выгнула плечо, и чуть заметно из-за другого плеча кинула лукавый взор сидевшему рядом с гармонистом Илье, а потом зажмурилась от восторга и скрытой нерастраченной силы.
Кто-то говорил Егору в ухо:
— Нация твоя разбежалась, Егор Кондратьевич! Курские сбежали. Сапогов уперся. Вся артель Никиты уехала отдыхать к нему на Утес. Народу стало меньше.
— Хлеба меньше идет! — сказал другой голос.
— Да, намыли, и хватит! Я тоже завтра помчусь с большой водой. А то далеко ли до греха!
Катька затянула концы платочка. Ее вывел Налим, И она скромно поклонилась.
— Ну, чертова кукла! — сказал ей Налим.
— А ну, покажи им зубки, сельдяная акула! — сказал отец.
Налим, заломив голову и подпирая ладонью затылок, заходил в присядке.
— Дай-ка мне гармонь, — обратился Федосеич к Андрюшке. — А ну, Катька, как отец учил, давай по-морскому. Налим, не мешай ей, она без тебя лучше спляшет. Не ты тут…
Катька легко запрыгала, разводя руками, и сначала слегка пробарабанила каблуками по всей комнате, а после забила в пол так, словно на ней были не легкие башмачки, а матросские сапоги. Она плясала, как мальчишка, все быстрей и быстрей и, не прекращая танца, успевала побывать во всех концах комнаты, словно работала, как паровая машина.
Сильно выпивший Налим и стеснявшийся Васька отступились. Теперь плясали лишь Катерина и Авдотья. То наплывая, то отступая по очереди, они, казалось, желали озадачить друг друга, отбивая ногами, как по телеграфу, вопросы и ответы.
То спокойно и плавно, то бурно, словно кидались они к новому оружию, потом разбегались порознь и забывали друг о друге. Дуня плыла по кругу, глядя на Ваську из-за плеча. «Мне все обидно, я не знаю почему… — как будто говорила она. — Но ты меня уж больше никогда не увидишь, далекий дружок, моя придуманная утеха… Но я пережила с тех пор много, перешла горы, хотя никто и не видел… Я уж не прежняя девчонка-плясунья!»
«А я жить хочу! — как огонь в костре билась Катерина. — Мне силу некуда девать, смотрите, какой я заморыш — сельдяной акуленок!.. Я забью тебя… Куда тебе, рожавшей бабе, тягаться!»
«Да, я нарожала детей, род целый от меня, и я еще смогу не хуже тебя!» — отвечала Дуня и выбила дробь не хуже Катьки.
— Давай, давай! — сказала ей Катя холодно, словно вызывала ее на неравный бой.
«Нет, меня еще никто не наказывал!» — отвечала Дуня. И руки и глаза ее опять плели сети и заманивали кого-то. Катька разозлилась. И ей хотелось играть, дразнить и заманивать. Эта красавица была опытней ее, коварней.
— Это я учил! — сказал матрос. — Видишь, у вас так не пляшут. А ты, цыган, чего сидишь? Иди спляши.
— Я цыган, дорогой, а плясать не умею. Всю жизнь в деле, господа, и некогда мне плясать. Молодой был не плясал…
— Катька, давай еще… Андрюха, на, возьми гармонь, бери с рук, пущай они хлещутся не переставая.
И, не прерывая музыки, Андрей перехватил плясовые стоны с рук матроса. Гармонь заходила бойчей.
— Ог-о! — воскликнула Катька, и еще быстрей заходили ее руки и ноги, успевая отбить такт.
— Дава-ай! Покажи имя всем! Всей империи Российской! А я тоже плясать любил, — рассказывал уставший матрос. — А еще драться. Мы всегда старались с англичанами. Куда ни приди — они. Гонконг, Шанхай — они. В Индию нас не посылали из-за них. Они Индию берегут, не любят, если мы туда заходим. Суэц — их же! Капский мыс — везде! Другие не так дерутся, как они. Но их все же трудно раззадорить.
— А вот, говорят, у них бокс?
— Да, это появилось.
— Раскручивают кулаки?
— Нет, бьют с поворотом.
— И получается?
— Как же… Как пятак или свинчатка в руке. Он бьет и телом поворачивается. Ловко попадет, и уляжешься… Другой даст руку и подымет. Смотря какой характер… С ними надо быстро бить, пока он еще не опомнился.
Как дашь ему хорошую оплеуху со звоном, ну, паря, он вспыхнет, обозлится. Тогда пойдет. С ними-то всегда драться интересно. Придем в порт, если их суда стоят — хорошо. Ага, ребята, драка будет. При встрече стоим в почетном карауле, лицом к лицу. Они еще не поймут, чо мы такое… Катька, давай! Хлещи!..
— А че хорошего, — сказал Спирька, — моя же родная дочь опять загубит кого-нибудь.
— Разве она загубила? — спросил Егор.
— Только ты, может, еще не догадался, — ответил Спиридон Шишкин. — Кого загубит, кому жизнь произведет…
— А ну еще чуть-чуть побыстрей! — ласково сказала Дуняша, подбежав к Андрею.
Пьяные зрители начинали уставать.
— Ты играй, — сказал Федосеич гармонисту, — а я лягу под скамейку. Устанешь — разбуди, как на собачью вахту. Меня в сон клонит. Я до сих пор засыпаю не вовремя и все просыпаюсь. Жизнь моя разделена на вахты!
Он залез под лавку и захрапел.
— Гляди, ну, гляди, че они вытворяют… Вода бы не поднялась опять! — удивлялся Силин.
— Доказывают друг дружке! — сказала толстая баба с родимым пятном и ушла.
— Че-то, видать, не поделили!
— Чо нам делить! — воскликнула Катя и развела рукой широко, как пьяный мужик, и обхватила Дуняшу на лету и поцеловала ее. — Вот как любим друг друга!
И, разводя руками свои широкие платки, с открытыми волосами, в широких больших развевающихся юбках, они покружились вокруг друг друга, как две огромные яркие бабочки.
Федосеич, видно, подремал и вылез из-под лавки. Андрюшка играл с закрытыми глазами.
— Ты ужо спишь… Давай еще я, — сказал матрос.
Васька откуда-то вернулся, вбежал в дверь и кинулся в пляс… Илья соскочил и пошел ползунком.
— Хватит, бабы! Дайте нам!
— Пошел ты! — сказала Катя.
— Иди, иди! Сдохнете! Все равно не победите.
— Да, нашла коса на камень…
Дуня кинулась к Илье, Катя — к Василию. Ее разбирала досада. Она очень давно ждала Дуню и хотела видеть, что же в ней может всем нравиться. Васька ей показался сегодня растерянным. Он выбегал, выпивал или сидел, как филин, и хлопал ушами, когда эта красотка разговаривала с ним глазами и ногами.
— Без сердца она с тобой! Играла с дураком!
«Разве этого стоит Васька?» — думала она.
Катя и Василий вышли из дому. Шумел ветер, и шумела река.
Катерина отошла немного, разбежалась и, размахнувшись, ударила Ваську изо всех сил по уху.
— Ты что? — удивился он.
Она ударила его с другой стороны.
— Я тебе как дам сейчас еще раз…
— Врешь ты, Ксенька, что они в грехе живут, быть не может, — говорили утром бабы у пекарни, — она его вчера так хлестала! Видно, уж давно обвенчаны, не год и не два.
— Мало еще ему! — сказала Татьяна.
«Будет знать, как баловаться!» — подумал Егор.
— Тятенька, что к завтраку велите приготовить? — подбежала Катюша. — А как работу, будем ли седне начинать? Забой-то сохнет.
За сопкой из ущелья, как из трубы, несся дым на утихшую реку сплошными клубами. Солнца не было видно, только огненное пятнышко в небе, как пятачок.
Егор, Гуран и Сашка отправились в поход по приискам своей республики. По слухам, почти по всей реке теперь стояли шалаши и палатки.
Вода спа?ла, и целые деревья висели высоко в ветвях тайги. Там же остались коряги, рассохи. Весь лес в полосах пены. А на возвышенностях опять обгорелая сопка, болота, белый багульник, пойменный лес в свежей зелени, но среди разграбленной, разбитой наводнением природы вид его печальный. А на сухой высокой сопке опять все горит. У высокого тополя белеет балаган.
— Егору Кондратьевичу! Почтение! — старатели в шляпах и платках и в длинных рубахах оставляли лотки.
— Кто же лес зажег?
— Не мы. Христом-богом, не мы…
Чем выше поднимались по реке, тем меньше было старателей. Начались почти безлюдные места. Весь лес переломан наводнением, а пески чисты, все промыто — и леса и острова. Трава, как скошенная, огромными сплошными копнами на целые версты лежит на островах.
А в горах бушует пожар, и никто нигде не признавался и не мог объяснить, отчего горит лес. Кто-то же поджег его?
Наутро Егор, Гуран и Сашка опять взмахивали шестами и забирались все выше, все ближе к снегам. Воздух стал чище, а солнце все еще без лучей, словно блин или крышка от медной кастрюли катится по сопкам.
Ломило ноги и руки.
«Будет дождь!» — подумал Егор.
Ночью началась гроза. Ночевали у страшных чудовищ на берегу, и молния озаряла их белые голые тела.
Утром небо очистилось и пожары утихли. Прошли самый большой кривун, перетащили лодку через завалы, видели лед на берегу, голубые и зеленые козырьки — остатки наледей. Целые уступы волнистого льда виднелись в ущелье.
— Ложись! — крикнул Егор.
— О-е-ха! — воскликнул Сашка и припал ничком.
Лодку стало сносить.
— Кто?
— Человек целился, — сказал Егор.
Подняли головы, загнали лодку в залив, взяли оружие и вышли на берег.
— Меня тут стреляют уже не в первый раз…
Когда Егор вернулся, собрав десятину с дальних приисков, дела как посыпались на него.
— Надо запрет на вход на прииск для каторжных! — говорил Силин.